Перед зеркалом
В одном из моих книжных шкафов, на второй полке слева, в переднем ряду стоит восьмитомник Каверина. Переплеты у него поистрепались и похрустывают при открытии. Обрез - разбавленный серым синий цвет, перекликающийся с цветом обложек, бумага гладкая и чуть пожелтевшая от времени. До сегодняшнего утра я даже не догадывалась, что в шестом томе этого собрания напечатан роман "Перед зеркалом".
Собрание принадлежит моей маме - она купила его лет пять назад в сухумском "Букинисте" и прочитала от начала до конца. У нас дома много книг из этого книжного - еще до войны папе откладывали там ценные издания, а много после я покупала то одно, то другое. Оттуда - мой большущий "Врубель", и "Унесенные ветром", изданные к премьере экранизации, и альбом русского акварельного портрета, и Хикмет, и Брет Гарт, и Китс. И я так хотела бы побывать там - не только в магазине, а в моем Сухуме, моем - в котором были все те, кого теперь так не хватает, и море, и платаны, и запахи, сменяющие друг друга и друг с другом смешивающиеся.
У Каверина Сухум упоминается дважды, но вряд ли только из-за этого последнюю четверть книги я мысленно возвращалась домой. Я давно привыкла к собственному запрету не думать и не говорить о Сухуме, к собственному презрению к происходящему там, я научилась любить один Сухум и стирать с персональной карты мира другой, но у Каверина он - тот самый, родной, за пределами сюжета.
У Каверина другой мир - такой, что у меня в глазах слезы, но я не плачу. Может, это усталость, но мне сейчас горько и хорошо от всего прочитанного. Каверин не только Лизу и Костю - он и себя, и читателя разместил перед зеркалом. Я перелистывала страницы и думала: о Володе и Лизе в Константинополе, Борисе в Берлине, о Сергее с Роксаной в Ницце - каково им было там, вне их России. Хотя они, я знаю, увезли ее с собой.
Каверин и об этом написал: "Наши страдания, наш внутренний голос, заглушенный интересами дня, наша работа, до которой так трудно дойти, доползти, добраться, - это тоже Россия. И, может быть, самая страшная, самая безнадежная сторона нашей нищей, цыганской жизни - непонимание или нежелание понять, что мы - тоже Россия".
Господи, они ведь жили там, на чужбине, с постоянным ощущением Родины, с тоской по ней, они передавали это детям и внукам - сохраняли даже язык. А что теперь? Уезжают, отрекаются, отбрасывая Россию, как сор. Мои племянники в Германии не говорят по-русски - меня это не касается, мы вряд ли будем общаться, когда они вырастут, но это вызывает некоторую горечь.
Книга, конечно, не об этом - она вообще о многом настоящем: о времени, выборе, таланте, доме, любви, памяти, разлуке. К тому же читать ее нужно, листая альбомы по искусству и вспоминая собственное знакомство со всем, что мелькает в письмах героев. Я даже подумываю составить небольшой справочник с репродукциями Матисса и Левитана, стихями Бальмонта, и Рильке, и непременно (хотя не очень охотно) Цветаевой. В нем будут фотографии византийских фресок, романс "Две розы" и "Campanella" Листа, цитаты из "Пана" Гамсуна с приложением "Пана" врубелевского, несколько старых открыток с видами Казани, Ялты и корсиканского побережья, а на обложку я помещу автопортрет Рафаэля - он прямо сейчас смотрит мне в глаза с купленной в Москве открытки.
Собрание принадлежит моей маме - она купила его лет пять назад в сухумском "Букинисте" и прочитала от начала до конца. У нас дома много книг из этого книжного - еще до войны папе откладывали там ценные издания, а много после я покупала то одно, то другое. Оттуда - мой большущий "Врубель", и "Унесенные ветром", изданные к премьере экранизации, и альбом русского акварельного портрета, и Хикмет, и Брет Гарт, и Китс. И я так хотела бы побывать там - не только в магазине, а в моем Сухуме, моем - в котором были все те, кого теперь так не хватает, и море, и платаны, и запахи, сменяющие друг друга и друг с другом смешивающиеся.
У Каверина Сухум упоминается дважды, но вряд ли только из-за этого последнюю четверть книги я мысленно возвращалась домой. Я давно привыкла к собственному запрету не думать и не говорить о Сухуме, к собственному презрению к происходящему там, я научилась любить один Сухум и стирать с персональной карты мира другой, но у Каверина он - тот самый, родной, за пределами сюжета.
У Каверина другой мир - такой, что у меня в глазах слезы, но я не плачу. Может, это усталость, но мне сейчас горько и хорошо от всего прочитанного. Каверин не только Лизу и Костю - он и себя, и читателя разместил перед зеркалом. Я перелистывала страницы и думала: о Володе и Лизе в Константинополе, Борисе в Берлине, о Сергее с Роксаной в Ницце - каково им было там, вне их России. Хотя они, я знаю, увезли ее с собой.
Каверин и об этом написал: "Наши страдания, наш внутренний голос, заглушенный интересами дня, наша работа, до которой так трудно дойти, доползти, добраться, - это тоже Россия. И, может быть, самая страшная, самая безнадежная сторона нашей нищей, цыганской жизни - непонимание или нежелание понять, что мы - тоже Россия".
Господи, они ведь жили там, на чужбине, с постоянным ощущением Родины, с тоской по ней, они передавали это детям и внукам - сохраняли даже язык. А что теперь? Уезжают, отрекаются, отбрасывая Россию, как сор. Мои племянники в Германии не говорят по-русски - меня это не касается, мы вряд ли будем общаться, когда они вырастут, но это вызывает некоторую горечь.
Книга, конечно, не об этом - она вообще о многом настоящем: о времени, выборе, таланте, доме, любви, памяти, разлуке. К тому же читать ее нужно, листая альбомы по искусству и вспоминая собственное знакомство со всем, что мелькает в письмах героев. Я даже подумываю составить небольшой справочник с репродукциями Матисса и Левитана, стихями Бальмонта, и Рильке, и непременно (хотя не очень охотно) Цветаевой. В нем будут фотографии византийских фресок, романс "Две розы" и "Campanella" Листа, цитаты из "Пана" Гамсуна с приложением "Пана" врубелевского, несколько старых открыток с видами Казани, Ялты и корсиканского побережья, а на обложку я помещу автопортрет Рафаэля - он прямо сейчас смотрит мне в глаза с купленной в Москве открытки.