Жизнь - это мгновения
Неделя вплотную подобралась к пятнице и через нее перескочила, а я и не заметила. Непрерывные дожди ненадолго прервались, показалась радуга, потому были розовый закат, несколько звезд и почти половина Луны, а утром - снова светопреставление, упрятавшее под воду весь город. Лучшее время для сна, и я утром в полудреме вела спор с реальностью: а, может, все-таки суббота и можно еще понежиться в кровати? Нет, пятница. Тогда полежу еще только три минуточки.
И все-таки вчера получилось наконец-то погулять на свежем воздухе. В середине рабочего дня прогулки не считаются, сколько бы мы ни любовались полевыми цветами, ни изображали из себя воришек абрикосов и вишен и ни наблюдали за выползшими на асфальт после дождя улитками.
А теперь вот птицы поют. И сверчки стрекочут, как оглашенные. А уж лягушкам раздолье - наш любимый парк превратился в большое озеро с растущими прямо из него деревьями. За деревья боязно, но красота.
Деревянные балконные рамы в дождь пахнут чем-то из детства, и страшно представить, что рано или поздно эти рамы заменят пластиковыми, аккуратными, вставят стеклопакеты и навсегда лишат меня возможности зимой смотреть на город сквозь морозные узоры.
Вот еще о запахах: прошлым вечером, зайдя в наполненную горячим паром ванную комнату, я вдохнула кусочек дома тети Нины в Сухуме. Как недавно это было - тринадцать лет назад. И раннее летнее утро с включенным светом, потому что от дождя на улице темным-темно, а дома уютно - из того же времени. Каждый раз в сильный дождь хоть на мгновение оказываюсь там, у тети Нины, на Орджоникидзе, 72. А вместе с горячим паром - еще и у нас дома, на Калинина, 31, только еще раньше, в мои семь, когда все было незыблемо, и по углам ванной комнаты сидели сверчки, которых я боялась.
Один из сухумских запахов - это сырость. Острая, въедливая, от нее в книгах становятся волнистыми листы. Выветрить ее потом ох как сложно, но в ней есть ностальгическая ценность, как у прелой листвы в октябре - особой, вовсе из маминого детства, московской, запах которой я иногда ловлю в сквере за домом здесь. Так и с сыростью - втянула носом и сразу где-то там, в другой жизни за семью печатями и семьюдесятью запретами. Тыкаюсь носом в книжку - возвращаюсь.
Я вообще часто прячу лицо в книге - люблю запах печатного слова при условии, что слово это хорошее. Новые книги пахнут теперь не так, как пахли раньше - другая технология и не используются какие-то там кислоты. Даже грустно без них. Хорошо, что у нас дома есть разные книги.
Одну из них я читаю сейчас - "Открытую книгу" Каверина, вернее, первую ее часть - "Юность Тани". Славная, а потом будет большая - это с первых же строк понятно. А перед этим были "Расплата" и "Ночь после выпуска" Тендрякова - такие повести бросают читателю вызов, они ведут к надежде, но сами тяжелые и сумрачные - потому что заставляют думать, сомневаться, переоценивать. Хорошие книги, нужные.
Другое чтение - августовский Story. Я купила его из-за Грина и Ромена Гари, но прочла пока только о втором. Меня всегда завораживала его фигура - сплошная головоломка. И еще мне очень нравятся "литературные" статьи Быкова, чего не могу сказать о нем самом. Поразительная сквозная параллель с творчеством и судьбой Хемингуэя: "Я люблю Гари и даже, пожалуй, перечитываю его чаще прочих французов, но отчего-то по одной странице Хемингуэя мне понятно, что здесь я имею дело с величием, приятно оно мне или не слишком. А по одной странице Гари я вижу очень талантливого человека, и только. Иногда он пытается прыгнуть выше головы, но получается редко". Другое: "...он не Хемингуэй, со вкусом обстоит лучше, до главного часто не договаривается - американцы ребята простые, рубят как есть". Наконец, "И если у б Гари, отважный, мужественный Гари, военный летчик, кавалер ордена Почетного легиона, любимец красавиц, имел бы мужество писать о себе как Касев, проза его вся была бы такова, как эта притча ("Старая история" - прим. мое). И был бы у Франции свой полновесный Хемингуэй. И так, конечно, есть. И лучшие его вещи... останутся навсегда".
В этом же номере - отличная статья Максима Кантора, и тоже о литературе, о свободе, об индивидуальности не в ушерб общности (иначе - губительно), о том, что "литература, которая служит абстракции, мертва", потому что искусство для человека, а человек и его жизнь конкретны. О том, что в мире, в котором нет героя, защищающего того, кто слабее, и забыта тема человека в искусстве и в жизни, что-то пошло не так. "...но про среднеарифметического человека с небольшой пенсией... не напишут. И про баб, слобожан, учащихся и слесарей в электричке не напишут тоже. И вот странность: исчезли книжки про детей". Вот поэтому я читаю Тендрякова, жесткого и человечного, а потом берусь за Каверина.
Последняя сегодня цитата из журнала, от Дастина Хоффмана: "Моя мама часто мне говорила: "Ты невпопад". Я вечно болтался у всех под ногами, я всем мешал. С тех пор я подсознательно всегда мечтал быть нужным, необходимым людям. Поэтому когда я стал взрослым и ой дом наполнился детьми - недисциплинированными, замечательными сорванцами, - я был счастлив безумно. А сейчас в нашем доме тихо, дети выросли, разъехались, и я не нахожу себе места. Что может быть страшнее, чем опустевшие детские комнаты? Но я начал с того, что все в моей жизни происходит принципу "не". Я не хочу умереть, не могу остановиться хотя бы на мгновение. Моя жена, солнце мое, Лиза, все время говорит мне: "Остановись, замри, не мелькай у меня перед глазами". А я не могу. Не-мо-гу..."
