15 лет назад: Дневник 1991 года
Всё-таки я это сделаю. Полно работы, но знаю же, что не успокоюсь, пока не сделаю: так лучше сразу уже сделать и потом не отвлекаться.
Сегодня годовщина Известных Событий, и, конечно, мне захотелось увидеть, как это переживалось ТОГДА, до и помимо позднейших толкований. Полезла в дневник 1991 года - и очень мне захотелось выложить здесь то, что писалось в эти самые дни. Там вообще обнаружилось много интересного - но пока ограничимся известными августовскими днями. Только начать мне хочется почему-то с записи, которая предшествует им - может быть, для характеристики эмоционального фона, на котором всё происходило. Единственное, что буду менять - заменю имена на инициалы. Все прочие особенности оригинала сохраняю.
«16.08.91. У, какая тоска по изначальности и чистоте. Хочется оплакать свою жизнь, светло и пронзительно, несмотря на то, что она ЕЩЁ гармонична и гладка - или, может быть, именно благодаря этому. Никогда больше не будет начала. Один из основных пафосов, одна из основных тем наступающих времён: «Никогда больше».
Мир изнашивается, устаревает. Покрывается ложными вторичными корками. Наступают «последние времена».
На наших глазах, кстати, исчезают, сильно изменяясь, целые человеческие, социальные типы. Сегодня утром в метро ехал и спал мальчишка лет 20-ти, светловолосый, с правильным, открытым, твёрдым, свежим лицом (характерное сочетание свежести, твёрдости и правильности), с рюкзаком на коленях, в защитных стройотрядовских штанах, в белой рубашке и с ДВУМЯ КОМСОМОЛЬСКИМИ ЗНАЧКАМИ - один «классический»‚ другой - с добавлением какой-то ветки (лавровой?). Тип комсомольского мальчика 70-х - ранних, усталых 80-х годов (усталого «застоя») - каких уже нет (трансформировались в большинстве) и не будет и которые составляли одну из основ тогдашней устойчивости мира: вернее, её, так сказать, зрительных проявлений. Белый столб её. Мне совершенно чужд был (как чужд и теперь) этот тип людей с их внешностью, поведением, взглядами, стилем жизни - но ЖАЛКО элемент прежней устойчивости мира. Вообще жалко ПРЕЖНЕЕ, едва ли не просто потому, что его больше нет.
19.08.91. Хочется мне походить по улицам и понаблюдать человеческое состояние. С какими теперь лицами, движениями, скоростями люди ходят, о чём говорят и какими голосами.
(Насколько то, что произошло - серьёзно и страшно, надолго ли оно и насколько радикальны для нас могут быть его последствия - и как ощущение всего этого непосредственно отражается на людях?)
Вообще сегодня с утра на улицах народу явно меньше обычного (по крайней мере, это я видела, идя к метро у себя и от метро на Кропоткинской). В метро свободно, народ спокоен (прибит? растерян? подавлен? испуган? ничего не успел узнать?), движения замедлены, никто не бегает, не беспокоится, не кричит, не паникует, никаких не попадалось мне собраний и демонстраций. Ехавшие в непривычно свободном метро частью сидели, глядя перед собой (может быть, встревоженно и настороженно? Я всё за выражениями лиц следила, но как-то не заметила на них ничего явного), частью читали книжки. Газеты не вышли - понедельник. В киосках лежала старая, допереворотная пресса спокойно-беззаботного, не вполне серьёзного типа (то есть ничего ярко-выраженно-политического): «Утюг», «Шесть соток». Лотошники мирно и вяло торговали книжками. Никто не суетился и не торопился.
Около работы мимо меня прошли две тётки, улыбаясь, говорили о мясе.
Самое для меня страшное (как и в январе), что жизнь ухитряется сохранять старые структуры с их инерциями, их «континуитет» - что всё не обрубается и не исчезает, не ухает в тартарары сразу же. Мощный источник инерций, первичных крепостей жизни - БЫТ. Беда ме-е-е-дленно просачивается в бытовые структуры.
