РАУЛЬ ГОНСАЛЕС ТУНЬОН - Блюз покинутого корабля
Я здесь давно, с тех пор как потерпел крушенье…
Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф?
Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево,
лишь дерево одно мой образ сохранит.
Я илом занесен, во мне каменьев груды,
в них тайна гибели моей догребена.
На корабле - один, став жертвой грозной бури,
о риф забвения разбился капитан.
Воспоминанья вновь живут в моих отсеках,
едва луна во тьме найдет меня лучом.
Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небо
в водовороте злых, солено-горьких волн.
Я вижу порты вновь, холмы угля и соли,
таможню, грустного чиновника глаза…
На кораблях чужих поют аккордеоны
в моряцкой злой тоске о милых берегах.
В тавернах моряки пестрят татуировкой:
здесь женщин имена, и сердце, и стрела…
Играет автомат, и чайки с криком громким
над баржей немощной, как ангелы, кружат.
Я вижу контуры затопленных селений
и слезы матерей о мертвых сыновьях,
зловещий силуэт жилищ оцепенелых
и полчища бродяг на грязных пристанях.
Я огибаю вновь благоуханный остров,
и рыбаки следят за мной в закате дня…
Я снова их детей зову из глуби мертвой,
но, поглотивший их, не внемлет океан.
Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок.
Я к берегам чужим везу восторг и боль.
В моих каютах спят любви случайной воры,
и старый лесоруб, и шайка шулеров.
Не могут сокрушать мой остов горделивый
ни тягостный туман, ни солнечный костер.
И мой покой в плену приливов и отливов
тревожит лишь порой набег ребячьих орд.
О, быть бы мне мостом, огромным в звенящим,
в строительных лесах себя запечатлеть
или ковчегом стать в потопе предстоящем…
Но заживо навек я похоронен здесь.
Порой прошелестит вдоль отмели песчаной
Марии легкий шаг. Движения ее
так юны и нежны. И с тихим состраданьем
на одиночество она глядит мое.
И я тогда люблю безлюдье и туманы,
и осень влажную, и старую печаль…
Мне машет альбатрос приветливо крылами,
о скорбный облик мой - весь в золотых лучах.
Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф?
Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево,
лишь дерево одно мой образ сохранит.
Я илом занесен, во мне каменьев груды,
в них тайна гибели моей догребена.
На корабле - один, став жертвой грозной бури,
о риф забвения разбился капитан.
Воспоминанья вновь живут в моих отсеках,
едва луна во тьме найдет меня лучом.
Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небо
в водовороте злых, солено-горьких волн.
Я вижу порты вновь, холмы угля и соли,
таможню, грустного чиновника глаза…
На кораблях чужих поют аккордеоны
в моряцкой злой тоске о милых берегах.
В тавернах моряки пестрят татуировкой:
здесь женщин имена, и сердце, и стрела…
Играет автомат, и чайки с криком громким
над баржей немощной, как ангелы, кружат.
Я вижу контуры затопленных селений
и слезы матерей о мертвых сыновьях,
зловещий силуэт жилищ оцепенелых
и полчища бродяг на грязных пристанях.
Я огибаю вновь благоуханный остров,
и рыбаки следят за мной в закате дня…
Я снова их детей зову из глуби мертвой,
но, поглотивший их, не внемлет океан.
Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок.
Я к берегам чужим везу восторг и боль.
В моих каютах спят любви случайной воры,
и старый лесоруб, и шайка шулеров.
Не могут сокрушать мой остов горделивый
ни тягостный туман, ни солнечный костер.
И мой покой в плену приливов и отливов
тревожит лишь порой набег ребячьих орд.
О, быть бы мне мостом, огромным в звенящим,
в строительных лесах себя запечатлеть
или ковчегом стать в потопе предстоящем…
Но заживо навек я похоронен здесь.
Порой прошелестит вдоль отмели песчаной
Марии легкий шаг. Движения ее
так юны и нежны. И с тихим состраданьем
на одиночество она глядит мое.
И я тогда люблю безлюдье и туманы,
и осень влажную, и старую печаль…
Мне машет альбатрос приветливо крылами,
о скорбный облик мой - весь в золотых лучах.