(no subject)
Когда тонула разбомленная фашистами "Эмба", дети громко кричали. Моей названной бабушке было тогда восемь, она слышала их голоса - детей, вывезенных из блокадного Ленинграда и гибнущих в бухте Сухума. Этот крик она помнила всю жизнь.
И самым вкусным для нее, пережившей две войны, всегда был хлеб - она говорила, что хлебом наесться нельзя.
Как можем мы, маленькие и никчемные, забывать это все?!
В шестом классе нам в первый раз рассказывали про Ленинград. Я тогда переспросила, действительно ли 900 дней - долго еще не могла поверить. В седьмом классе мы писали диктант о школьниках-юннатах, о кружках, уроках во время блокады - и я опять не могла это представить. Ужасы и голод, и вдруг - жизнь. А иначе нельзя. Нельзя терять человеческое лицо.
Весь вечер слушаю воспоминания, смотрю какое-то кино и новости - как Даниил Гранин, 95-летний, стоя, тихим голосом рассказывает о том, что вынесли люди - в Бундестаге рассказывает. И не поймешь по лицам сидящих, есть ли у них что-то внутри, но у некоторых сжаты руки. В этот момент мои пальцы так же сжаты, потому что иначе я разревусь, пока же просто текут очень горячие слезы.
"Блокадную книгу", хотя бы выдержки из нее, читали все эти националисты? Они смотрели "Обыкновенный фашизм" Ромма? Они знают, что такое война?
Я - не знаю, только догадываться могу. Нас с мамой, сестрой и прабабушкой вывезли на транспортном самолете в Клин в августе девяносто второго. Папа был на фронте. Когда мы были еще в Гудауте, он приходил, прорвался - мама обнимала его так, что спустя годы я, уча наизусть "Жди меня" Симонова, знала, как ждут.
Я боюсь войны больше всего на свете, потому что я боюсь потерять тех, кто мне дорог, то, что мне дорого.
А тогда, в Великую отечественную, выстояли и победили. По тающему льду Ладожского озера, под обстрелами, навстречу жизни. Ленинградцы. Все.
Помнить, знать.
И самым вкусным для нее, пережившей две войны, всегда был хлеб - она говорила, что хлебом наесться нельзя.
Как можем мы, маленькие и никчемные, забывать это все?!
В шестом классе нам в первый раз рассказывали про Ленинград. Я тогда переспросила, действительно ли 900 дней - долго еще не могла поверить. В седьмом классе мы писали диктант о школьниках-юннатах, о кружках, уроках во время блокады - и я опять не могла это представить. Ужасы и голод, и вдруг - жизнь. А иначе нельзя. Нельзя терять человеческое лицо.
Весь вечер слушаю воспоминания, смотрю какое-то кино и новости - как Даниил Гранин, 95-летний, стоя, тихим голосом рассказывает о том, что вынесли люди - в Бундестаге рассказывает. И не поймешь по лицам сидящих, есть ли у них что-то внутри, но у некоторых сжаты руки. В этот момент мои пальцы так же сжаты, потому что иначе я разревусь, пока же просто текут очень горячие слезы.
"Блокадную книгу", хотя бы выдержки из нее, читали все эти националисты? Они смотрели "Обыкновенный фашизм" Ромма? Они знают, что такое война?
Я - не знаю, только догадываться могу. Нас с мамой, сестрой и прабабушкой вывезли на транспортном самолете в Клин в августе девяносто второго. Папа был на фронте. Когда мы были еще в Гудауте, он приходил, прорвался - мама обнимала его так, что спустя годы я, уча наизусть "Жди меня" Симонова, знала, как ждут.
Я боюсь войны больше всего на свете, потому что я боюсь потерять тех, кто мне дорог, то, что мне дорого.
А тогда, в Великую отечественную, выстояли и победили. По тающему льду Ладожского озера, под обстрелами, навстречу жизни. Ленинградцы. Все.
Помнить, знать.