Колодец глубины несказанной
Смешно (ли?) сказать, но в Великом Новгороде волнует больше всего не то, что видно глазами (хотя тут и глазами кое-что видно), но то, что носится в воздухе и впитано в землю. Древние, уходящие корнями ещё в праславянскую, предхристианскую память названия улиц: Людогоща, Розважа, Рогатица, Даньславля (это прилагательное), - до жуткого: воображение немедленно надиктовывает само себе (и вряд ли очень ошибается), что тут слышна речь из таких времён, из каких сейчас, кажется, ничего нигде уже не слышно, из совсем иного антропологического состояния, - а тут - вот же: прямой ход туда (воображаются родники тёмной, медленной, густой воды, бьющей прямо из-под непредставимой толщи времён). Старые христианские их имена: Десятинная, Духовская… - из русского первохристианства, коренного, мнится - мощного, трудного, настоящего, как всё первое. Домонгольские церкви: одиннадцатый век, начало двенадцатого, тринадцатого века: глубокие колодцы времён, шахты их - проваливаешься сразу, - нет, ещё пуще, сильнее того - живой телесный контакт с этими временами, срабатывающий моментально, как короткое замыкание, только, парадоксальным образом, длящийся.
Сегодня ощупывали руками - тут мало глаз - церковь на Ярославовом дворище, построенную в 1207 году руками людей, родившихся в XII веке. В плинфе остановлены (и даже, кажется, не очень и остановлены - продолжаются) их движения - она и сейчас та же, ну подумаешь, разрушилась немного, выщербилась, разве это разруха по сравнению с тем, сколько всего с тех пор исчезло совершенно бесследно. Это соприкосновение даже не через одно рукопожатие - а напрямую, почти без посредничества. Мы как бы берём эту плинфу из рук друг у друга. Короткое замыкание.
Оно тут всё (несмотря на все беспамятства, слепоты и глухоты XX века, да и другие века вряд ли были лучше и чутче) живо, всё здесь и сейчас, сколько ни вытаптывалось (как ещё уцелело?). Сопоставимое по силе впечатление - и по внутреннему устройству: живое и здесь-и-сейчас - давали развалины древнего Рима, только здесь это в некотором роде даже сильнее: римские развалины вписаны в повседневность и существуют с нею на равных, просто как ещё одна её разновидность. Древности новгородские - чистые окна в иное. Причём, может быть, даже давно как следует не открывавшиеся. (Вот с этим - именно по типу своего непостижимого и мощного присутствия - отчасти сопоставима была Святая София в Стамбуле: живой, прямой и страшный путь в византийское прошлое, мимо всего, что её окружает.) Реальность другого порядка посреди уютной провинциальной повседневности. Холодок по коже.
Он действительно Великий. Это мощный и таинственный город, глубокий и страшный. При том, что одновременно это телесно узнаваемый (хотела бы сказать: телесно родной, у меня оснований нет, но чувствовать так хочется), телесно и эмоционально понятный северный русский провинциальный город, не такой уж большой (как раз такой, чтобы вместиться в восприятие - и немного ещё превзойти его), усталый и тёплый, со следами разных имперств (дореволюционного и советского, крикливых, громогласных и прямолинейных, как всякое имперство, лживых во спасение, как всякое имперство, задающих-навязывающих большую перспективу, как всякое имперство), бедствий и разрух, с трудностями и нелепостями, с глубокими затонами тишины, с зонами уюта и зонами запущенности, почти перекрывающими друг друга, с громадными объёмами воздуха над Волховом, с лежащим на нём почему-то отсветом Петербурга (не Москвы). Не умею не любить русских провинциальных городов, особенно северных. В самую почему-то сердцевину. (Любовь - это же не очарованность, хотя и она тоже, это злее и непреодолимее: это чувство связи. Которое, да, предстаёт (и) как очарованность, а особенно - чтоб уж сильнее и вернее бить - человеку, всё менее склонному очаровываться, с вечным чувством «тоски и протеста». Чувство связи и неизъемлемое из него, неизъяснимое чувство горького жгучего счастья.)
Сегодня ощупывали руками - тут мало глаз - церковь на Ярославовом дворище, построенную в 1207 году руками людей, родившихся в XII веке. В плинфе остановлены (и даже, кажется, не очень и остановлены - продолжаются) их движения - она и сейчас та же, ну подумаешь, разрушилась немного, выщербилась, разве это разруха по сравнению с тем, сколько всего с тех пор исчезло совершенно бесследно. Это соприкосновение даже не через одно рукопожатие - а напрямую, почти без посредничества. Мы как бы берём эту плинфу из рук друг у друга. Короткое замыкание.
Оно тут всё (несмотря на все беспамятства, слепоты и глухоты XX века, да и другие века вряд ли были лучше и чутче) живо, всё здесь и сейчас, сколько ни вытаптывалось (как ещё уцелело?). Сопоставимое по силе впечатление - и по внутреннему устройству: живое и здесь-и-сейчас - давали развалины древнего Рима, только здесь это в некотором роде даже сильнее: римские развалины вписаны в повседневность и существуют с нею на равных, просто как ещё одна её разновидность. Древности новгородские - чистые окна в иное. Причём, может быть, даже давно как следует не открывавшиеся. (Вот с этим - именно по типу своего непостижимого и мощного присутствия - отчасти сопоставима была Святая София в Стамбуле: живой, прямой и страшный путь в византийское прошлое, мимо всего, что её окружает.) Реальность другого порядка посреди уютной провинциальной повседневности. Холодок по коже.
Он действительно Великий. Это мощный и таинственный город, глубокий и страшный. При том, что одновременно это телесно узнаваемый (хотела бы сказать: телесно родной, у меня оснований нет, но чувствовать так хочется), телесно и эмоционально понятный северный русский провинциальный город, не такой уж большой (как раз такой, чтобы вместиться в восприятие - и немного ещё превзойти его), усталый и тёплый, со следами разных имперств (дореволюционного и советского, крикливых, громогласных и прямолинейных, как всякое имперство, лживых во спасение, как всякое имперство, задающих-навязывающих большую перспективу, как всякое имперство), бедствий и разрух, с трудностями и нелепостями, с глубокими затонами тишины, с зонами уюта и зонами запущенности, почти перекрывающими друг друга, с громадными объёмами воздуха над Волховом, с лежащим на нём почему-то отсветом Петербурга (не Москвы). Не умею не любить русских провинциальных городов, особенно северных. В самую почему-то сердцевину. (Любовь - это же не очарованность, хотя и она тоже, это злее и непреодолимее: это чувство связи. Которое, да, предстаёт (и) как очарованность, а особенно - чтоб уж сильнее и вернее бить - человеку, всё менее склонному очаровываться, с вечным чувством «тоски и протеста». Чувство связи и неизъемлемое из него, неизъяснимое чувство горького жгучего счастья.)