И все-таки вчера получилось наконец-то погулять на свежем воздухе. В середине рабочего дня прогулки не считаются, сколько бы мы ни любовались полевыми цветами, ни изображали из себя воришек абрикосов и вишен и ни наблюдали за выползшими на асфальт после дождя улитками.
А теперь вот птицы поют. И сверчки стрекочут, как оглашенные. А уж лягушкам раздолье - наш любимый парк превратился в большое озеро с растущими прямо из него деревьями. За деревья боязно, но красота.
Деревянные балконные рамы в дождь пахнут чем-то из детства, и страшно представить, что рано или поздно эти рамы заменят пластиковыми, аккуратными, вставят стеклопакеты и навсегда лишат меня возможности зимой смотреть на город сквозь морозные узоры.
Вот еще о запахах: прошлым вечером, зайдя в наполненную горячим паром ванную комнату, я вдохнула кусочек дома тети Нины в Сухуме. Как недавно это было - тринадцать лет назад. И раннее летнее утро с включенным светом, потому что от дождя на улице темным-темно, а дома уютно - из того же времени. Каждый раз в сильный дождь хоть на мгновение оказываюсь там, у тети Нины, на Орджоникидзе, 72. А вместе с горячим паром - еще и у нас дома, на Калинина, 31, только еще раньше, в мои семь, когда все было незыблемо, и по углам ванной комнаты сидели сверчки, которых я боялась.
Один из сухумских запахов - это сырость. Острая, въедливая, от нее в книгах становятся волнистыми листы. Выветрить ее потом ох как сложно, но в ней есть ностальгическая ценность, как у прелой листвы в октябре - особой, вовсе из маминого детства, московской, запах которой я иногда ловлю в сквере за домом здесь. Так и с сыростью - втянула носом и сразу где-то там, в другой жизни за семью печатями и семьюдесятью запретами. Тыкаюсь носом в книжку - возвращаюсь.
Я вообще часто прячу лицо в книге - люблю запах печатного слова при условии, что слово это хорошее. Новые книги пахнут теперь не так, как пахли раньше - другая технология и не используются какие-то там кислоты. Даже грустно без них. Хорошо, что у нас дома есть разные книги.
Одну из них я читаю сейчас - "Открытую книгу" Каверина, вернее, первую ее часть - "Юность Тани". Славная, а потом будет большая - это с первых же строк понятно. А перед этим были "Расплата" и "Ночь после выпуска" Тендрякова - такие повести бросают читателю вызов, они ведут к надежде, но сами тяжелые и сумрачные - потому что заставляют думать, сомневаться, переоценивать. Хорошие книги, нужные.
Другое чтение - августовский Story. Я купила его из-за Грина и Ромена Гари, но прочла пока только о втором. Меня всегда завораживала его фигура - сплошная головоломка. И еще мне очень нравятся "литературные" статьи Быкова, чего не могу сказать о нем самом. Поразительная сквозная параллель с творчеством и судьбой Хемингуэя: "Я люблю Гари и даже, пожалуй, перечитываю его чаще прочих французов, но отчего-то по одной странице Хемингуэя мне понятно, что здесь я имею дело с величием, приятно оно мне или не слишком. А по одной странице Гари я вижу очень талантливого человека, и только. Иногда он пытается прыгнуть выше головы, но получается редко". Другое: "...он не Хемингуэй, со вкусом обстоит лучше, до главного часто не договаривается - американцы ребята простые, рубят как есть". Наконец, "И если у б Гари, отважный, мужественный Гари, военный летчик, кавалер ордена Почетного легиона, любимец красавиц, имел бы мужество писать о себе как Касев, проза его вся была бы такова, как эта притча ("Старая история" - прим. мое). И был бы у Франции свой полновесный Хемингуэй. И так, конечно, есть. И лучшие его вещи... останутся навсегда".
В этом же номере - отличная статья Максима Кантора, и тоже о литературе, о свободе, об индивидуальности не в ушерб общности (иначе - губительно), о том, что "литература, которая служит абстракции, мертва", потому что искусство для человека, а человек и его жизнь конкретны. О том, что в мире, в котором нет героя, защищающего того, кто слабее, и забыта тема человека в искусстве и в жизни, что-то пошло не так. "...но про среднеарифметического человека с небольшой пенсией... не напишут. И про баб, слобожан, учащихся и слесарей в электричке не напишут тоже. И вот странность: исчезли книжки про детей". Вот поэтому я читаю Тендрякова, жесткого и человечного, а потом берусь за Каверина.
Последняя сегодня цитата из журнала, от Дастина Хоффмана: "Моя мама часто мне говорила: "Ты невпопад". Я вечно болтался у всех под ногами, я всем мешал. С тех пор я подсознательно всегда мечтал быть нужным, необходимым людям. Поэтому когда я стал взрослым и ой дом наполнился детьми - недисциплинированными, замечательными сорванцами, - я был счастлив безумно. А сейчас в нашем доме тихо, дети выросли, разъехались, и я не нахожу себе места. Что может быть страшнее, чем опустевшие детские комнаты? Но я начал с того, что все в моей жизни происходит принципу "не". Я не хочу умереть, не могу остановиться хотя бы на мгновение. Моя жена, солнце мое, Лиза, все время говорит мне: "Остановись, замри, не мелькай у меня перед глазами". А я не могу. Не-мо-гу..."