Сидит какой-то бес во мне и убеждает, что всё только кажется, условно - настолько спокойна, светла, неизменна обстановка вокруг. Обилен свет. Спокойны, медленны (медленнее даже обычного) люди. Так же улыбаются яблоки на столе, радуются овощи. Народ на работе внешне спокоен, особенно старшие, даже ироничны: «Не впервой, дескать». Но на глубине, по-моему, проглядывает всё-таки тревога: обречённо-смиренная, я бы сказала. Тут есть огромное ПРИНЯТИЕ судьбы при полном, видимо, отдании себе отчёта в её страшности, в смертоносности: всё равно-де умирать, что мы можем сделать. Может быть, это от того, что собственная жизнь уже прошла - всё равно ничего не поправишь? Спокойны и ироничны (с грустинкой) внешне и более младшие: Т.Г., Л. Улыбаются. Шутили. Л. говорит: «Лишь бы крови не было. Не надо быть игрушкой в руках политиков. Это всё политические игры, борьба за власть». Вспоминают переворот со снятием Хрущёва. Говорят: «Только бы этот был такой же бескровный». Т.Г.: «Не будет, не может быть».
По улицам, говорят, шла военная техника: танки, БТР-ы - в центр. По Кутузовскому проспекту, по нашему, оказывается, проспекту Вернадского. Но люди абсолютно спокойны, никакого движения и беспокойства, никаких митингов, пикетов, даже на Никольской, под боком у Кремля. - БТР-ы на Тверской. Но повышенных нарядов милиции вроде бы нет.
Единственное на сегодня место, где на наших глазах суетились и беспокоились - Историко-Архивный. Туда стали пускать по пропускам (в связи с этим ли? или просто с экзаменами?) Некая тётка верещала: «У нас в институте чрезвычайное положение! В стране чрезвычайное положение, и у нас тоже!» В чём, интересно, оно у них выражается?…
Второе коснувшееся меня проявление сегодняшнего: на работу позвонили - дядька с грубоватым, горячим, тяжёлым голосом, встревоженным - МОБИЛИЗОВАННЫМ, так и хочется сказать (сразу от его тона вспомнились фильмы с первым днём по объявлении войны) - спросил К., а узнав, что она в отпуске: «Кто её заместитель по партийной линии?» Интонации всячески (как МНЕ показалось и домыслилось) намекали, что дело серьёзно.
Танки были сегодня также на Ломоносовском и Ленинском проспектах. Ехали в Центр.
С. слушал «Голос Америки». Сказали, что переворот начался в час ночи: Таманскую дивизию подняли якобы по учебной тревоге. В четыре часа им выдали боевую амуницию. Они окружили Кремль и Красную площадь.
Горбачёв под домашним арестом - неизвестно где, то ли в Крыму, то ли на своей подмосковной даче (должен был вернуться сегодня - для подписания союзного договора, с которым всё, видимо, и связали.)
Силаев и Хасбулатов призвали государственные органы России не подчиняться. Ельцин призвал (С. читал воззвание его к народу на Манежной площади) к всеобщей бессрочной забастовке и к митингу перед «большим белым зданием» на Краснопресненской набережной. «Демократическая Россия» - С. видел - перегородила троллейбусами Манежную площадь, и там собралось нечто вроде митинга. С машины-крана, поднятый в его «люльке», некто говорил речь в мегафон. Призывали: «Язова - под суд!»
С. говорил, что, когда корреспондент «Голоса Америки» передавал из Москвы, его «страшно глушили». Конституционным случившееся в мире, естественно, не признают, несмотря на все ссылки «переворотивших» на конституцию.
С. сказал: это путч, непонятно, у кого власть. Я: власть у того, у кого вооружённая сила.
Ю. говорит: «Интересно, как республики отреагируют. - Это может очень страшно кончиться. Стенка на стенку пойдут.» О том, что что-то произошло, она догадалась сегодня с утра по небывало опущенным лицам людей - которые, тем не менее, привычно занимались привычными делами.
