Львов: опыт интериоризации
…то есть, вращивания внутрь. С городами, как известно - в точности как с людьми: с одними получается (с иными даже - сразу), с другими - нет. А вот ещё есть такая подклассификация: с одними (притом - независимо от того, получается или нет, сразу или не сразу!) хочется долгих отношений, пусть даже сложных, с другими - можно обойтись и без или не хочется вовсе. Со Львовом - получилось сразу и хочется долгих отношений. Пусть даже сложных.
Что казалось и что оказалось
Штука том, что у моих отношений с Львовом была внутренняя предыстория (и долгая - размером во все те 45 лет, что мы с ним не были знакомы), причём всецело «внутренне-эстетическая»: определявшаяся моими реакциями на цвет и форму звуков его имени. Этот смугло-золотисто-оливковый, округло-ускользающий, мягко мерцающий, с большими запасами внутренней темноты звуковой комплекс, уверенно казалось, не может не обозначать что-то очень далёкое и очень чужое. Дичащееся меня и не пускающее меня в себя, полное очень иначе устроенной жизнью. Несомненно значительное, но столь же несомненно и недостижимое (значительность и недостижимость как-то устойчиво связаны). Почему-то мне было заочно стыдно перед ним за свою грубость, за преобладание во мне «сырья» над культурно-проработанным материалом.
Конечно, Львов - город, как нарочно созданный для очень внутренних и субъективных отношений с ним. Но совсем не таких.
Прежде всего оказалось, что этот город говорит на очень понятном мне языке. Имею в виду не украинский (кстати, город скорее двуязычен - при несомненном преобладании украинского довольно много говорящих по-русски), но язык самого города, его форм. (Что до украинского языка как такового, то он в западном его варианте, и интонационно и фонетически, слышится мне очень близким к словацкому, а это - почти родное, глубоко-биографическое. Своё. Кстати, словацкий язык всегда казался мне теплее чешского.)
Львов оказался совершенно узнаваемым - с первых шагов. Будто я здесь уже бывала. Освобождающе-своим: сразу пошёл навстречу. Он очень похож - по устройству пространства - на Прагу, на Братиславу, на маленькие чешские, словацкие, венгерские городки (моё, почти-изначальное; один из обликов упрямицы-юности) - на островки огромного схлынувшего австро-венгерского моря. И, конечно, внятен всякому хоть сколько-нибудь австро-венгерскому человеку. Он отозвался сразу на обе составляющую моей памяти: на эту и на советскую - хотя на советскую меньше. Львов очень несоветский город (мне даже подумалось, что самый облик этого города был в своё время формой противостояния советскому). Русского в нём - ничего. (Ну разве окраины, грубо застроенные в советские 70-80-е годы. Но в этой слепой и глухой архитектуре, строго говоря, и русского-то ничего нет: есть безлико-советское, которое способно быть - и вовсю было - где угодно, от Бреста до Владивостока. Это Город-Нигде. Варварство так застраивать города уровня Львова - какие бы ни были оправдания этому варварству [типа не хватало жилья и т.п.] - всё равно оно варварство. Кстати, эти тяжёлые окраины - единственные места, где Львов провинциален, - но это, строго же говоря, Львов только административно.)
Похож он, а как же без этого, и на громоздкую праматерь-Вену. Но та, столица столиц - чрезмерна, помпезна, преувеличена, распираема столичным пафосом - чего не умею любить (и пробивалась в своё время к Вене сквозь эту нелюбовь, и даже немножко пробилась). А Львов - очень человеческий, человекосоразмерный, с грустной иронией умного частного человека. Он - город для неспешного хождения пешком, для частных мыслей, для тесно устроенных внутренних диалогов. Он не перекрикивает человека. Он его чувствует. Он вообще очень чуткий.
