Кораблик другими словами
Сочинила я тут текст для ЭксЛибриса, а он получился неожиданно очень ЖЖ-шный, потому и помещаю его сюда.
КОРАБЛИК ДРУГИМИ СЛОВАМИ
Трудная книга автора лёгких песен
Ольга Балла
Новелла Матвеева. Мяч, оставшийся в небе: Автобиографическая проза. Стихи. - М.: Молодая гвардия, 2006, 631 [1] с.: ил. - (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 20).
Она оказалась совсем другой. Конечно, в этом виновата не Новелла Матвеева. Виноваты мои собственные представления, сложившиеся давным-давно под впечатлением от одной старой пластинки. Там были «классические» песни Новеллы Матвеевой, написанные вряд ли позже 60-х годов: «Мой караван шагал через пустыню…», «Платок вышивая цветной - ни старый, ни новый…», «Развесёлые цыгане по Молдавии гуляли…» Впечатление было совершенно завораживающее - и вряд ли это объяснялось лишь юным возрастом слушателя. Как ни будь слушатель юн, а уже и тогда ему, то есть мне, было ясно: за внешне простым, как бы наивным обликом этих песен и почти детским голосом автора даже не скрывается, но изо всех сил сквозь него просвечивает какое-то очень серьёзное и грустное знание. Коротко говоря, это были песни о том, что мир - таинствен, что утрата и грусть принадлежат к самой сердцевине жизни, а человек - одинок. И неспроста они - как говорила я себе позже - звучали так (якобы) по-детски: перед этим огромным миром никто в достаточной мере не взросл и не защищён. А песня о «развесёлых цыганах» стала для меня, пожалуй, архетипическим образом потери и потерянности. «Ах, вернись, вернись, вернись… Ну оглянись, по крайней мере».
Вместе с тем - то были лёгкие песни. Прозрачные. Тонкие. И грустное знание, которое с ними в меня вошло, не было страшно: испугать меня в детстве, помню, совсем ничего не стоило - а вот это страшно почему-то не было. Напротив - вместе с грустью, не отменяя её, звучало в этих песнях и ещё одно, очень важное: дерзкая и весёлая, несмотря ни на что, вера в самодостаточность маленького, одинокого, хрупкого человека. «Сам повёл себя в рейс: сам свой боцман, сам свой лоцман, сам свой капитан!». Хотелось быть такой. И сейчас хочется.
С тех самых пор в самом имени «Новелла Матвеева» мне упорно слышалось что-то волшебное. Слышится и сию минуту. Что поделаешь: этой формулой меня заговорили в начале жизни.
Книга - другая. Напряжённая, рваная, с трудным дыханием. Полная повторений и умолчаний - так и хочется сказать, «тёмная» - и, безусловно, жёсткая. Книга о трудных отношениях трудного человека с явно трудной (и довольно иносказательно проговоренной) жизнью.
Темы в ней, по большому счёту, две. Первая - детство и рост; сестра, с которой вместе росли, тоже названная экзотическим именем: Роза-Лиана. Родители - Николай Николаевич Матвеев-Бодрый, историк, лектор и партийный работник, и Надежда Тимофеевна Матвеева-Орленёва, всю жизнь писавшая стихи и не опубликовавшая ни строчки. Основная часть из написанного ею пропала, по всей видимости, безвозвратно: в старости она сама не позволяла ничего печатать, препятствуя в этом даже собственной дочери. Всё, что сохранилось из стихов Надежды Тимофеевны, осталось только в памяти Новеллы, по памяти же было Новеллой опубликовано - «хватило на несколько подборок» - и во многом определило и собственную её поэтику, и её чувство жизни вообще.
Вообще у Матвеевой яркая поэтическая генеалогия. Дед её, Николай Петрович Матвеев-Амурский - известный на Дальнем Востоке поэт, писатель и издатель. Родной дядя - Венедикт Март, гремевший некогда в Приморье поэт-футурист. Двоюродный брат - Иван Елагин, он же Уотт-Зангвильд-Иоанн Матвеев (Март), сын Венедикта - один из крупных поэтов «второй волны» русской эмиграции. Но об этом - почти ничего. Матвеев-Амурский едва упомянут. О Марте и Елагине просто ни слова.
