О полноте скудости
Понятно, что сидение за железным занавесом - общим ли, персональным ли в виде «самоизоляции» (ах какой прелестный, концептуально и эмоционально плодотворный опыт, век будем вспоминать, если будем живы), - прежде всего прочего сгущает жизнь. Вынужденная размещать всю себя, огромную, избыточную, на совсем небольшом участке пространства, она достигает высочайших степеней концентрации.
И надо ли повторять ту банальность, что в условиях скудости - внешних, всем телом проживаемых впечатлений, событий, движения - всего, кроме работы, которую всё равно не успеваешь, видимо, к самому её существу относится то, чтобы её не успевать, - в условиях, говорю, скудости всё чувствуется во много раз острее, каждая крупинка становится драгоценной, любая мелочь разбухает в своём значении?
Изобилие, избыток, как совсем не парадоксально, восприятие притупляют и огрубляют - уже хотя бы из защитных соображений, чтобы сознание могло с ними справиться. По крайней мере, они требуют совсем другой культуры восприятия, его организации, пластики, этики, аскетики. С ними в известном смысле труднее.
Со скудостью, как опять же совсем не парадоксально, легче, - по крайней мере, тут у меня гораздо больше навыков. Что только не выходит из подкорки, заботливо там запасаемое, - выходит само, предлагая щедрый выбор моделей внешнего и внутреннего поведения. С одной стороны - долгие детские болезни и долгие же детские сидения на даче в отрыве от московской «настоящей» жизни. С другой - скудные ранние девяностые, когда в магазинах и холодильнике не было примерно ничего (как нет и сейчас, когда нельзя выйти) - и как радовали, как витальны и вкусны были какие-нибудь рожки с жареными луком и морковкой (роскошное блюдо, до сих пор обожаю, живой, чувственно проживаемый образ молодости и перспектив), рис с жареными морожеными овощами (тогда это была польская фирма «Hortex»). О любой мыслимой крупе или картошке с тушёнкой и не говорю. И происходило это всё на фоне такой горячей внутренней жизни, что слилось с самим представлением о ней нераздираемо раз и навсегда.
(Само)изоляция и скудость, диктуемые ими дисциплина, всего прежде внутренняя, и распределение внимания неотделимы от начала жизни и полноты её. Повторять всё это, в силу самоочевидности, конечно, вряд ли стоит. Но жить этим можно и нужно.
И надо ли повторять ту банальность, что в условиях скудости - внешних, всем телом проживаемых впечатлений, событий, движения - всего, кроме работы, которую всё равно не успеваешь, видимо, к самому её существу относится то, чтобы её не успевать, - в условиях, говорю, скудости всё чувствуется во много раз острее, каждая крупинка становится драгоценной, любая мелочь разбухает в своём значении?
Изобилие, избыток, как совсем не парадоксально, восприятие притупляют и огрубляют - уже хотя бы из защитных соображений, чтобы сознание могло с ними справиться. По крайней мере, они требуют совсем другой культуры восприятия, его организации, пластики, этики, аскетики. С ними в известном смысле труднее.
Со скудостью, как опять же совсем не парадоксально, легче, - по крайней мере, тут у меня гораздо больше навыков. Что только не выходит из подкорки, заботливо там запасаемое, - выходит само, предлагая щедрый выбор моделей внешнего и внутреннего поведения. С одной стороны - долгие детские болезни и долгие же детские сидения на даче в отрыве от московской «настоящей» жизни. С другой - скудные ранние девяностые, когда в магазинах и холодильнике не было примерно ничего (как нет и сейчас, когда нельзя выйти) - и как радовали, как витальны и вкусны были какие-нибудь рожки с жареными луком и морковкой (роскошное блюдо, до сих пор обожаю, живой, чувственно проживаемый образ молодости и перспектив), рис с жареными морожеными овощами (тогда это была польская фирма «Hortex»). О любой мыслимой крупе или картошке с тушёнкой и не говорю. И происходило это всё на фоне такой горячей внутренней жизни, что слилось с самим представлением о ней нераздираемо раз и навсегда.
(Само)изоляция и скудость, диктуемые ими дисциплина, всего прежде внутренняя, и распределение внимания неотделимы от начала жизни и полноты её. Повторять всё это, в силу самоочевидности, конечно, вряд ли стоит. Но жить этим можно и нужно.