Он человеку со-молчит, со-бормочет. В нём естественно быть (это именно то, чего, по моему чувству, существенно недостаёт в больших столичных городах). Это город для жизни (столицы - города-вывески), - для честной частной жизни, но этой жизни, маленькой и единичной, он задаёт очень глубокую перспективу, встраивает её в очень насыщенный контекст.
В здешней камерности переживания жизни есть большая правда и большая мудрость. Львов - мудрый город, много думавший, много чувствовавший, всё помнящий. И у него много-много горькой и тёмной памяти. Но он, деликатный, никого ею не насилует: прячет всю темноту и горечь в своих внутренних складках.
У него, лишённого столичной бравурности и столичных претензий, - праздничный и немного всё-таки бравурный центр. В общем-то, он ведь немного столица, пусть символически (а следовательно - и город-образец): столица Галиции. Ограниченность административных функций (всего-то областной центр!) он с успехом компенсирует счастливым избытком символических.
Есть города (ну, думаю, и люди такие есть - но это уж совсем в сторону :-)), которые очень важно полюбить не потому, что они в этом нуждаются (хотя да: всякий город, чтобы быть собой - нуждается в любви, но это тоже в сторону), но потому, что сама любовь к ним очень воспитывает, очень лепит человека внутренне. Вот Львов точно такой. Но он, явно сложный и вообще, я думаю, в глубине и при ближайшем рассмотрении - трудный город; это немного маскируется его эстетической насыщенностью, но это несомненно есть - почему-то, чувствуется мне, не из тех, кого любить - «тяжёлый крест» (хотя и не из тех, кто «прекрасен без извилин» - ох, сколько там извилин!!). Он берёт твою любовь к нему в свои руки (мою - уже взял!) и терпеливо ведёт её по своим улицам, помогая ей расти. И его уже с самого начала любишь такой любовью, которая согласна на трудности и с самого же начала знает о них. Не потому, что любит страдание и надрыв (это нам не Питер! :-)), но потому, что понимает эти трудности как состав и форму естества и не теряет из виду целого, которое важнее и больше всех трудностей.
Этот город хочется любить чувственно и подробно: в его запахах, деталях, в спотыканиях на его брусчатке, в застарелой обшарпанности и пропитанности временем его стен, в ритме пешего хода. Структурой будней.
Ключевое слово к Львову - нет, не «красота» (хотя именно она - то, что в нём чувствуется всё время, на каждом шагу): глубина.
В нём легко дышится. При всей своей изощрённой, искусной сложности Львов - очень естественный город. Это город-дом. И он как раз такого размера, что его весь можно охватить одним чувством.
И: он не музейный, он живой. В нём нет того, что автоматически вкладывается в понятие «провинциальность»: снулости, вторичности, равнодушия. Он - здесь и сейчас, во всей совокупности своей памяти: она вся здесь и сейчас.
(Очень люблю, кстати, тесную - дом к дому, узкие улицы - организацию городского пространства. В этом чувствуется не только и не обязательно уютность - её тут может и не быть совсем, хотя в тесных пространствах она, по-моему, более вероятна, - но и интенсивность: собирание бытия в эти узкие складки, накапливание его в них; в насыщенности облика старых домов деталями мнится тщательная проработка самого бытия, его материи; внимательная до въедливости его артикуляция. Всё это учит неторопливой пристальности существования и воспитывает - при насыщенности-то внешнего! - интроверсию. Такой город терпеливо учит человека быть самим собой, быть тихо-чутким к происходящему с ним; смаковать существование - даже когда оно горько.)
Обшарпанность Львова (а обшарпан он изрядно - просто бедность, видимо), его накопленная усталость, которой он не скрывает, - только придаёт ему и благородства, и подлинности. Кстати, он показался мне гораздо теплее, живее и насыщеннее, например, не менее (иной раз и более) обшарпанной чешской Пльзени. С этой давно-некрашенностью не связывается (по крайней мере, в моём очарованном воображении! :-)) остановки жизни. Говорю же: в нём много внутреннего, хотя и неторопливого движения. В нём густое время. Связывается с этим только её усталость и трудность, но ведь они принадлежат к самому существу жизни.