Л. говорила, что у них метро (Таганско-Краснопресненская линия) было, по обыкновению, набито.
Восторжествовала реакция. Открытая. самой грубой выделки. Для меня это впервые и потому страшно вплоть до космичности масштабов страха: едва ли не так же глобально, как было 17 января, когда с началом войны в Персидском заливе я с полной и обречённой готовностью ожидала тотальной войны и гибели в ней мира. - С утра, когда дикторы с совершенно похоронными лицами читали по телевизору заявления (очень дубово сколоченные, с торчанием всех гвоздей) новых властей, было очень страшно, как при объявлении войны. и в голову лезли ассоциации с военным переворотом в Чили 1973 года, вспоминались - крайне приблизительно, за давностью - кадры кинохроники оттуда: опустелые улицы, по которым едут военные машины, стрельба. трупы, люди в каких-то очередях - длинных, люди с заложенными за голову руками, под конвоем военных с автоматами, выстрелы, дым, стелющийся по улицам; стадион, превращённый в тюрьму; расстрелы у стен…
Слабо казалось, что страшный сон и не может быть. Зажмуриться, помотать головой и проснуться.
Наши на работе (З.Н., Л.) говорят по поводу моих «чилийских» ассоциаций: да ну, не может быть у нас такого, этого даже в Африке, в Лагосе, не было…
Мирные времена даны нам для «производства субъективности». Для того, чтобы человек занимался собой, своим внутренним. Военное время тоже даёт известный материал для строительства внутреннего, но материал этот гораздо более груб.
Ощущение войны и ожидание кровопролития, опасностей. В большой мере умозрительное: как бы оставляешь себе, внутренне, возможность - а вдруг не навсегда? ненадолго? вдруг не так страшно? вдруг меня, нас не коснётся? вдруг, наконец (что всего сильнее), это всё не вполне на самом деле?
Традиционно мирные пространства почему-то не отторгают от себя ВОЙНУ, а как-то ухитряются с ней сосуществовать, впитывать её, тончайшие её настроения. Кажется, что с ВОЙНОЙ всё должно поблёкнуть, утратить свои естественные краски.
Кроме того, кажется (срабатывают стереотипы!), что с ВОЙНОЙ (война и есть! - гражданская война) всё личное, индивидуальное твоё отходит на второй план, теряет значение. Удовлетворяешься просто своим существованием и менее чувствуешь его внутреннюю проблематичность. Оно как бы сокращается, стягивается до точки. Тёмной: тёмно-тёмно-зелёной, тёмно-серой, цвета шкурки баклажана, - цвета военной грязи. В войну города не умываются. Одно, мрачное, тяготеет над ними: выжить. Выжить. Выжить. Жизнь бережёт себя (и довольно небрежно!) в грубых, землистых, картофельных шкурах.
Ну что ж, будем читать литературу - свидетельства - о гражданской войне и о репрессиях. Набираться материала. ГОТОВИТЬСЯ. Недаром в последние годы печаталось столько свидетельств о страшных временах. Как кстати оказалось. «Всё уже было». Всё возвращается.
Я - на работе: «Любопытно, как всё это скажется на нашей жизни» (разумея - частной и повседневной). З.Н.: «Никак не скажется. На моей - никак. Мне до этого никакого дела нет. Буду заниматься садом, огородом…» О.А.: «На нашей жизни может сказаться только, если станут заниматься сельским хозяйством, строить дороги, хранилища, вкладывать туда средства…» Я: «Я имею в виду отрицательные последствия». З.Н. «Да ну бросьте вы!»
С. слушает дома бесконечные новости по радио (телевидение крутит фильмы, работает одна программа). Говорит, что Ельцин сидит под охраной (собственной) в своём «белом доме на Пресне», «штурма пока не было». «Арестовали пока одного - какого-то председателя забастовочного комитета, - полили его черёмухой и куда-то увели». Вечером новоявленные власти устраивают пресс-конференцию. Оправдываться будут».
