«Счастливое детство»
С миром державным я был лишь ребячески связан.
О.Э.М.
Одно из самых сильных моих читательских впечатлений последних недель - «Счастливое детство» Александра Бараша - a_barash: реконструкция своих отношений с миром (миром ближайшим, до мелочей определённым позднесоветской культурой) с младенчества до зрелости. Формулировка своих отношений к позднесоветскому миру, частью которого повествователь видит себя - и судит себя поэтому не менее жёстко, чем создавший его мир.
Читала, думала: это так хорошо, так точно - и таким близким мне образом - продумано и прочувствовано, что хочется кусками запоминать и цитировать. Именно это я и намереваюсь делать. Уже делаю: выражения о «бытовой клаустрофобии», о том, что типовая характеристика повседневных разговоров «среднего» человека - «срезанность верха и низа»; о том, что «бывшие одноклассники не являются референтной группой» и встреча с ними - заведомо обречённая на неудачу «ярмарка презентаций», - были воспроизведены мною за последние дни уже по нескольку раз и, похоже, заняли своё устойчивое место в фонде «сопровождающих цитат». Я думаю вообще, этот текст у меня займёт место в ряду «прецедентных» - личной классики, которая, будучи раз прочитана и пережита, много чего определяет в последующем опыте и его проговаривании.
Но кажется важным сказать по этому поводу ещё и кое-что своё.
Вообще, мало что читалось мною с такой степенью согласия, идентификации, ёжащегося узнавания (в том числе и узнавания неприятного - которым было ох как переполнено это самое детство). Бараш - несомненно «мой» человек, до подробностей из моего «карасса» (это, разумеется, никак не значит того, что мы с ним, допустим, понравились бы друг другу при встрече - может быть, напротив, стали бы друг друга раздражать, как это при изрядном количестве сходств бывает) - просто один состав «теста», даже по существу одно поколение (он старше меня на 5 лет, что для рождённых в 1960-х, по-моему, не составляет существенной разницы - культурный материал и культурный воздух один. Самое смешное, что нам с ним пели одну колыбельную песню: «Мой маленький гном, надень колпачок…» - Это уже прямо молочное братство :-)).
Он очень жёстко судит позднесоветский мир и - особенно - ту его неотъемлемую часть - интеллигентскую субкультуру, в которой вырос он (и я), которая определила до подробностей его (и меня). Не с политических позиций - с гораздо более глубоких, неотъемлемых, я бы сказала болезненных: человеческих, экзистенциальных.
Мне даже больно(вато) было это читать, поскольку суждения, вполне беспощадные, касались весьма внутренних черт и моего существа, которые мне с известных пор хотелось (да и до сих пор, признаться, хочется) понимать в модусе оправдания, а следственно и некоторого оберегания.
Но я очень понимаю: это расчёт (иной раз подумаешь: расправа. Но, может быть, так этому и надо?) с несвободой и узостью в себе, полученным как прямое и внутреннее (наверное, никогда до конца не устранимое) наследство от позднесоветского мира. В этом есть что-то от освящённой свыше беспощадности библейского пророка. Только, кажется, она здесь - во имя вполне христианской ценности, правда, как будто лишённой прочих христианских содержаний (ну, скажем, милосердия, смирения, служения…): свободы. И - даже не знаю, к какому кругу ценностей это отнести (европейского индивидуализма, наверное?) - внутренней выпрямленности, крупного, смелого существования во весь рост. Правдивости своего рода: скомканная, приглушённая, кривенькая, тускленькая позднесоветская жизнь, не отваживающаяся сама на себя, обличается тут - как мне, по крайней мере, показалось - как разновидность неправды и самообмана. А эти последние - как нечто в высшей степени недостойное. (Во всяком случае, так прочиталось мне изнутри моей «оптики»!)
Я уже поняла, что мой человеческий тип - тип человека не судящего, а оправдывающего. В юности я думала совсем иначе, доставив тем самым много мучений и другим (на что, если вдуматься, по большому счёту права не имела) и себе (что уже нормально: мы сами - это единственная «валюта», в которой мы можем расплачиваться за жизнь и опыт).
Поэтому сама я сейчас, скорее всего, не заняла бы такой позиции по отношению к собственному прошлому и к собственной среде (не переставая при этом, однако ж, чувствовать, что в моей склонности к «благодарности» и «обереганию» есть и самооберегание, уход от [внутренних] конфликтов, разрушение собственного внутреннего комфорта, который даёт моё примирение со всем этим - а это всё, в свою очередь, я не перестаю чувствовать недостойным - как увиливание от правды. «Правду» же не перестаю чувствовать жестокой едва ли не по определению, вот оно как. Вот не перестаю чувствовать, что правда достигается едва ли не исключительно на путях самоотрицания и самопожертвования. Точнее: отрицания ложного в себе, гнилых мягких тканей во имя ясного, твёрдого внутреннего ядра.) Мне даже хотелось противоречить этой позиции, защищать - не столько позднесоветских интеллигентов, сколько себя, конечно - от неё. Но я понимаю её оправданность.