О возрасте и свободе
…Да, возраст освобождает. Но - той самой свободой, которая родственна смерти и имено в ней получает своё самое полное осуществление. Мы будем совсем свободны, когда нас не станет, и чем нас меньше, тем мы ближе к этому состоянию. Истончаются перегородки между нами и Миром, чем дальше, тем меньше застилают нам горизонт. Что было в молодости плотным - становится всё более прозрачным.
И это при том, что в молодости отчаяннее всего, жарче всего хотелось - слиться с миром, стать им (при главенстве в этом соединении, конечно, себя, а не мира: себя увеличить за счёт мира, превратить множественное, чужое «не-Я» в своё огромное «Я», сделать всё вот это формами себя, бесконечной, неисчерпаемой; прочувствовать каждую из форм как собственную душевную и соматическую реальность. Стать утренним солнцем. Стать булыжной мостовой, влажной после дождя. Стать тающим снегом. Проходящим мимо поездом. Случайной музыкой в подземном переходе. Жизнью каждого из людей, кто хоть как-то - хоть в воображении - заденет.). Вот теперь слияние с миром всё ближе и ближе. Только «Я» в нём всё меньше, а «не-Я» - всё больше. И освобождает именно это.
В этом есть что-то от сбрасывания груза.
Жаль, конечно, этой жаркой жажды мира. Но, по всей вероятности, и это пройдёт. Скоро уже (в историческом масштабе совсем скоро) жажда мира станет так же малопонятна, если не смешна, во всяком случае - чужда, - какой кажется сегодня детская игра в песочнице. Когда-то очень нравилось, но сейчас уже не возбуждает никаких внутренних движений. Да и помнится-то едва-едва. То же будет и с жаждой мира.
Убывая, человек перерастает свою уходящую жизнь. И вместе с ней - как часть её - сожаление об уходящем.
Нас сжигает светлый огонь убывания.
Конечно, возраст - это проникновение смерти в нас - в гомеопатических дозах. Таких микроскопических, что их проникновение в нас даже кажется жизнью - да, скорее всего, ею и является.
И это при том, что в молодости отчаяннее всего, жарче всего хотелось - слиться с миром, стать им (при главенстве в этом соединении, конечно, себя, а не мира: себя увеличить за счёт мира, превратить множественное, чужое «не-Я» в своё огромное «Я», сделать всё вот это формами себя, бесконечной, неисчерпаемой; прочувствовать каждую из форм как собственную душевную и соматическую реальность. Стать утренним солнцем. Стать булыжной мостовой, влажной после дождя. Стать тающим снегом. Проходящим мимо поездом. Случайной музыкой в подземном переходе. Жизнью каждого из людей, кто хоть как-то - хоть в воображении - заденет.). Вот теперь слияние с миром всё ближе и ближе. Только «Я» в нём всё меньше, а «не-Я» - всё больше. И освобождает именно это.
В этом есть что-то от сбрасывания груза.
Жаль, конечно, этой жаркой жажды мира. Но, по всей вероятности, и это пройдёт. Скоро уже (в историческом масштабе совсем скоро) жажда мира станет так же малопонятна, если не смешна, во всяком случае - чужда, - какой кажется сегодня детская игра в песочнице. Когда-то очень нравилось, но сейчас уже не возбуждает никаких внутренних движений. Да и помнится-то едва-едва. То же будет и с жаждой мира.
Убывая, человек перерастает свою уходящую жизнь. И вместе с ней - как часть её - сожаление об уходящем.
Нас сжигает светлый огонь убывания.
Конечно, возраст - это проникновение смерти в нас - в гомеопатических дозах. Таких микроскопических, что их проникновение в нас даже кажется жизнью - да, скорее всего, ею и является.