О значительном
Детство - запас значительности: чувства значительности мира, которое тогда осуществлялось едва ли не на любом материале очень даже щедро, в силу особенностей не столько материала, сколько внутренней оптики. Сегодня, ковыряясь с редактируемым текстом и по обыкновению обозревая не занятые непоследственной, почти механической работой окраины собственного сознания, - вспоминала очередной раз октябрь 1972 года, чувство «немотивированной», но очень убедительной и глубокой значительности мира, пасмурного октября, рыжих листьев - по дороге из школы, - глубокую, округлую налитость предметов медленным и бесспорным смыслом - таким, который вовсе не нуждается в словесном формулировании. (Потребность в словесном формулировании, и настоятельная, пришла позже, а то был первый класс.)
(Если всё-таки очень надо вспомнить, чем был маркирован именно этот октябрь первого школьного года, я бы вспомнила огромную кучу макулатуры, собранной и сваленной у школы более старшими классами. Это было сносящее крышу, сияющее, цветущее, тёмно-волнующее богатство мира: книги, которые можно было, пьянея от счастья, оттуда вытащить и запихать себе в портфель. Я уже давно не помню, что именно я оттуда вытащила тогда, но чувство пьянящего богатства и прикосновения к чему-то намного меня превосходящему помню по сию минуту. - Может быть, это структурировало вокруг себя и воспоминание о том октябре в целом.)
Может быть, благодаря этому детскому первозамиранию перед миром мы вообще знаем, что такое значительное. Оно даёт нам матрицу для его переживания.
Вот Флоренский писал, что в его детстве предметом особенного внутреннего замирания и внимания было особенное; у меня таким было значительное. Особенным было, кажется, более-менее всё - по крайней мере, до школы (которая, однако, что-то такое упрощающее, «расколдовывающее» делает с человеком, даже если этот человек совсем не так социален, как даже сам хотел бы быть). А вот значительное - оно выделялось на общем фоне каким-то повышением внутреннего веса, будто внутри у каждого из таких впечатлений был грузик-магнит.
(Если всё-таки очень надо вспомнить, чем был маркирован именно этот октябрь первого школьного года, я бы вспомнила огромную кучу макулатуры, собранной и сваленной у школы более старшими классами. Это было сносящее крышу, сияющее, цветущее, тёмно-волнующее богатство мира: книги, которые можно было, пьянея от счастья, оттуда вытащить и запихать себе в портфель. Я уже давно не помню, что именно я оттуда вытащила тогда, но чувство пьянящего богатства и прикосновения к чему-то намного меня превосходящему помню по сию минуту. - Может быть, это структурировало вокруг себя и воспоминание о том октябре в целом.)
Может быть, благодаря этому детскому первозамиранию перед миром мы вообще знаем, что такое значительное. Оно даёт нам матрицу для его переживания.
Вот Флоренский писал, что в его детстве предметом особенного внутреннего замирания и внимания было особенное; у меня таким было значительное. Особенным было, кажется, более-менее всё - по крайней мере, до школы (которая, однако, что-то такое упрощающее, «расколдовывающее» делает с человеком, даже если этот человек совсем не так социален, как даже сам хотел бы быть). А вот значительное - оно выделялось на общем фоне каким-то повышением внутреннего веса, будто внутри у каждого из таких впечатлений был грузик-магнит.