Вторая тема книги - то, как Матвееву и её мужа, поэта Ивана Киуру преследовали при советской власти. За что и как - из написанного не очень понятно. Скорее всего, это действительно было страшно. «В моём истерзанном воображении Иван Семёнович - как человек бесстрашный и слишком неосторожный - при всякой его отлучке из дома погибал тысячу раз!» «…куда бы то ни было, я - в мирное для всех время - провожала Ивана Семёновича как на фронт! Как на войну, …тайно объявленную - для нас для одних. Я боялась, что его… покончат с собой!»
Но что именно было? Почему? В какой мере тут речь о разногласиях с режимом - эстетических, политических, этических - тоже не слишком ясно, хотя легко догадаться, что такие разногласия были. Следили; не печатали; норовили выселить из домов творчества; не давали работать… Звучат скорее обида и возмущение, чем объяснение того, с чем они связаны.
«Господин Грегор Идельфонсе Отребьев (от слова «отребье», а не «тряпьё», потому - с тряпьём у нувориша всегда всё в порядке), держатель подпольных гаремов и воспитатель подрастающих поколений (подросли уже!), возглавлял благородное движение боевых дружин против меня и моего мужа. Верный ленинец и сталинист-хрущёвец по брежневизму, подобный новому Ариону, всплывший, взлетевший (правда, никогда не тонув!) на гребне новых дней и, с возгласом «Наконец-то!», радостно шлёпнувшийся в самую серёдку реки Перестройка, этот-то вот Отребьев (он же - князь Тьмышкин) производил те взлёты свои буквально из-под земли! - подобный причудливой череде нефтяных фонтанов, и неожиданный, точно оклахомская скважина…»
Кроме такого - из взрослой жизни - тоже почти ничего. Разве что еще третья тема: падшее, испорченное состояние современного мира. Его враждебная глухота и слепота к подлинным ценностям. Его растущая невосприимчивость к настоящему искусству.
Вязкое, иносказательное, обиженное морализаторство вызывало бы даже протест… если бы не упорная мысль о том, что это ведь всё о том же: об одиноком человеке-кораблике, бросающем вызов несправедливо, как он уверен, устроенному миру. Только другими словами. По-моему, в песнях получалось лучше. Волшебнее. Но мало ли что мне кажется.
А та старая пластинка живёт в нашем доме и сейчас, и это - одно из несомненных для меня свидетельств осмысленности и чудесности жизни.
КОРАБЛИК ДРУГИМИ СЛОВАМИ
Трудная книга автора лёгких песен
Ольга Балла
Новелла Матвеева. Мяч, оставшийся в небе: Автобиографическая проза. Стихи. - М.: Молодая гвардия, 2006, 631 [1] с.: ил. - (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 20).
Она оказалась совсем другой. Конечно, в этом виновата не Новелла Матвеева. Виноваты мои собственные представления, сложившиеся давным-давно под впечатлением от одной старой пластинки. Там были «классические» песни Новеллы Матвеевой, написанные вряд ли позже 60-х годов: «Мой караван шагал через пустыню…», «Платок вышивая цветной - ни старый, ни новый…», «Развесёлые цыгане по Молдавии гуляли…» Впечатление было совершенно завораживающее - и вряд ли это объяснялось лишь юным возрастом слушателя. Как ни будь слушатель юн, а уже и тогда ему, то есть мне, было ясно: за внешне простым, как бы наивным обликом этих песен и почти детским голосом автора даже не скрывается, но изо всех сил сквозь него просвечивает какое-то очень серьёзное и грустное знание. Коротко говоря, это были песни о том, что мир - таинствен, что утрата и грусть принадлежат к самой сердцевине жизни, а человек - одинок. И неспроста они - как говорила я себе позже - звучали так (якобы) по-детски: перед этим огромным миром никто в достаточной мере не взросл и не защищён. А песня о «развесёлых цыганах» стала для меня, пожалуй, архетипическим образом потери и потерянности. «Ах, вернись, вернись, вернись… Ну оглянись, по крайней мере».
Вместе с тем - то были лёгкие песни. Прозрачные. Тонкие. И грустное знание, которое с ними в меня вошло, не было страшно: испугать меня в детстве, помню, совсем ничего не стоило - а вот это страшно почему-то не было. Напротив - вместе с грустью, не отменяя её, звучало в этих песнях и ещё одно, очень важное: дерзкая и весёлая, несмотря ни на что, вера в самодостаточность маленького, одинокого, хрупкого человека. «Сам повёл себя в рейс: сам свой боцман, сам свой лоцман, сам свой капитан!». Хотелось быть такой. И сейчас хочется.
