Но кто нас защитит от ужаса, который
был бегом времени когда-то наречён.
Какое всё-таки счастье, что хотя бы времена года возвращаются, повторяясь с неизменной, недостижимой точностью: с точностью световых оттенков, состояний воздуха, - кто бы подумал, что всё это, совершенно пренебрегая историей, способно быть пережитым здесь и сейчас так же, как двадцать, тридцать, сорок лет назад? Что может в незамутнённой точности вернуться и переживаться, сколько сил станет, раннедекабрьский вечер какого-нибудь 1976 года: пятый класс, ещё не начала толком кончаться вторая четверть, тёплые декабрьские окна горят в сумерках, сыро, мохнато и медленно. Падает снег.
В простом, расчисленном по календарю, прибавлении света после 22-го декабря, в простом наступлении января и в смене его всё более светлеющим февралём (которые не перестают переживаться как события, сколько бы ни повторялись - изумляешься всякий раз: ведь могло бы и не наступить!), в простой этой терпеливой верности времён года, температурных и световых режимов своему, не озабоченному историей, распорядку есть если и не обещание вечности, то, по крайней мере, хоть что-то от неё, доступное чувственному переживанию при жизни - и что мнится пусть призрачной, но всё-таки защитой против истории и её уничтожающей власти. Не говоря уже о том, что всякий же раз, возвращаясь, очередное время года принесёт с собою полные пригоршни заботливо сбережённых - до мелочей - воспоминаний: смотришь и думаешь - всё живо.
Повторяемости для того именно и даны, чтобы их надёжной сеткой уловить и удержать неповторимое - и ввести его в состав повторяемого. Раз случившись, всё тот же наугад припомнившийся день из пятого класса будет вспоминаться и вспоминаться, врастёт (да врос давно уже) в биографическую матрицу, в самую плоть вещей и зданий, которые были когда-то его фоном. Теперь они станут пластинкой, на которой он - вместе с многими днями - записан и может теперь оттуда считываться - всем человеком, как старой граммофонной иглой. Да, с хрипами, с шумами, но звуки-то те же. Повторяющееся сберегает и оберегает. Оно почти обещает защиту. В календаре, в его ячейках, мнится, можно прятаться.
Что бы ни случилось, - думаешь, - будет январь.
Какое всё-таки счастье, что хотя бы времена года возвращаются, повторяясь с неизменной, недостижимой точностью: с точностью световых оттенков, состояний воздуха, - кто бы подумал, что всё это, совершенно пренебрегая историей, способно быть пережитым здесь и сейчас так же, как двадцать, тридцать, сорок лет назад? Что может в незамутнённой точности вернуться и переживаться, сколько сил станет, раннедекабрьский вечер какого-нибудь 1976 года: пятый класс, ещё не начала толком кончаться вторая четверть, тёплые декабрьские окна горят в сумерках, сыро, мохнато и медленно. Падает снег.
В простом, расчисленном по календарю, прибавлении света после 22-го декабря, в простом наступлении января и в смене его всё более светлеющим февралём (которые не перестают переживаться как события, сколько бы ни повторялись - изумляешься всякий раз: ведь могло бы и не наступить!), в простой этой терпеливой верности времён года, температурных и световых режимов своему, не озабоченному историей, распорядку есть если и не обещание вечности, то, по крайней мере, хоть что-то от неё, доступное чувственному переживанию при жизни - и что мнится пусть призрачной, но всё-таки защитой против истории и её уничтожающей власти. Не говоря уже о том, что всякий же раз, возвращаясь, очередное время года принесёт с собою полные пригоршни заботливо сбережённых - до мелочей - воспоминаний: смотришь и думаешь - всё живо.
Повторяемости для того именно и даны, чтобы их надёжной сеткой уловить и удержать неповторимое - и ввести его в состав повторяемого. Раз случившись, всё тот же наугад припомнившийся день из пятого класса будет вспоминаться и вспоминаться, врастёт (да врос давно уже) в биографическую матрицу, в самую плоть вещей и зданий, которые были когда-то его фоном. Теперь они станут пластинкой, на которой он - вместе с многими днями - записан и может теперь оттуда считываться - всем человеком, как старой граммофонной иглой. Да, с хрипами, с шумами, но звуки-то те же. Повторяющееся сберегает и оберегает. Оно почти обещает защиту. В календаре, в его ячейках, мнится, можно прятаться.
Что бы ни случилось, - думаешь, - будет январь.