О гражданской позиции
Френдина eitne спросила меня, как я могу сформулировать свою гражданскую позицию. Вопрос настолько важный, что я хочу постараться ответить на него здесь - тем более, что меня волнуют и ваши, мои собеседники, мнения по этому поводу.
Основную часть своей сознательной жизни я позиционировала себя как «частного человека» - в том смысле, что по-настоящему значимыми мне чувствовались прежде всего личные связи и личные обязательства; во всякой же общности, выходящей за пределы осязаемых личных и личностных связей, неизменно мерещилось что-то надуманное. Сейчас я не могу отдавать себе отчёт в том, что в этом - в позиции «частного человека» - есть изрядная доля самообмана.
Дело в том, что большая общность (в которую неизбежно включены любые личные связи) - не фикция. Она обеспечивает нас символическим и смысловым капиталом. В этом смысле можно сказать, что всякий человек, даже и тот, кто мнит себя «частным», живёт за счёт большой общности.
Сегодня мне понятно: я ни в коем случае не «гражданин мира» - по той простой причине, что смысловую связь (смысловые связи) я чувствую только с Россией и с русской культурой. Не только потому, что я говорю и думаю на её языке; в конце концов, по-венгерски я тоже говорю и думаю. Есть ещё одна - как я теперь понимаю - очень простая причина: принадлежность ни к одной другой общности я не оплатила личными усилиями, личным участием. Вот очевидный критерий принадлежности к некоторой общности, как бы эта последняя ни понималась: вложенность в неё, в её судьбу личных усилий. Для венгерского народа я не сделала ничего. Для русского - делаю хотя бы то, что участвую в его жизни, пишу - пусть вполне преходящие, обречённые на скорое забвение тексты - на русском языке. Моя принадлежность оплачивается. Как ни удивительно, я, похоже, это только что поняла.
Я не могу себя отождествить ни с одной из ныне действующих в России политических сил и партий. Я не могу верить ни одному из ныне действующих в России политиков. Честно говоря, мне даже не верится, что люди, которые идут на выборы и опускают бюллетени в урны, действительно влияют решающим образом на то, какие силы будут править страной. Меня, признаться, не отпускает чувство, что это в большой мере спектакль, да и тщательно срежиссированный. Я не уверена, что готова пойти за что бы то ни было «на баррикады»: слишком подозреваю, что эти баррикады устраиваются политиками, делящими власть - это почему-то очень эффектно и эффективно получается делать чужими руками и чужой кровью.
При этом я очень симпатизировала людям, стоявшим у Белого Дома в августе 1991-го, очень уважала их: кем бы ни был Ельцин и его тогдашние соратники, они действительно отстаивали своё достоинство и свою свободу. То же самое, однако, я могу сказать и о людях, которых тот же Ельцин расстреливал два года спустя у того же Белого Дома. Это политики делили (и благополучно поделили) власть, а люди гибли за свои идеалы. Это, безусловно, выдержанный экзамен на человечность.
Я безусловно отождествляю себя с Россией как человеческой общностью - и с людьми, которые тоже к ней принадлежат. Я не могу чувствовать, что вполне свободна от ответственности за то, что делают мои собратья по этой человеческой общности: отсвет этого ложится и на меня. (Собственно говоря, я это понимаю как разновидность личных связей и личных обязательств.) Мне очень не безразлична судьба России. Мне больно за неё (я понимаю, что это - скорее чувство, чем позиция). Я чувствую, что ответственна за неё и, в этом смысле, за каждого из принадлежащих к ней вместе со мною людей; но я не знаю - что я могу сделать в подтверждение, в полноценное осуществление этой ответственности, кроме повседневного участия в её повседневной жизни.
Говоря так, я разумею культурную общность и общность судьбы; но никак не «крови». Я не понимаю разделения людей по этому признаку. Русские мыслятся мне нацией полиэтничной. Вообще, вплоть до сего момента мне не встретилось ещё ни единое внятное, убедительное объяснение того, что такое «кровь», что такого значимого она определяет в человеке и чем, например, та же «русская» кровь отличается от той же «венгерской», особенно если учесть неизбежную разнородность генетического состава практически каждого из современных, хотя бы европейских, этносов.
При этом я никогда не осуждала уезжавших отсюда - напротив того, занять некоторую нишу, добиться некоторого статуса в чужой культуре всегда мне казалось заведомо более значительным, более достойным достижением, чем то же - в своей: хотя бы потому, что стартовые условия в чужой культуре более трудные, «сопротивление материала» - и внешнего, и собственного душевного - более сильное. Состояться в чужой культуре - в моих глазах это тоже выдержанный экзамен на человечность.
Более того, я даже никогда не осуждала людей, не любящих Россию: любить, в конце концов, себе не прикажешь - ни человека, ни страну. Не всем даётся, не у всех получается. Вот неблагодарность - неумение и нежелание быть благодарным - человеку ли, стране ли - это, пожалуй, да - вызывает у меня антипатию. Не говоря уже о суждениях типа «проклятая страна».
