"Гораздо трудней поверить, -
пишет по одному из не лишённых фантастичности поводов неизменно и нежно любимый мною Макс Фрай, - что этот дивный пьяный октябрь, благоухающий прелыми листьями, свежей травой, речной водой, дымом печных труб, грибами и кофе из десятков городских кофеен, двери которых распахнуты настежь по случаю затянувшегося тепла, действительно происходит со мной, а я с ним, и мы вместе - со всем остальным миром.
Очень трудно поверить, что я настолько, до такой степени есть.
Но я как-то справляюсь."
У нас в Москве октябрь - позднеющий на глазах - совсем другой, принципиально менее чувственный, всё более аскетичный, всё более сворачивающийся, как у него и заведено, в умозрительность. Но чувствую я по его поводу примерно то же самое.
После середины октября из (здешнего, московского) мира уходит свет - уходит вглубь, где его почти не видно, но тем сильнее он там чувствуется. Все предметы, все люди вбирают в себя уходящий свет - и делаются раскалёнными, как печка.
Свет больше не навязывается извне (из-за этого навязывания, диктата, принуждающего избытка так мучительно лето. Осень вкрадчива.). Свет остаётся твоей собственной возможностью.
Каждый превращается в автономный сосуд света.
Идёшь - и светишься.