К разнообразию несвобод
…вот что: едва только книга становится единицей ответственности (а они все этими единицами так или иначе становятся, а те, что связываются с работой - вдвойне), она - немедленно и неминуемо - становится и единицей (и источником) потенциальной вины (всегда, всегда есть шанс не справиться с ответственностью, и он всегда слишком велик).
Потому-то все книги - потенциально ведь сладкие, переполненные жизнью, которой одной только и хочется, - все, а особенно - те, писать о которых надо срочно и немедленно - пропитываясь этой виной, почти неотвратимой - оказываются отравлены. Приближаться к ним страшно и не хочется.
Что особенно трудно в ситуации, когда именно с книгами и процессом чтения - как, пожалуй, ни с чем другим - для меня связаны (а связаны и по сию минуту) и интенсивность жизни, и свобода, - да просто жизнь в её максимальном и самом точном выражении.
И тут вдруг несвобода оборачивается к тебе лицом свободы. Это прямо-таки сюжет из жутких снов детства, когда в облике своих и близких людей во сне за мной охотилась смерть - и надо было её угадать по мельчайшим деталям. совсем лёгким неточностям - и улизнуть вовремя, и страшно было ошибиться.
Ну да, может быть, человек, доживший до известного возраста, уже начинает чувствовать стесняющей работу как таковую, социальный невроз работы - именно социальным навязчивым неврозом, а не путём - как это мнилось в юности и долго ещё потом - к силе, росту, торжеству, оправданию, смыслу и прочим радостям «самореализации». Начинает всё отчётливее чувствовать её условную природу: то, что долгие годы казалось железобетонными конструкциями, теперешнему, склонному на свой лад обманываться, взору предстаёт как картонная декорация, размалёванная грубо и неумело, теснящая, закрывающая свет, глушащая воздух. (Конечно, это - частный случай текущего этапа отношений с условностями вообще, социальными в особенности.)
Это не устраняет мучительного чувства вины, горечи её.
Но ему бы - человеку - видеть уже бытие прямо, а не через вот эти вот все оптические приборы. Ему бы на вольный воздух.
Потому-то все книги - потенциально ведь сладкие, переполненные жизнью, которой одной только и хочется, - все, а особенно - те, писать о которых надо срочно и немедленно - пропитываясь этой виной, почти неотвратимой - оказываются отравлены. Приближаться к ним страшно и не хочется.
Что особенно трудно в ситуации, когда именно с книгами и процессом чтения - как, пожалуй, ни с чем другим - для меня связаны (а связаны и по сию минуту) и интенсивность жизни, и свобода, - да просто жизнь в её максимальном и самом точном выражении.
И тут вдруг несвобода оборачивается к тебе лицом свободы. Это прямо-таки сюжет из жутких снов детства, когда в облике своих и близких людей во сне за мной охотилась смерть - и надо было её угадать по мельчайшим деталям. совсем лёгким неточностям - и улизнуть вовремя, и страшно было ошибиться.
Ну да, может быть, человек, доживший до известного возраста, уже начинает чувствовать стесняющей работу как таковую, социальный невроз работы - именно социальным навязчивым неврозом, а не путём - как это мнилось в юности и долго ещё потом - к силе, росту, торжеству, оправданию, смыслу и прочим радостям «самореализации». Начинает всё отчётливее чувствовать её условную природу: то, что долгие годы казалось железобетонными конструкциями, теперешнему, склонному на свой лад обманываться, взору предстаёт как картонная декорация, размалёванная грубо и неумело, теснящая, закрывающая свет, глушащая воздух. (Конечно, это - частный случай текущего этапа отношений с условностями вообще, социальными в особенности.)
Это не устраняет мучительного чувства вины, горечи её.
Но ему бы - человеку - видеть уже бытие прямо, а не через вот эти вот все оптические приборы. Ему бы на вольный воздух.
