К 95-летию со дня рождения А.Д. Синявского -
- и моё совиное пёрышко в благодарность Андрею Донатовичу с минуты 21:12. Ну и среди хороших людей.
Click to view
(Примерно вот что библиофаг сказал:
С текстами - а значит, и с личностью - Андрея Донатовича у меня давние личные отношения. Он у меня один из заочных наставников. Говорить же я буду о его книге «Голос из хора» - книге Абрама Терца, составленной Андреем Синявским из писем, которые он - арестованный как раз когда я родилась на свет - писал жене из лагеря. Будучи прочитана в юности, эта книга поразила меня неожиданностью взгляда человека на те (чудовищные) обстоятельства, о которых он говорил. Там не было - таких, казалось бы, естественных - ни гнева, ни отвращения и обиды (горечь была, но это другое) - а самыми важными были жадное любопытство и страстная воля к смыслу (и непрестанное чувство чуда жизни). Книга повлияла тогда всем сразу - и тем, что сказано, и тем, как это сказано, - уже самой интонацией и стала для меня одним из ключевых, формирующих миропонимание текстов - прежде всего о свободе в условиях её невозможности.
(И, кстати, о принципиальной связанности, родстве, почти тождественности свободы и искусства.)
***
Я буду говорить прямо, потому что жизнь коротка.
...Вообще интересно, как человек ищет лазейку, чтобы существовать. И ставит себе вопрос: а что если попробовать жить от противного? когда невозможно? когда самая мысль гасится усталостью и равнодушием ко всему? И вот тут-то, на этой голой точке, встать и начать!
Здесь всё немного фантастично - и лица, и вещи. Всё немного «воображаемый мир». Токи ожиданий (конца - срока, жизни, света) сообщают мельчайшим фактам необычную возбужденность. Солнце низко над горизонтом, и поэтому тени длиннее.
Когда меня спрашивают, что такое искусство, я начинаю тихо смеяться от удивления перед его непомерностью и своей неспособностью выразить, в чем же заключается все-таки его непрестанно меняющееся и притягивающее, как свет, содержание. Господи, всю жизнь я потратил только на то, чтобы раскусить его смысл, и вот в итоге ничего не умею и не знаю, как об этом сказать. Я говорю: «возможно», «наверное», «будем надеяться», «не есть ли оно то или то», и тотчас теряюсь в неразгаданности задачи. Поэтому так убивают определения присяжных эстетиков, в точности знающих, что оно такое (как будто это кому-нибудь удавалось, как будто это можно узнать!). Искусство всегда более-менее импровизированная молитва. Попробуйте поймать этот дым.
Человек попадает в «ситуацию искусства» подобно тому, как, родясь, попадают в «ситуацию жизни». Тогда для него всё - искусство, под каждым листком - и дом и стол. Говорят: «- Он что-то видит» (потому что художник). А что он видит? Только одно: что всё полно искусством.
Все же переключение времени и пространства вносит в существование непередаваемый оттенок - новое измерение, что ли, делающее возможным на все посмотреть с высоты, как будто смотришь немного потусторонним оком. Не ясно: долго ли - коротко ли, мало - велико, хорошо - плохо, - испытывая холодное чувство отторженного удивления.
Почему к протопопу Аввакуму в одну яму вместилось так много? Не потому ли, что - яма, дыра? И чем она меньше, теснее, тем больше в нее влазит.
Вероятно все дело в пространстве. Человек, открытый пространству, все время стремится вдаль. Он общителен и агрессивен, ему бы всё новые и новые сласти, впечатле-ния, интересы. Но если его сжать, довести до кондиции, до минимума, душа, лишенная леса и поля, восстанавливает ландшафт из собственных неизмеримых запасов. Этим пользовались монахи. Раздай имение свое - не сбрасыванье ли балласта?
Не отверженные, а - погруженные. Не заключенные, а - погруженные. Водоемы. Не люди - колодцы. Озера смысла.
***
И ещё для меня всегда важен был его концепт «эстетического разногласия», много способствовавший моему пониманию природы эстетического. Простое продумывание этой фразы, сказанной Синявским-Терцем почти мимоходом и как будто не всерьёз (на самом деле очень всерьёз), делало ясным, что эстетика - это не о красоте и даже не о гармонии (хотя это уже, как ни странно, ближе), - это об общем чувстве жизни, о его принципах, - в конечном счёте, об этике.
Александр Генис, писавший о Синявском в книге «Иван Петрович умер: статьи и расследования» (НЛО, 1999), именно им открывая «портретную галерею» новейшей на тот момент российской словесности, - двадцать с лишним лет назад удивлялся:
«Восприятие Синявского на Западе настолько тесно связано с историей холодной войны, что приходится лишь удивляться тому, что его книги все-таки нашли себе не политическую, а эстетическую нишу в мировом литературном процессе. В глазах западных критиков, литературоведов и славистов Синявский сумел оторваться от своей шумной биографии, став не писателем-диссидентом, а просто писателем».
Сейчас уже совершенно понятно, что в этом нет ничего удивительного - и более того, об этом в своей уже хрестоматийно-знаменитой статье «Диссидентство как личный опыт» говорил сам Синявский - человек, который, в общем-то, никуда не вписывался и примерно всех раздражал. Начал он эту статью, как мы помним, с того, что инакомыслие его всегда проявлялось исключительно в писательстве, а закончил следующим образом:
«Один вопрос меня сейчас занимает. Почему советский суд и антисоветский, эмигрантский суд совпали (дословно совпали) в обвинениях мне, русскому диссиденту! Всего вероятнее, оба эти суда справедливы и потому похожи один на другой. Кому нужна свобода? Свобода - это опасность. Свобода - это безответственность перед авторитарным коллективом. Бойтесь - свободы!
Но проснешься, наконец, утром после всех этих снов и криво усмехнешься самому себе: ты же этого хотел? Да. все правильно.
Свобода! Писательство - это свобода.»