Нюхать и щупать
Май, сумасшедший, пахнет юной жизнью, вечным, архетипическим концом учебного года, - уж давно все учебные годы закончились, а ему и дела нет, - пахнет и пахнет молодым нетерпением, ожиданием огромной свободы размером во всё лето, - чистое, концентрированное счастье, не требующее быть заслуженным, не требующее ничего, ничего, ничего.
Два месяца затвора сделали необыкновенное, небывалое. Лето - которое изо всех сил обещает май, в том и назначение его - на этот раз снова обретёт свои коренные, изначальные смыслы, которые были же у него в школьном детстве, в студенческой юности, - летучее лето снова станет самим собой: временем простой телесной свободы, возможности ходить по улицам, чувствовать ногами землю, - и понятно, что это будет острее очень многого, как делается острым всё, от чего слишком долго воздерживаешься.
О, каким малым приучил нас довольствоваться этот затвор, о, какими сделал он нас весёлыми аскетами (аскеза, как и без меня известно, - это сосредоточение на главном посредством отказа от второстепенного, и вот оно главное: сам процесс жизни, который становится тем острее и ощутимее, чем сильнее сужается русло, по которому он протекает).
Странным (на самом деле, очень естественным) образом произошло перераспределение повседневного внимания: фигура и фон поменялись местами. Работа, мнившая себя фигурой и событием, теперь смиренно приняла роль (совершенно необходимого, такого, на котором всё крепится, и тем не менее) фона, не события, но состояния, - настолько привычного, что оно, как всякая норма, и не ощущается, - ощущается только, когда его (её) нет, но уж этого не допустим. А фигурой, достойной внимания, требующей культивирования, стала сама жизнь, придающая содержание и смысл всему, чего ни коснётся. - Она - всему, а не что бы то ни было - ей.
Можно будет снова ходить на большие расстояния. Ходить, смотреть и слушать, нюхать и щупать, видеть и слышать, обонять и осязать, - звериное, телесное единение с миром, совершенно самодостаточное, ничего другого не надо.
Это лето - мнится - будет жгучим и счастливым уже от одного того только, что оно есть.
Людмила Коледина. МЦК. Крымская
Два месяца затвора сделали необыкновенное, небывалое. Лето - которое изо всех сил обещает май, в том и назначение его - на этот раз снова обретёт свои коренные, изначальные смыслы, которые были же у него в школьном детстве, в студенческой юности, - летучее лето снова станет самим собой: временем простой телесной свободы, возможности ходить по улицам, чувствовать ногами землю, - и понятно, что это будет острее очень многого, как делается острым всё, от чего слишком долго воздерживаешься.
О, каким малым приучил нас довольствоваться этот затвор, о, какими сделал он нас весёлыми аскетами (аскеза, как и без меня известно, - это сосредоточение на главном посредством отказа от второстепенного, и вот оно главное: сам процесс жизни, который становится тем острее и ощутимее, чем сильнее сужается русло, по которому он протекает).
Странным (на самом деле, очень естественным) образом произошло перераспределение повседневного внимания: фигура и фон поменялись местами. Работа, мнившая себя фигурой и событием, теперь смиренно приняла роль (совершенно необходимого, такого, на котором всё крепится, и тем не менее) фона, не события, но состояния, - настолько привычного, что оно, как всякая норма, и не ощущается, - ощущается только, когда его (её) нет, но уж этого не допустим. А фигурой, достойной внимания, требующей культивирования, стала сама жизнь, придающая содержание и смысл всему, чего ни коснётся. - Она - всему, а не что бы то ни было - ей.
Можно будет снова ходить на большие расстояния. Ходить, смотреть и слушать, нюхать и щупать, видеть и слышать, обонять и осязать, - звериное, телесное единение с миром, совершенно самодостаточное, ничего другого не надо.
Это лето - мнится - будет жгучим и счастливым уже от одного того только, что оно есть.
Людмила Коледина. МЦК. Крымская