О счастии
Вдруг подумалось, что к существу счастья, к числу необходимых его признаков принадлежит (опережающее всякое понимание) чувство цельности мира, стянутости всех образующих его в твоих глазах линий в один узел, схождения их в одну точку (в которой ты, собственно, и находишься - чувствуя мир в целом); связи всех его частей друг с другом - и их адресованности тебе, недостойной (но счастья и нельзя же быть достойной, до него можно только бесконечно дорастать, оно всегда на вырост, как, впрочем, и всё остальное). (Это не имеет ни малейшего отношения к тому, каков мир «на самом деле», тем более, что это мы всё равно вряд ли когда-либо узнаем, - но только к конфигурации внутреннего взгляда и чувства, к повёрнутости внутреннего калейдоскопа.)
У несчастливого мир распадается, не держится; части его дичатся и друг друга, и своего «воспринимателя». У счастливого он целен - той «фоновой», априорной, недоказуемой и бесспорной цельностью, которая предшествует всему остальному - и всё остальное на себе держит.
У меня этого не было в молодости, вообще - в начале жизни (были, скорее, обломки разломанного и распадающегося мира, режущие своими неровно обломанными краями). Чувство цельности появилось только более-менее теперь, я дорастала до него - даже не усилиями, потому что их не знаешь, как прикладывать, а как-то само собой - больше тридцати лет.
У несчастливого мир распадается, не держится; части его дичатся и друг друга, и своего «воспринимателя». У счастливого он целен - той «фоновой», априорной, недоказуемой и бесспорной цельностью, которая предшествует всему остальному - и всё остальное на себе держит.
У меня этого не было в молодости, вообще - в начале жизни (были, скорее, обломки разломанного и распадающегося мира, режущие своими неровно обломанными краями). Чувство цельности появилось только более-менее теперь, я дорастала до него - даже не усилиями, потому что их не знаешь, как прикладывать, а как-то само собой - больше тридцати лет.