Продолжение следует
Сегодня годовщина Известных Событий, и, конечно, мне захотелось увидеть, как это переживалось ТОГДА, до и помимо позднейших толкований. Полезла в дневник 1991 года - и очень мне захотелось выложить здесь то, что писалось в эти самые дни. Там вообще обнаружилось много интересного - но пока ограничимся известными августовскими днями. Только начать мне хочется почему-то с записи, которая предшествует им - может быть, для характеристики эмоционального фона, на котором всё происходило. Единственное, что буду менять - заменю имена на инициалы. Все прочие особенности оригинала сохраняю.
«16.08.91. У, какая тоска по изначальности и чистоте. Хочется оплакать свою жизнь, светло и пронзительно, несмотря на то, что она ЕЩЁ гармонична и гладка - или, может быть, именно благодаря этому. Никогда больше не будет начала. Один из основных пафосов, одна из основных тем наступающих времён: «Никогда больше».
Мир изнашивается, устаревает. Покрывается ложными вторичными корками. Наступают «последние времена».
На наших глазах, кстати, исчезают, сильно изменяясь, целые человеческие, социальные типы. Сегодня утром в метро ехал и спал мальчишка лет 20-ти, светловолосый, с правильным, открытым, твёрдым, свежим лицом (характерное сочетание свежести, твёрдости и правильности), с рюкзаком на коленях, в защитных стройотрядовских штанах, в белой рубашке и с ДВУМЯ КОМСОМОЛЬСКИМИ ЗНАЧКАМИ - один «классический»‚ другой - с добавлением какой-то ветки (лавровой?). Тип комсомольского мальчика 70-х - ранних, усталых 80-х годов (усталого «застоя») - каких уже нет (трансформировались в большинстве) и не будет и которые составляли одну из основ тогдашней устойчивости мира: вернее, её, так сказать, зрительных проявлений. Белый столб её. Мне совершенно чужд был (как чужд и теперь) этот тип людей с их внешностью, поведением, взглядами, стилем жизни - но ЖАЛКО элемент прежней устойчивости мира. Вообще жалко ПРЕЖНЕЕ, едва ли не просто потому, что его больше нет.
19.08.91. Хочется мне походить по улицам и понаблюдать человеческое состояние. С какими теперь лицами, движениями, скоростями люди ходят, о чём говорят и какими голосами.
(Насколько то, что произошло - серьёзно и страшно, надолго ли оно и насколько радикальны для нас могут быть его последствия - и как ощущение всего этого непосредственно отражается на людях?)
Вообще сегодня с утра на улицах народу явно меньше обычного (по крайней мере, это я видела, идя к метро у себя и от метро на Кропоткинской). В метро свободно, народ спокоен (прибит? растерян? подавлен? испуган? ничего не успел узнать?), движения замедлены, никто не бегает, не беспокоится, не кричит, не паникует, никаких не попадалось мне собраний и демонстраций. Ехавшие в непривычно свободном метро частью сидели, глядя перед собой (может быть, встревоженно и настороженно? Я всё за выражениями лиц следила, но как-то не заметила на них ничего явного), частью читали книжки. Газеты не вышли - понедельник. В киосках лежала старая, допереворотная пресса спокойно-беззаботного, не вполне серьёзного типа (то есть ничего ярко-выраженно-политического): «Утюг», «Шесть соток». Лотошники мирно и вяло торговали книжками. Никто не суетился и не торопился.
Около работы мимо меня прошли две тётки, улыбаясь, говорили о мясе.
Самое для меня страшное (как и в январе), что жизнь ухитряется сохранять старые структуры с их инерциями, их «континуитет» - что всё не обрубается и не исчезает, не ухает в тартарары сразу же. Мощный источник инерций, первичных крепостей жизни - БЫТ. Беда ме-е-е-дленно просачивается в бытовые структуры.