В общем, вы уже поняли, что это - признание в любви? Да, это оно.
Что казалось и что оказалось
Штука том, что у моих отношений с Львовом была внутренняя предыстория (и долгая - размером во все те 45 лет, что мы с ним не были знакомы), причём всецело «внутренне-эстетическая»: определявшаяся моими реакциями на цвет и форму звуков его имени. Этот смугло-золотисто-оливковый, округло-ускользающий, мягко мерцающий, с большими запасами внутренней темноты звуковой комплекс, уверенно казалось, не может не обозначать что-то очень далёкое и очень чужое. Дичащееся меня и не пускающее меня в себя, полное очень иначе устроенной жизнью. Несомненно значительное, но столь же несомненно и недостижимое (значительность и недостижимость как-то устойчиво связаны). Почему-то мне было заочно стыдно перед ним за свою грубость, за преобладание во мне «сырья» над культурно-проработанным материалом.
Конечно, Львов - город, как нарочно созданный для очень внутренних и субъективных отношений с ним. Но совсем не таких.
Прежде всего оказалось, что этот город говорит на очень понятном мне языке. Имею в виду не украинский (кстати, город скорее двуязычен - при несомненном преобладании украинского довольно много говорящих по-русски), но язык самого города, его форм. (Что до украинского языка как такового, то он в западном его варианте, и интонационно и фонетически, слышится мне очень близким к словацкому, а это - почти родное, глубоко-биографическое. Своё. Кстати, словацкий язык всегда казался мне теплее чешского.)
Львов оказался совершенно узнаваемым - с первых шагов. Будто я здесь уже бывала. Освобождающе-своим: сразу пошёл навстречу. Он очень похож - по устройству пространства - на Прагу, на Братиславу, на маленькие чешские, словацкие, венгерские городки (моё, почти-изначальное; один из обликов упрямицы-юности) - на островки огромного схлынувшего австро-венгерского моря. И, конечно, внятен всякому хоть сколько-нибудь австро-венгерскому человеку. Он отозвался сразу на обе составляющую моей памяти: на эту и на советскую - хотя на советскую меньше. Львов очень несоветский город (мне даже подумалось, что самый облик этого города был в своё время формой противостояния советскому). Русского в нём - ничего. (Ну разве окраины, грубо застроенные в советские 70-80-е годы. Но в этой слепой и глухой архитектуре, строго говоря, и русского-то ничего нет: есть безлико-советское, которое способно быть - и вовсю было - где угодно, от Бреста до Владивостока. Это Город-Нигде. Варварство так застраивать города уровня Львова - какие бы ни были оправдания этому варварству [типа не хватало жилья и т.п.] - всё равно оно варварство. Кстати, эти тяжёлые окраины - единственные места, где Львов провинциален, - но это, строго же говоря, Львов только административно.)
Похож он, а как же без этого, и на громоздкую праматерь-Вену. Но та, столица столиц - чрезмерна, помпезна, преувеличена, распираема столичным пафосом - чего не умею любить (и пробивалась в своё время к Вене сквозь эту нелюбовь, и даже немножко пробилась). А Львов - очень человеческий, человекосоразмерный, с грустной иронией умного частного человека. Он - город для неспешного хождения пешком, для частных мыслей, для тесно устроенных внутренних диалогов. Он не перекрикивает человека. Он его чувствует. Он вообще очень чуткий.
Он человеку со-молчит, со-бормочет. В нём естественно быть (это именно то, чего, по моему чувству, существенно недостаёт в больших столичных городах). Это город для жизни (столицы - города-вывески), - для честной частной жизни, но этой жизни, маленькой и единичной, он задаёт очень глубокую перспективу, встраивает её в очень насыщенный контекст.
