О беззачемности
В начале жизни - долгом, долгом, - меня занимала (тревожила, будоражила, вовлекала в себя, требовала себе целиком) более всего целесообразность и целенаправленность всего сущего, то стержневое «зачем» в каждом предмете и каждом человеке, которое уверенно мнилось важнее самого предмета и человека, - казалось, убери это всепорождающее, всеоправдывающее «зачем», - и сам предмет исчезнет, за ненадобностью. - Теперь острее всего волнует в предметах (и явлениях) самоцельность, их обращенность прежде всего на самих себя. (Ну как «зачем»? - спешит растолковать самому себе сознание, - затем, чтобы быть самим собой и вписываться таким образом в мировую гармонию и динамические равновесия. «Зачем» предмета / явления, мнится теперь, воплощено в нем самом, разлито по всему его существу. Оно [явление / предмет] САМО, всем собой, - ответ на вопрос «зачем», полный и достаточный, а то, пожалуй что, и словами не пересказуемый, хотя можно, конечно, хорошо и с приличным результатом постараться. (Очень возможно, такие мысли, они же и чувства, - защитная реакция против мучительной, не дающейся разуму «беззачемности» вещей. Разум всё норовит соломки подстелить. = Еще, впрочем, думаю о том, - реконструируя собственные ранние состояния, - что человеку присуща скорее презумпция осмысленности вещей, - некоторая изначальная уверенность в осмысленности, смыслонасыщенности мира, предшествующая знанию или даже предположению о том, в чем этот смысл, которым все насыщено, состоит. И вот откуда это берется, я не знаю. Скорее всего, антропологи и психологи знают.)
Когда со мною, неполных 18-ти лет от роду, случилась внутренняя катастрофа (долго жившая во мне под именем Первокатастрофы да и теперь еще вспоминающаяся под этим именем) от несчастной первой любви (к этому до сих пор страшно вполне, в полной мере прикасаться, хотя прошел уже 31 год), суть ее была такова: то была тотальная утрата чувства (тотальной же) осмысленности мира. Мир в буквальном, слишком, на изумление точном смысле слова рассыпался: исчез изначальный, априорный первоклей не-знаю-какой природы, который с первых проблесков сознания, еще, кажется, до этих проблесков надежно скреплял мир в целое (годами, десятилетиями потом я этот клей наращивала - вслепую, конечно, - не знала ведь, как; только теперь, кажется, - ну вот к прошлому году, к тридцатилетию Первособытия, вполне нарастила. - Все равно жжется - даже теперь.) Я потеряла тогда это невопрошаемое и неотвечаемое, но уверенно данное непосредственному чувству «зачем». И, наверно, - думаю теперь, - вся моя последующая жизнь, вплоть до, может быть, этой самой минуты была (и, наверно, продолжает быть) взаимоотношением с этой - не проблемой даже, а ситуацией: утраты первосмысла.
Что касается той самой архетипической первой любви, - архетипичность которой осозналась сразу, - наверно, в первые же дни после утраты возможности контакта с тем-самым-человеком, - то она была в первую очередь «даже» не событием чувственности, но событием смысла. (Чувственность тут, рискну сказать, была всего лишь инструментом, - средством для проживания и открытия смысла, формой его проживания.)
«Никогда я не был / Счастливее, чем тогда.» Была я тогда - от самого факта существования того-самого-человека - жгуче, люто, беспощадно, избыточно, валяще-с-ног счастлива. Будто там, где хватило бы и лампочки для освещения, - включили прожектор.
А потом вдруг резко выключили.
Я до сих пор отрабатываю, проживаю, закрываю (и снова открываю с не освоенных прежде сторон) тогдашние гештальты.)
А что до самоценности - разве мыслимо вообще большее чудо, чем быть самим собой!?
Когда со мною, неполных 18-ти лет от роду, случилась внутренняя катастрофа (долго жившая во мне под именем Первокатастрофы да и теперь еще вспоминающаяся под этим именем) от несчастной первой любви (к этому до сих пор страшно вполне, в полной мере прикасаться, хотя прошел уже 31 год), суть ее была такова: то была тотальная утрата чувства (тотальной же) осмысленности мира. Мир в буквальном, слишком, на изумление точном смысле слова рассыпался: исчез изначальный, априорный первоклей не-знаю-какой природы, который с первых проблесков сознания, еще, кажется, до этих проблесков надежно скреплял мир в целое (годами, десятилетиями потом я этот клей наращивала - вслепую, конечно, - не знала ведь, как; только теперь, кажется, - ну вот к прошлому году, к тридцатилетию Первособытия, вполне нарастила. - Все равно жжется - даже теперь.) Я потеряла тогда это невопрошаемое и неотвечаемое, но уверенно данное непосредственному чувству «зачем». И, наверно, - думаю теперь, - вся моя последующая жизнь, вплоть до, может быть, этой самой минуты была (и, наверно, продолжает быть) взаимоотношением с этой - не проблемой даже, а ситуацией: утраты первосмысла.
Что касается той самой архетипической первой любви, - архетипичность которой осозналась сразу, - наверно, в первые же дни после утраты возможности контакта с тем-самым-человеком, - то она была в первую очередь «даже» не событием чувственности, но событием смысла. (Чувственность тут, рискну сказать, была всего лишь инструментом, - средством для проживания и открытия смысла, формой его проживания.)
«Никогда я не был / Счастливее, чем тогда.» Была я тогда - от самого факта существования того-самого-человека - жгуче, люто, беспощадно, избыточно, валяще-с-ног счастлива. Будто там, где хватило бы и лампочки для освещения, - включили прожектор.
А потом вдруг резко выключили.
Я до сих пор отрабатываю, проживаю, закрываю (и снова открываю с не освоенных прежде сторон) тогдашние гештальты.)
А что до самоценности - разве мыслимо вообще большее чудо, чем быть самим собой!?