Сидит какой-то бес во мне и убеждает, что всё только кажется, условно - настолько спокойна, светла, неизменна обстановка вокруг. Обилен свет. Спокойны, медленны (медленнее даже обычного) люди. Так же улыбаются яблоки на столе, радуются овощи. Народ на работе внешне спокоен, особенно старшие, даже ироничны: «Не впервой, дескать». Но на глубине, по-моему, проглядывает всё-таки тревога: обречённо-смиренная, я бы сказала. Тут есть огромное ПРИНЯТИЕ судьбы при полном, видимо, отдании себе отчёта в её страшности, в смертоносности: всё равно-де умирать, что мы можем сделать. Может быть, это от того, что собственная жизнь уже прошла - всё равно ничего не поправишь? Спокойны и ироничны (с грустинкой) внешне и более младшие: Т.Г., Л. Улыбаются. Шутили. Л. говорит: «Лишь бы крови не было. Не надо быть игрушкой в руках политиков. Это всё политические игры, борьба за власть». Вспоминают переворот со снятием Хрущёва. Говорят: «Только бы этот был такой же бескровный». Т.Г.: «Не будет, не может быть».
По улицам, говорят, шла военная техника: танки, БТР-ы - в центр. По Кутузовскому проспекту, по нашему, оказывается, проспекту Вернадского. Но люди абсолютно спокойны, никакого движения и беспокойства, никаких митингов, пикетов, даже на Никольской, под боком у Кремля. - БТР-ы на Тверской. Но повышенных нарядов милиции вроде бы нет.
Единственное на сегодня место, где на наших глазах суетились и беспокоились - Историко-Архивный. Туда стали пускать по пропускам (в связи с этим ли? или просто с экзаменами?) Некая тётка верещала: «У нас в институте чрезвычайное положение! В стране чрезвычайное положение, и у нас тоже!» В чём, интересно, оно у них выражается?…
Второе коснувшееся меня проявление сегодняшнего: на работу позвонили - дядька с грубоватым, горячим, тяжёлым голосом, встревоженным - МОБИЛИЗОВАННЫМ, так и хочется сказать (сразу от его тона вспомнились фильмы с первым днём по объявлении войны) - спросил К., а узнав, что она в отпуске: «Кто её заместитель по партийной линии?» Интонации всячески (как МНЕ показалось и домыслилось) намекали, что дело серьёзно.
Танки были сегодня также на Ломоносовском и Ленинском проспектах. Ехали в Центр.
С. слушал «Голос Америки». Сказали, что переворот начался в час ночи: Таманскую дивизию подняли якобы по учебной тревоге. В четыре часа им выдали боевую амуницию. Они окружили Кремль и Красную площадь.
Горбачёв под домашним арестом - неизвестно где, то ли в Крыму, то ли на своей подмосковной даче (должен был вернуться сегодня - для подписания союзного договора, с которым всё, видимо, и связали.)
Силаев и Хасбулатов призвали государственные органы России не подчиняться. Ельцин призвал (С. читал воззвание его к народу на Манежной площади) к всеобщей бессрочной забастовке и к митингу перед «большим белым зданием» на Краснопресненской набережной. «Демократическая Россия» - С. видел - перегородила троллейбусами Манежную площадь, и там собралось нечто вроде митинга. С машины-крана, поднятый в его «люльке», некто говорил речь в мегафон. Призывали: «Язова - под суд!»
С. говорил, что, когда корреспондент «Голоса Америки» передавал из Москвы, его «страшно глушили». Конституционным случившееся в мире, естественно, не признают, несмотря на все ссылки «переворотивших» на конституцию.
С. сказал: это путч, непонятно, у кого власть. Я: власть у того, у кого вооружённая сила.
Ю. говорит: «Интересно, как республики отреагируют. - Это может очень страшно кончиться. Стенка на стенку пойдут.» О том, что что-то произошло, она догадалась сегодня с утра по небывало опущенным лицам людей - которые, тем не менее, привычно занимались привычными делами.
