О, нашей жизни скудная основа
Самый неуютный день в году - не первое золотистое, погружённое в тишину, января, и даже ещё не второе-третье: четвёртое. Когда в году бывает столько дней, сколько у волка лап. Сколько праздник ни корми, он всё в лес глядит. - Второго и третьего ещё жива сладкая обманная золотистость нового года, набормотанное и надышанное себе людьми чувство чуда и ожидания - чего-нибудь хорошего, всего хорошего сразу. К четвёртому инерция кончается, вся эта праздничная мякоть уже слезает: обнаруживается жёсткая, холодная каменистая почва, которая не обросла ещё ничем живым и смыслоносным. Даже не почва: булыжники. Жёстче не бывает, ниже некуда. Тут мы соприкасаемся с самой основой существования - крайне скудной самой по себе, у которой нельзя оставаться, которой невозможно ограничиваться. По счастью, уже к пятому января год начинает наращивать себе над этими булыжниками четвёртого новую, молодую и нежную золотистую плоть. Начинает согреваться.
Изгнание из праздника в неуют и холод, во тьму внешнюю - тоже непременно входит в праздничный «смысловой комплекс». У праздника есть своя травматология, своя - при всей его, казалось бы, рукотворности и человекосоразмерности - готовность не считаться с желаниями, намерениями и склонностями человека (нам бы - полежать, помедлить в золотистом, понежиться, потянуть время). У антропоморфного есть своя неантропоморфность.
И новогодние каникулы кажутся уже совсем не такими безграничными, какими уверенно чувствовались ещё 30-31 декабря (человеку нужен опыт безграничности, да, хотя бы на уровне воображения, - иначе задохнёшься). Включается совсем другая модель чувствования времени. Уже начинаешь считать, сколько дней надо отвести на каждую из неотменимых работ, чтобы успеть; уже тревожишься о том, что не успеешь, уже почти знаешь это.
Конец золотистой медленности.
А ведь до сих пор хочется - ничем не заслуженных - чуда и счастья.
Изгнание из праздника в неуют и холод, во тьму внешнюю - тоже непременно входит в праздничный «смысловой комплекс». У праздника есть своя травматология, своя - при всей его, казалось бы, рукотворности и человекосоразмерности - готовность не считаться с желаниями, намерениями и склонностями человека (нам бы - полежать, помедлить в золотистом, понежиться, потянуть время). У антропоморфного есть своя неантропоморфность.
И новогодние каникулы кажутся уже совсем не такими безграничными, какими уверенно чувствовались ещё 30-31 декабря (человеку нужен опыт безграничности, да, хотя бы на уровне воображения, - иначе задохнёшься). Включается совсем другая модель чувствования времени. Уже начинаешь считать, сколько дней надо отвести на каждую из неотменимых работ, чтобы успеть; уже тревожишься о том, что не успеешь, уже почти знаешь это.
Конец золотистой медленности.
А ведь до сих пор хочется - ничем не заслуженных - чуда и счастья.