Яблоки на ладони
Много яблонь на свете, и много разных они дают плодов, но такие яблоки падают только с неба и прямо в протянутую руку. Много книг ждут нас на полках, но только такие, как роман "С неба упали три яблока", открываются сами, читая нас так же, как и мы их.
Вот и эта книга нашлась сама и началась с тринадцати последних строк:
"и вот что я хотела сказать
самое больное, что города умирают ровно в тот день, когда мы их покидаем - на время ли навсегда,
они затворяются на все засов, захламляются - пылью и пеплом, обращаются в марево, в мираж,
мы мчимся назад - блудными сыновьями и дочерьми - вприпрыжку, вприскочку, наперегонки со своим сердцем
туда, где давно уже никого нет
слишком долго мы взрослели
слишком долго учились отделять зерна от плевел
самое больное - невозможность обнять тех, кто не смог тебя дождаться"
Она началась отзвуком в сердце, вечной тоской по тому, что, пора бы смириться, больше нет. И даже улицы, дома, деревья, которые помнят тех, других, кого не обнять, не позволят тебе вернуться, как когда-то не позволили - ради тебя же - остаться.
Я часто думаю о героях булгаковского "Бега": куда, зачем они возвращались?! Не было той России, а этой они были уже, в общем, и не нужны. Куда? Зачем? И я повторяю их путь, тоскую по тому краю, который был. По людям, рассказам, по воздуху и морю. По смеху и миру. Моя родина была почти такой же, как Армения у Наринэ Абгарян. Немного нереальной, немного безумной, прекрасной, любимой безоговорочно, хранимой в сердце до последнего осколка и лоскутка, как когда-то после войны. Хочется верить, что хотя бы описанный в книге горный уголок Армении, неуловимо изменившись со временем, остался прежним.
А вообще развела я тут лирику. Книга-то светлая - и улыбнуться, и всплакнуть, и ужаснуться, и испытать надежду. "С неба упали три яблока" - это чистой воды магический реализм, латиноамериканский, маркесовский, но все же самобытный, и все же реализм, и о жизни в большей мере, чем о смерти. С первых страниц это чувствуешь, а потом вдруг встречаешь выделенное курсивом: "сто лет одиночества".
"- К чему ты это говоришь?
- А к тому, что смысл не должен меняться от того, кто эти слова произносит. Иначе какой от них толк?"
В этом весь роман: будь ты в Макондо, в Мухусе или под самыми небесами, где ютится маленькая армянская деревня, суть рассказанной Абгарян, или Маркесом, или кем еще истории, не изменится. Потому что на столетие одиночества истории обрекают "равнодушные дальние потомки". Потому что так должно быть. Потому что нет этого одиночества - все живет в нас, видевших, рассказавших и слушавших. И все ушедшие - здесь, в нас. И все, кто придет, - тоже. Все возвращается и все рождается в свое время - может быть, это одно и то же. Может быть, не стоит об этом задумываться, когда нужно просто жить. А там, кто знает...
"Обедали в тишине и умиротворении. Говорили мало, и все - на отвлеченные темы, и было столько ненавязчиво-привычного в звяканье ложек, в просьбе передать соль или отрезать кусочек сыра, в суховатой горбушке домашнего хлеба и глотке воды, что Анатолия впервые ощутила жизнь не как данность, а как дар".
Вот и эта книга нашлась сама и началась с тринадцати последних строк:
"и вот что я хотела сказать
самое больное, что города умирают ровно в тот день, когда мы их покидаем - на время ли навсегда,
они затворяются на все засов, захламляются - пылью и пеплом, обращаются в марево, в мираж,
мы мчимся назад - блудными сыновьями и дочерьми - вприпрыжку, вприскочку, наперегонки со своим сердцем
туда, где давно уже никого нет
слишком долго мы взрослели
слишком долго учились отделять зерна от плевел
самое больное - невозможность обнять тех, кто не смог тебя дождаться"
Она началась отзвуком в сердце, вечной тоской по тому, что, пора бы смириться, больше нет. И даже улицы, дома, деревья, которые помнят тех, других, кого не обнять, не позволят тебе вернуться, как когда-то не позволили - ради тебя же - остаться.
Я часто думаю о героях булгаковского "Бега": куда, зачем они возвращались?! Не было той России, а этой они были уже, в общем, и не нужны. Куда? Зачем? И я повторяю их путь, тоскую по тому краю, который был. По людям, рассказам, по воздуху и морю. По смеху и миру. Моя родина была почти такой же, как Армения у Наринэ Абгарян. Немного нереальной, немного безумной, прекрасной, любимой безоговорочно, хранимой в сердце до последнего осколка и лоскутка, как когда-то после войны. Хочется верить, что хотя бы описанный в книге горный уголок Армении, неуловимо изменившись со временем, остался прежним.
А вообще развела я тут лирику. Книга-то светлая - и улыбнуться, и всплакнуть, и ужаснуться, и испытать надежду. "С неба упали три яблока" - это чистой воды магический реализм, латиноамериканский, маркесовский, но все же самобытный, и все же реализм, и о жизни в большей мере, чем о смерти. С первых страниц это чувствуешь, а потом вдруг встречаешь выделенное курсивом: "сто лет одиночества".
"- К чему ты это говоришь?
- А к тому, что смысл не должен меняться от того, кто эти слова произносит. Иначе какой от них толк?"
В этом весь роман: будь ты в Макондо, в Мухусе или под самыми небесами, где ютится маленькая армянская деревня, суть рассказанной Абгарян, или Маркесом, или кем еще истории, не изменится. Потому что на столетие одиночества истории обрекают "равнодушные дальние потомки". Потому что так должно быть. Потому что нет этого одиночества - все живет в нас, видевших, рассказавших и слушавших. И все ушедшие - здесь, в нас. И все, кто придет, - тоже. Все возвращается и все рождается в свое время - может быть, это одно и то же. Может быть, не стоит об этом задумываться, когда нужно просто жить. А там, кто знает...
"Обедали в тишине и умиротворении. Говорили мало, и все - на отвлеченные темы, и было столько ненавязчиво-привычного в звяканье ложек, в просьбе передать соль или отрезать кусочек сыра, в суховатой горбушке домашнего хлеба и глотке воды, что Анатолия впервые ощутила жизнь не как данность, а как дар".