Единственное, что я люблю в утре, которое вообще-то выношу с трудом, если выношу, - тонкий и сложный свет в самом его начале, существующий не более нескольких минут. Зато его - отчаянно и пронзительно, как позволительно любить, казалось бы, только крупное и значительное.
Впрочем, любовь позволений не спрашивает.
Юности нужно вечное, непреходящее, всевременное (совершенно её понимаю, потому что хорошо помню: юность растёт ему навстречу, растёт уже потому, что хоть в воображении делается ему причастной). Старость тянется к мимолётному, - уж наверное, по родству с ним - и по общности судьбы.