В здешней камерности переживания жизни есть большая правда и большая мудрость. Львов - мудрый город, много думавший, много чувствовавший, всё помнящий. И у него много-много горькой и тёмной памяти. Но он, деликатный, никого ею не насилует: прячет всю темноту и горечь в своих внутренних складках.
У него, лишённого столичной бравурности и столичных претензий, - праздничный и немного всё-таки бравурный центр. В общем-то, он ведь немного столица, пусть символически (а следовательно - и город-образец): столица Галиции. Ограниченность административных функций (всего-то областной центр!) он с успехом компенсирует счастливым избытком символических.
Есть города (ну, думаю, и люди такие есть - но это уж совсем в сторону :-)), которые очень важно полюбить не потому, что они в этом нуждаются (хотя да: всякий город, чтобы быть собой - нуждается в любви, но это тоже в сторону), но потому, что сама любовь к ним очень воспитывает, очень лепит человека внутренне. Вот Львов точно такой. Но он, явно сложный и вообще, я думаю, в глубине и при ближайшем рассмотрении - трудный город; это немного маскируется его эстетической насыщенностью, но это несомненно есть - почему-то, чувствуется мне, не из тех, кого любить - «тяжёлый крест» (хотя и не из тех, кто «прекрасен без извилин» - ох, сколько там извилин!!). Он берёт твою любовь к нему в свои руки (мою - уже взял!) и терпеливо ведёт её по своим улицам, помогая ей расти. И его уже с самого начала любишь такой любовью, которая согласна на трудности и с самого же начала знает о них. Не потому, что любит страдание и надрыв (это нам не Питер! :-)), но потому, что понимает эти трудности как состав и форму естества и не теряет из виду целого, которое важнее и больше всех трудностей.
Этот город хочется любить чувственно и подробно: в его запахах, деталях, в спотыканиях на его брусчатке, в застарелой обшарпанности и пропитанности временем его стен, в ритме пешего хода. Структурой будней.
Ключевое слово к Львову - нет, не «красота» (хотя именно она - то, что в нём чувствуется всё время, на каждом шагу): глубина.
В нём легко дышится. При всей своей изощрённой, искусной сложности Львов - очень естественный город. Это город-дом. И он как раз такого размера, что его весь можно охватить одним чувством.
И: он не музейный, он живой. В нём нет того, что автоматически вкладывается в понятие «провинциальность»: снулости, вторичности, равнодушия. Он - здесь и сейчас, во всей совокупности своей памяти: она вся здесь и сейчас.
(Очень люблю, кстати, тесную - дом к дому, узкие улицы - организацию городского пространства. В этом чувствуется не только и не обязательно уютность - её тут может и не быть совсем, хотя в тесных пространствах она, по-моему, более вероятна, - но и интенсивность: собирание бытия в эти узкие складки, накапливание его в них; в насыщенности облика старых домов деталями мнится тщательная проработка самого бытия, его материи; внимательная до въедливости его артикуляция. Всё это учит неторопливой пристальности существования и воспитывает - при насыщенности-то внешнего! - интроверсию. Такой город терпеливо учит человека быть самим собой, быть тихо-чутким к происходящему с ним; смаковать существование - даже когда оно горько.)
Обшарпанность Львова (а обшарпан он изрядно - просто бедность, видимо), его накопленная усталость, которой он не скрывает, - только придаёт ему и благородства, и подлинности. Кстати, он показался мне гораздо теплее, живее и насыщеннее, например, не менее (иной раз и более) обшарпанной чешской Пльзени. С этой давно-некрашенностью не связывается (по крайней мере, в моём очарованном воображении! :-)) остановки жизни. Говорю же: в нём много внутреннего, хотя и неторопливого движения. В нём густое время. Связывается с этим только её усталость и трудность, но ведь они принадлежат к самому существу жизни.
В общем, вы уже поняли, что это - признание в любви? Да, это оно.