Л. говорила, что у них метро (Таганско-Краснопресненская линия) было, по обыкновению, набито.
Восторжествовала реакция. Открытая. самой грубой выделки. Для меня это впервые и потому страшно вплоть до космичности масштабов страха: едва ли не так же глобально, как было 17 января, когда с началом войны в Персидском заливе я с полной и обречённой готовностью ожидала тотальной войны и гибели в ней мира. - С утра, когда дикторы с совершенно похоронными лицами читали по телевизору заявления (очень дубово сколоченные, с торчанием всех гвоздей) новых властей, было очень страшно, как при объявлении войны. и в голову лезли ассоциации с военным переворотом в Чили 1973 года, вспоминались - крайне приблизительно, за давностью - кадры кинохроники оттуда: опустелые улицы, по которым едут военные машины, стрельба. трупы, люди в каких-то очередях - длинных, люди с заложенными за голову руками, под конвоем военных с автоматами, выстрелы, дым, стелющийся по улицам; стадион, превращённый в тюрьму; расстрелы у стен…
Слабо казалось, что страшный сон и не может быть. Зажмуриться, помотать головой и проснуться.
Наши на работе (З.Н., Л.) говорят по поводу моих «чилийских» ассоциаций: да ну, не может быть у нас такого, этого даже в Африке, в Лагосе, не было…
Мирные времена даны нам для «производства субъективности». Для того, чтобы человек занимался собой, своим внутренним. Военное время тоже даёт известный материал для строительства внутреннего, но материал этот гораздо более груб.
Ощущение войны и ожидание кровопролития, опасностей. В большой мере умозрительное: как бы оставляешь себе, внутренне, возможность - а вдруг не навсегда? ненадолго? вдруг не так страшно? вдруг меня, нас не коснётся? вдруг, наконец (что всего сильнее), это всё не вполне на самом деле?
Традиционно мирные пространства почему-то не отторгают от себя ВОЙНУ, а как-то ухитряются с ней сосуществовать, впитывать её, тончайшие её настроения. Кажется, что с ВОЙНОЙ всё должно поблёкнуть, утратить свои естественные краски.
Кроме того, кажется (срабатывают стереотипы!), что с ВОЙНОЙ (война и есть! - гражданская война) всё личное, индивидуальное твоё отходит на второй план, теряет значение. Удовлетворяешься просто своим существованием и менее чувствуешь его внутреннюю проблематичность. Оно как бы сокращается, стягивается до точки. Тёмной: тёмно-тёмно-зелёной, тёмно-серой, цвета шкурки баклажана, - цвета военной грязи. В войну города не умываются. Одно, мрачное, тяготеет над ними: выжить. Выжить. Выжить. Жизнь бережёт себя (и довольно небрежно!) в грубых, землистых, картофельных шкурах.
Ну что ж, будем читать литературу - свидетельства - о гражданской войне и о репрессиях. Набираться материала. ГОТОВИТЬСЯ. Недаром в последние годы печаталось столько свидетельств о страшных временах. Как кстати оказалось. «Всё уже было». Всё возвращается.
Я - на работе: «Любопытно, как всё это скажется на нашей жизни» (разумея - частной и повседневной). З.Н.: «Никак не скажется. На моей - никак. Мне до этого никакого дела нет. Буду заниматься садом, огородом…» О.А.: «На нашей жизни может сказаться только, если станут заниматься сельским хозяйством, строить дороги, хранилища, вкладывать туда средства…» Я: «Я имею в виду отрицательные последствия». З.Н. «Да ну бросьте вы!»
С. слушает дома бесконечные новости по радио (телевидение крутит фильмы, работает одна программа). Говорит, что Ельцин сидит под охраной (собственной) в своём «белом доме на Пресне», «штурма пока не было». «Арестовали пока одного - какого-то председателя забастовочного комитета, - полили его черёмухой и куда-то увели». Вечером новоявленные власти устраивают пресс-конференцию. Оправдываться будут».
Продолжение следует