Практики бессмертия
Повторения - и особенная их разновидность: рассматривание старых фотографий, бесконечное выращивание прошлого в себе - помогают справиться, хотя бы на уровне чувств, раз уж не вообще - с одноразовостью и однократностью мира. В конце концов, это утешающая - перед лицом обречённости всего, регенерирующая, терапевтическая практика. Восстанавливает, наращивает душевную ткань, стёсанную работой. Наполняет витальностью. Это не о прошлом. Это о том, что - раз случившись - будет теперь всегда.
Так утешаю я себя, чувствуя жгучий стыд и горькую вину за то, что вместо чтения и писания трачу остаток ночи и жизненные ресурсы вообще на непобедимо-сладкое - до зависимости - всматривание в фотографии старой Москвы, в память пространств, в давно исчезнувшие лица, в чужую сиюминутность, в свет и воздух другого времени. На то, чтобы заглядывать за пределы собственного существования - особенно в близкое преджизние - расширяя, растягивая эти пределы.
Порядочный человек на моём месте сделал бы хоть некоторые заметки к ближайшей работе, перевёл бы хоть пару строчек хоть в одном из давно лежащих, медленно ползущих переводов, прочитал бы, в конце концов, что-нибудь. Нет, не могу (ясное дело, что и не хочу) выдраться из этого чистого преждесловесного счастья, живого опыта бессмертия. Этим как будто чужим (да разве оно бывает чужое?!), как будто давно ушедшим временем наполняешься, как тёплым воздухом - и летишь.
Москва нашего преджизния. Село Алексеевское. 1964
Так утешаю я себя, чувствуя жгучий стыд и горькую вину за то, что вместо чтения и писания трачу остаток ночи и жизненные ресурсы вообще на непобедимо-сладкое - до зависимости - всматривание в фотографии старой Москвы, в память пространств, в давно исчезнувшие лица, в чужую сиюминутность, в свет и воздух другого времени. На то, чтобы заглядывать за пределы собственного существования - особенно в близкое преджизние - расширяя, растягивая эти пределы.
Порядочный человек на моём месте сделал бы хоть некоторые заметки к ближайшей работе, перевёл бы хоть пару строчек хоть в одном из давно лежащих, медленно ползущих переводов, прочитал бы, в конце концов, что-нибудь. Нет, не могу (ясное дело, что и не хочу) выдраться из этого чистого преждесловесного счастья, живого опыта бессмертия. Этим как будто чужим (да разве оно бывает чужое?!), как будто давно ушедшим временем наполняешься, как тёплым воздухом - и летишь.
Москва нашего преджизния. Село Алексеевское. 1964