С тех самых пор в самом имени «Новелла Матвеева» мне упорно слышалось что-то волшебное. Слышится и сию минуту. Что поделаешь: этой формулой меня заговорили в начале жизни.
Книга - другая. Напряжённая, рваная, с трудным дыханием. Полная повторений и умолчаний - так и хочется сказать, «тёмная» - и, безусловно, жёсткая. Книга о трудных отношениях трудного человека с явно трудной (и довольно иносказательно проговоренной) жизнью.
Темы в ней, по большому счёту, две. Первая - детство и рост; сестра, с которой вместе росли, тоже названная экзотическим именем: Роза-Лиана. Родители - Николай Николаевич Матвеев-Бодрый, историк, лектор и партийный работник, и Надежда Тимофеевна Матвеева-Орленёва, всю жизнь писавшая стихи и не опубликовавшая ни строчки. Основная часть из написанного ею пропала, по всей видимости, безвозвратно: в старости она сама не позволяла ничего печатать, препятствуя в этом даже собственной дочери. Всё, что сохранилось из стихов Надежды Тимофеевны, осталось только в памяти Новеллы, по памяти же было Новеллой опубликовано - «хватило на несколько подборок» - и во многом определило и собственную её поэтику, и её чувство жизни вообще.
Вообще у Матвеевой яркая поэтическая генеалогия. Дед её, Николай Петрович Матвеев-Амурский - известный на Дальнем Востоке поэт, писатель и издатель. Родной дядя - Венедикт Март, гремевший некогда в Приморье поэт-футурист. Двоюродный брат - Иван Елагин, он же Уотт-Зангвильд-Иоанн Матвеев (Март), сын Венедикта - один из крупных поэтов «второй волны» русской эмиграции. Но об этом - почти ничего. Матвеев-Амурский едва упомянут. О Марте и Елагине просто ни слова.
Вторая тема книги - то, как Матвееву и её мужа, поэта Ивана Киуру преследовали при советской власти. За что и как - из написанного не очень понятно. Скорее всего, это действительно было страшно. «В моём истерзанном воображении Иван Семёнович - как человек бесстрашный и слишком неосторожный - при всякой его отлучке из дома погибал тысячу раз!» «…куда бы то ни было, я - в мирное для всех время - провожала Ивана Семёновича как на фронт! Как на войну, …тайно объявленную - для нас для одних. Я боялась, что его… покончат с собой!»
Но что именно было? Почему? В какой мере тут речь о разногласиях с режимом - эстетических, политических, этических - тоже не слишком ясно, хотя легко догадаться, что такие разногласия были. Следили; не печатали; норовили выселить из домов творчества; не давали работать… Звучат скорее обида и возмущение, чем объяснение того, с чем они связаны.
«Господин Грегор Идельфонсе Отребьев (от слова «отребье», а не «тряпьё», потому - с тряпьём у нувориша всегда всё в порядке), держатель подпольных гаремов и воспитатель подрастающих поколений (подросли уже!), возглавлял благородное движение боевых дружин против меня и моего мужа. Верный ленинец и сталинист-хрущёвец по брежневизму, подобный новому Ариону, всплывший, взлетевший (правда, никогда не тонув!) на гребне новых дней и, с возгласом «Наконец-то!», радостно шлёпнувшийся в самую серёдку реки Перестройка, этот-то вот Отребьев (он же - князь Тьмышкин) производил те взлёты свои буквально из-под земли! - подобный причудливой череде нефтяных фонтанов, и неожиданный, точно оклахомская скважина…»
Кроме такого - из взрослой жизни - тоже почти ничего. Разве что еще третья тема: падшее, испорченное состояние современного мира. Его враждебная глухота и слепота к подлинным ценностям. Его растущая невосприимчивость к настоящему искусству.
Вязкое, иносказательное, обиженное морализаторство вызывало бы даже протест… если бы не упорная мысль о том, что это ведь всё о том же: об одиноком человеке-кораблике, бросающем вызов несправедливо, как он уверен, устроенному миру. Только другими словами. По-моему, в песнях получалось лучше. Волшебнее. Но мало ли что мне кажется.
А та старая пластинка живёт в нашем доме и сейчас, и это - одно из несомненных для меня свидетельств осмысленности и чудесности жизни.