Можно ли это назвать гражданской позицией? Строго говоря, не знаю.
Основную часть своей сознательной жизни я позиционировала себя как «частного человека» - в том смысле, что по-настоящему значимыми мне чувствовались прежде всего личные связи и личные обязательства; во всякой же общности, выходящей за пределы осязаемых личных и личностных связей, неизменно мерещилось что-то надуманное. Сейчас я не могу отдавать себе отчёт в том, что в этом - в позиции «частного человека» - есть изрядная доля самообмана.
Дело в том, что большая общность (в которую неизбежно включены любые личные связи) - не фикция. Она обеспечивает нас символическим и смысловым капиталом. В этом смысле можно сказать, что всякий человек, даже и тот, кто мнит себя «частным», живёт за счёт большой общности.
Сегодня мне понятно: я ни в коем случае не «гражданин мира» - по той простой причине, что смысловую связь (смысловые связи) я чувствую только с Россией и с русской культурой. Не только потому, что я говорю и думаю на её языке; в конце концов, по-венгерски я тоже говорю и думаю. Есть ещё одна - как я теперь понимаю - очень простая причина: принадлежность ни к одной другой общности я не оплатила личными усилиями, личным участием. Вот очевидный критерий принадлежности к некоторой общности, как бы эта последняя ни понималась: вложенность в неё, в её судьбу личных усилий. Для венгерского народа я не сделала ничего. Для русского - делаю хотя бы то, что участвую в его жизни, пишу - пусть вполне преходящие, обречённые на скорое забвение тексты - на русском языке. Моя принадлежность оплачивается. Как ни удивительно, я, похоже, это только что поняла.
Я не могу себя отождествить ни с одной из ныне действующих в России политических сил и партий. Я не могу верить ни одному из ныне действующих в России политиков. Честно говоря, мне даже не верится, что люди, которые идут на выборы и опускают бюллетени в урны, действительно влияют решающим образом на то, какие силы будут править страной. Меня, признаться, не отпускает чувство, что это в большой мере спектакль, да и тщательно срежиссированный. Я не уверена, что готова пойти за что бы то ни было «на баррикады»: слишком подозреваю, что эти баррикады устраиваются политиками, делящими власть - это почему-то очень эффектно и эффективно получается делать чужими руками и чужой кровью.
При этом я очень симпатизировала людям, стоявшим у Белого Дома в августе 1991-го, очень уважала их: кем бы ни был Ельцин и его тогдашние соратники, они действительно отстаивали своё достоинство и свою свободу. То же самое, однако, я могу сказать и о людях, которых тот же Ельцин расстреливал два года спустя у того же Белого Дома. Это политики делили (и благополучно поделили) власть, а люди гибли за свои идеалы. Это, безусловно, выдержанный экзамен на человечность.
Я безусловно отождествляю себя с Россией как человеческой общностью - и с людьми, которые тоже к ней принадлежат. Я не могу чувствовать, что вполне свободна от ответственности за то, что делают мои собратья по этой человеческой общности: отсвет этого ложится и на меня. (Собственно говоря, я это понимаю как разновидность личных связей и личных обязательств.) Мне очень не безразлична судьба России. Мне больно за неё (я понимаю, что это - скорее чувство, чем позиция). Я чувствую, что ответственна за неё и, в этом смысле, за каждого из принадлежащих к ней вместе со мною людей; но я не знаю - что я могу сделать в подтверждение, в полноценное осуществление этой ответственности, кроме повседневного участия в её повседневной жизни.
Говоря так, я разумею культурную общность и общность судьбы; но никак не «крови». Я не понимаю разделения людей по этому признаку. Русские мыслятся мне нацией полиэтничной. Вообще, вплоть до сего момента мне не встретилось ещё ни единое внятное, убедительное объяснение того, что такое «кровь», что такого значимого она определяет в человеке и чем, например, та же «русская» кровь отличается от той же «венгерской», особенно если учесть неизбежную разнородность генетического состава практически каждого из современных, хотя бы европейских, этносов.
При этом я никогда не осуждала уезжавших отсюда - напротив того, занять некоторую нишу, добиться некоторого статуса в чужой культуре всегда мне казалось заведомо более значительным, более достойным достижением, чем то же - в своей: хотя бы потому, что стартовые условия в чужой культуре более трудные, «сопротивление материала» - и внешнего, и собственного душевного - более сильное. Состояться в чужой культуре - в моих глазах это тоже выдержанный экзамен на человечность.
Более того, я даже никогда не осуждала людей, не любящих Россию: любить, в конце концов, себе не прикажешь - ни человека, ни страну. Не всем даётся, не у всех получается. Вот неблагодарность - неумение и нежелание быть благодарным - человеку ли, стране ли - это, пожалуй, да - вызывает у меня антипатию. Не говоря уже о суждениях типа «проклятая страна».
Можно ли это назвать гражданской позицией? Строго говоря, не знаю.