Насмотревшись в ФБ на фотографии Москвы 60-х, 70-х, 80-х, 90-х годов - есть ли что слаще путешествий во времени, прибрежных областей бессмертия? - думаю: вот чем ещё было важно детство, пока оно длилось - всё время чувствовалась и непрестанно волновала близость - и неполная проницаемость для моего тогдашнего взгляда - времени-до-меня. Воспламеняли воображение времена, совсем близкие, но мною не прожитые. Тоненькая плёночка отделяла от пятидесятых годов, начало шестидесятых было и вовсе вчера, - обернись быстро - точно застанешь, только успей! Руку протяни, казалось, - и коснёшься, вот же и предметы от них остались: стулья, столы, шкафы, да за что ни возьмись, - всё оттуда. Все вещи, даже незначительные: вилки-ложки, детский стульчик на даче, не говоря уж о самом дачном доме, - были старше меня и уходили корнями в непроглядное, каждая была вестью о глубине. Но пятидесятые были рядом как часть будней, о них всё время говорили («как-мы-жили-на-улице-Горького», мамино детство, совсем недалёкое от моего). Куда глубже и страшнее волновали тридцатые, далёкие, как сама древность: о них не говорили вообще. Во-об-ще. Совсем не говорили о сороковых, но их я и сама внутренне сторонилась: достаточно было знать, что там война, другое имя черноты и смерти (всё детство боялась войны). До двадцатых моё детское воображение едва дотягивалось, это было где-то уже вовсе за порогом истории, - а тридцатые, большая фигура умолчания, время от времени обозначали себя, только не словами, - и от этого были ещё больше и значительнее. Вот, - говорили всеми собою станции метро, некоторые дома, некоторые пространства, - была другая жизнь. Она исчезла, затонула, как Атлантида. Об этом была станция метро «Красносельская» (меня там прямо трясло от невозможной, недопустимой близости тридцатых) и Краснопрудная улица, - страшный коридор времени: страшный и втягивающий, - казалось: вот сделаешь какое-то неизвестное тебе самой движение - окажешься там; об этом были «Сокольники» и таинственная, почти потусторонняя подземная часть Филёвской линии, особенно «Смоленская» (надземная была поверхностна и неинтересна); об этом была «Комсомольская»-радиальная с большим панно о строительстве, о котором я не сомневалась, что на нём - та самая, из Куна, Древняя Греция.
Реконструируя теперь то детское чувство истории, я бы сказала, что в моём тогдашнем воображении было две античности: большая и малая. Большой, страшной, подлежащей умолчанию античностью были тридцатые (каким-то странным образом они связались в моей голове с «Легендами и мифами Древней Греции» Куна, а эта книжка почему-то казалась мне страшной. Впрочем, мне многое таким казалось. Страшное было формой значительного.) И античностью малой, лёгкой, солнечной, как бы не вполне серьёзной и почти человекосоразмерной (но всё-таки превосходящей человеческое, как и положено античности) были пятидесятые годы. О ней был, например, (всем собой повествовал!) стадион «Лужники», метро «Спортивная» и «Фрунзенская». (Собственное место обитания, Красные дома и окрестности, метро «Университет» - формально тоже из пятидесятых - воспринималось как вневременное, точнее, всевременное. До сих пор снятся сны, в которых из разных мест нашего двора можно попасть, скажем, в XIX век.)
И если смотреть, как изменилась структура чувств с, допустим, шести-десяти лет (первую рефлексию о прошлом-до-меня помню с шести) до нынешних пятидесяти, то явно ушло это чувство таинственной близости не-моего прошлого, которое тогда постоянно просвечивало сквозь моё тоненькое настоящее. Наросли плотные, (мнимо) изолирующие слои биографии.