Моя бабушка не любила февраль
Наверное, небезосновательно - она и умерла в феврале. И мне этот месяц тоже всегда кажется очень тяжелым. Стараюсь не намечать серьёзных перемен, поездок и так далее. Живу, как живется. И всегда вспоминаю бабушку. Она была совершенно необычным человеком.
Я уже рассказывала о ней в ЖЖ и в ФБ. О том, что с советской властью она впервые столкнулась в 1940 году. С самыми мерзкими ее проявлениями. Вчера ещё - дочка директора гимназии и учительницы словесности, лицеистка, наследница усадьбы и виноградников. Сегодня - потенциальный предатель новой родины, контра румынская, в теплушки для скота и в Казахстан под Актюбинск в ссылку.
Всю жизнь прожила под чужим именем - документы пришлось "потерять", поскольку Элеоноре Артуровне Керер, дочке обрусевшего немца, было бы не выжить. Стала Ларисой Андреевной. Я об этом узнала уже в годы перестроечные, когда потихоньку бабушка начала рассказывать о семье. Впрочем, нет, рассказывала она и раньше. Просто без таких вот деталей. Но все ее истории о том, как было у них дома, как учились в гимназии она и брат с сестрой, как жили во время войны в Казахстане (в детстве по наивности я думала - в эвакуации были, о ссылке узнала позднее), как после войны в Подольске жили в съемной комнатушке и потихоньку ездили в Москву (поражение в правах, в столице жить было нельзя, это тоже более поздние знания), где частенько ночевали у знаменитого оператора Эдуарда Тиссе, они дружили семьями. Как в гостеприимном доме Тиссе собирались Борис Волчек, Мария Миронова и Александр Менакер, дети играли там же - тогда ещё просто дети, не звезды театра и кино. Как обживались потом во Львове. Все эти разговоры были интересны и почти нереальны, как чудесные книги.
Бабушка удивительно готовила, пекла лучшие в мире торты и пироги. Ее рецептами я пользуюсь до сих пор. Она вязала крючком изысканные кружева, вышивала гладью целые ковры. Обожала Тургенева, Чехова и Булгакова. У нее был немецкий идеальный порядок и неуклонное следование ритуалам. А ещё она была красавицей. Причем до последнего дня. Все эти каблучки, газовые шарфики, сережки и бусики, шляпки, идеально уложенные волосы и горьковатый запах прибалтийских духов "Лелди", самых ее любимых, они иногда мне снятся. Любовь к хорошей поэзии - это тоже от бабушки. Понравившиеся стихи она переписывала себе аккуратным округлым почерком. На полках ее буфета, пахнувшего ванилью, сливовым повидлом и корицей, среди баночек со специями, бутылочкой святой воды и коробочек с цукатами, всегда можно было найти листочки со стихами.
Ее невозможно было обманывать. Вот невозможно и все. Поэтому я с детства не умею врать. Она проверяла у меня по телефону знание таблицы умножения и немецких слов, и я ни разу не заглянула в учебник.
Ее вера была удивительно тихой, ненавязчивой, крепкой и какой-то очень красивой. Куличи, верба в вазе, крашенки, рождественские свечи и подарки, непременное празднование именин Елены (меня назвали в честь прабабушки, ее мамы, чем бабуля очень гордилась) - все это тоже было как-то уютно и трогательно, как в книгах.
Я могу рассказывать о ней часами. О ее привычках, друзьях, о танго, которые она любила слушать и танцевать. О том, что это именно бабушка научила меня читать в неполных четыре года. О переписанном ею для меня конспекте за две ночи перед сессией.
Но сегодня, наверное, в связи с войной, я почему-то все чаще вспоминаю ее историю о том, как во время войны она работала в госпитале санитаркой. То есть работала она где-то на станции учётчицей, ходила в тонкой телогрейке и худых сапогах, качалась от ветра и курила, чтобы заглушить голод. Благо, домашние хлопоты брала на себя свекровь. И после работы бабушка бежала в госпиталь, где ухаживала за ранеными. Волонтерство, да. И хоть страна была чужой, власть враждебной, война-то была общей. И солдаты погибали за всех. Она сидела с ними, таскала судно, мыла, помогала перевязывать. Писала письма под диктовку. А однажды вытащила из-под подушки у ослепшего после ранения юного солдата, совсем ещё мальчика, сплетенную из бинтов веревку. Повеситься хотел. Она, почти ровесница ему - ей тогда был 21 год, просидела с ним ночь. Уговаривала, просила, молилась, хоть этого могли и не одобрить. И вспоминала потом, как выписываясь, он целовал ей руки и обещал больше никогда...
Вот почему-то захотелось рассказать. Собственно, все эти воспоминания - это ведь и есть то, что после нас остается. Вот и делюсь бабушкиным наследством.
Я уже рассказывала о ней в ЖЖ и в ФБ. О том, что с советской властью она впервые столкнулась в 1940 году. С самыми мерзкими ее проявлениями. Вчера ещё - дочка директора гимназии и учительницы словесности, лицеистка, наследница усадьбы и виноградников. Сегодня - потенциальный предатель новой родины, контра румынская, в теплушки для скота и в Казахстан под Актюбинск в ссылку.
Всю жизнь прожила под чужим именем - документы пришлось "потерять", поскольку Элеоноре Артуровне Керер, дочке обрусевшего немца, было бы не выжить. Стала Ларисой Андреевной. Я об этом узнала уже в годы перестроечные, когда потихоньку бабушка начала рассказывать о семье. Впрочем, нет, рассказывала она и раньше. Просто без таких вот деталей. Но все ее истории о том, как было у них дома, как учились в гимназии она и брат с сестрой, как жили во время войны в Казахстане (в детстве по наивности я думала - в эвакуации были, о ссылке узнала позднее), как после войны в Подольске жили в съемной комнатушке и потихоньку ездили в Москву (поражение в правах, в столице жить было нельзя, это тоже более поздние знания), где частенько ночевали у знаменитого оператора Эдуарда Тиссе, они дружили семьями. Как в гостеприимном доме Тиссе собирались Борис Волчек, Мария Миронова и Александр Менакер, дети играли там же - тогда ещё просто дети, не звезды театра и кино. Как обживались потом во Львове. Все эти разговоры были интересны и почти нереальны, как чудесные книги.
Бабушка удивительно готовила, пекла лучшие в мире торты и пироги. Ее рецептами я пользуюсь до сих пор. Она вязала крючком изысканные кружева, вышивала гладью целые ковры. Обожала Тургенева, Чехова и Булгакова. У нее был немецкий идеальный порядок и неуклонное следование ритуалам. А ещё она была красавицей. Причем до последнего дня. Все эти каблучки, газовые шарфики, сережки и бусики, шляпки, идеально уложенные волосы и горьковатый запах прибалтийских духов "Лелди", самых ее любимых, они иногда мне снятся. Любовь к хорошей поэзии - это тоже от бабушки. Понравившиеся стихи она переписывала себе аккуратным округлым почерком. На полках ее буфета, пахнувшего ванилью, сливовым повидлом и корицей, среди баночек со специями, бутылочкой святой воды и коробочек с цукатами, всегда можно было найти листочки со стихами.
Ее невозможно было обманывать. Вот невозможно и все. Поэтому я с детства не умею врать. Она проверяла у меня по телефону знание таблицы умножения и немецких слов, и я ни разу не заглянула в учебник.
Ее вера была удивительно тихой, ненавязчивой, крепкой и какой-то очень красивой. Куличи, верба в вазе, крашенки, рождественские свечи и подарки, непременное празднование именин Елены (меня назвали в честь прабабушки, ее мамы, чем бабуля очень гордилась) - все это тоже было как-то уютно и трогательно, как в книгах.
Я могу рассказывать о ней часами. О ее привычках, друзьях, о танго, которые она любила слушать и танцевать. О том, что это именно бабушка научила меня читать в неполных четыре года. О переписанном ею для меня конспекте за две ночи перед сессией.
Но сегодня, наверное, в связи с войной, я почему-то все чаще вспоминаю ее историю о том, как во время войны она работала в госпитале санитаркой. То есть работала она где-то на станции учётчицей, ходила в тонкой телогрейке и худых сапогах, качалась от ветра и курила, чтобы заглушить голод. Благо, домашние хлопоты брала на себя свекровь. И после работы бабушка бежала в госпиталь, где ухаживала за ранеными. Волонтерство, да. И хоть страна была чужой, власть враждебной, война-то была общей. И солдаты погибали за всех. Она сидела с ними, таскала судно, мыла, помогала перевязывать. Писала письма под диктовку. А однажды вытащила из-под подушки у ослепшего после ранения юного солдата, совсем ещё мальчика, сплетенную из бинтов веревку. Повеситься хотел. Она, почти ровесница ему - ей тогда был 21 год, просидела с ним ночь. Уговаривала, просила, молилась, хоть этого могли и не одобрить. И вспоминала потом, как выписываясь, он целовал ей руки и обещал больше никогда...
Вот почему-то захотелось рассказать. Собственно, все эти воспоминания - это ведь и есть то, что после нас остается. Вот и делюсь бабушкиным наследством.