Флоренский родился 22 января 1882 года.
«Умереть для мира - это значит коренным образом уничтожить внутренний водоворот, силою которого все явления в мире мы соотносим с самим собою и разбираемся в них, отправляясь от этого центра перспективы, а не объективно, т.е. в отношении к истинному центру бытия, и не видим их в Боге. В своём восприятии мы всякий раз извращаем порядок мироздания и насилуем бытие, делая из себя искусственное средоточие мира и не считаясь с истиной соотнесённостью всех явлений к истинному средоточию: мало того, даже его, этот абсолютный устой мира, мы опираем на себя, как спутник и служебное обстоятельство нашего Я. Назвать ли этот способ действия по-профессорски «синтетическим единством трансцендентальной апперцепции», или по-русски коренною греховностью нашего существа - суть дела от того не меняется.
Но чтобы этого не было, надо видеть Бога: тогда лишь можно будет видеть в Нём и всё бытие, а в том числе - и самого себя, и тогда лишь наше созерцание мира может быть объективно. Но «никто не может видеть Бога и не умереть» (Исх. 33:20) Чтобы увидеть Его - необходимо вырваться из своей самости, ибо до тех поры мы будем видеть лишь искаженные образы, соотносимые с этой самостью, и, следовательно, в самом Боге мы не сумеем увидеть Бога, а будем видеть лишь различные идолы своих пристрастий. Увидеть Бога - это значит перенести своё Я из ветхого Адама, из организма своей самости в абсолютную истину. Однако этот перенос не должен разуметься отвлечённо и смягчённо благополучно. Это ничуть не интеллектуальная интуиция и тому подобные умственные акты и психологические состояния, ни к чему не обязывающие и не требующие жертвы, - не частично жертвовать чем-нибудь из своего, а полной жертвы всем самим, и при том в самых глубоких его корнях, - кровавой жертвы самостью. Об этот жертвоприношении себя, конечно, нетрудно писать и говорить, как вообще нетрудно писать и говорить о чужой смерти. Но на самом деле, жизненно, оно есть смерть, и при том не поверхностная, физиологическая смерть, нередко мало сознаваемая, а до конца сознательная гибель всей самости, испепеляемой в самих своих основах. Вся она напрягает тогда силу, сотрясаемая ужасом и тоскою, несравненно более леденящими, чем те, которые мы называем смертными.
Нередко человек кончает с собою, ужасаясь предстоящим позором или потерпев неудачу в том или другом страстном влечении, которое он к тому же не одобряет, рассуждая отвлечённо. Это значит, самооберегание самости так велико, что оно преодолевает даже леденящий ужас физического инстинкта жизни. Так - когда самость задета периферически, в одном из своих проявлений. Что же должны думать мы о силе её отпора, когда ставится вопрос уже не о том или другом из её проявлений, а о ней самой, в самом её средоточии? Конечно, для неё это несравненно более жгучая борьба, чем только за физическую жизнь, и победа над нею есть смерть более глубокая, чем только физическая смерть. Когда апостол Павел говорит, что он умер для мира, это не только метафора в смысле необходимого ослабления силы его слов, а напротив - нечто обратное гиперболе, ибо энергия его слов должна быть неимоверно повышена: эти слова надо бы кричать, а не говорить, чтобы они достаточно задели сознание. Умереть для мира - означает великую тайну… Да, можно оставаться среди людей и делать вместе с ними дела жизни, но быть мёртвым для мира и руководить деятельностью своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира», - писал Флоренский 13.08.1923 года.
А 10.04.1923 года в непредназначенных для печати записках «Детям моим» он пишет: «Про себя я, по крайней мере, могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового, кроме одного, - о чём будет сказано ниже, - но и то - открыла не познанию, а открыла смерти, после которой я уже стал не я». Читающий разумеет. Как и Апостол Павел, Павел Флоренский стал «дваждырождённым», родился свыше (Ин. 3:3-7). Формула «я уже стал не я» говорит об одной из высших стадий преображения подвижника, когда умирает низшее «я» земная личность и его сознание сливается с его высшим «Я»: индивидуальностью, - монадой, ипостасью, духом и он руководит «деятельностью своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира».
Власть соловецкая! На кого же ты подняла свою руку! Треклятая!
«Аминь, аминь глаголю вам: аще кто слово Моё соблюдёт, смерти не имать видети во веки». (Ин. 8:51).
Но чтобы этого не было, надо видеть Бога: тогда лишь можно будет видеть в Нём и всё бытие, а в том числе - и самого себя, и тогда лишь наше созерцание мира может быть объективно. Но «никто не может видеть Бога и не умереть» (Исх. 33:20) Чтобы увидеть Его - необходимо вырваться из своей самости, ибо до тех поры мы будем видеть лишь искаженные образы, соотносимые с этой самостью, и, следовательно, в самом Боге мы не сумеем увидеть Бога, а будем видеть лишь различные идолы своих пристрастий. Увидеть Бога - это значит перенести своё Я из ветхого Адама, из организма своей самости в абсолютную истину. Однако этот перенос не должен разуметься отвлечённо и смягчённо благополучно. Это ничуть не интеллектуальная интуиция и тому подобные умственные акты и психологические состояния, ни к чему не обязывающие и не требующие жертвы, - не частично жертвовать чем-нибудь из своего, а полной жертвы всем самим, и при том в самых глубоких его корнях, - кровавой жертвы самостью. Об этот жертвоприношении себя, конечно, нетрудно писать и говорить, как вообще нетрудно писать и говорить о чужой смерти. Но на самом деле, жизненно, оно есть смерть, и при том не поверхностная, физиологическая смерть, нередко мало сознаваемая, а до конца сознательная гибель всей самости, испепеляемой в самих своих основах. Вся она напрягает тогда силу, сотрясаемая ужасом и тоскою, несравненно более леденящими, чем те, которые мы называем смертными.
Нередко человек кончает с собою, ужасаясь предстоящим позором или потерпев неудачу в том или другом страстном влечении, которое он к тому же не одобряет, рассуждая отвлечённо. Это значит, самооберегание самости так велико, что оно преодолевает даже леденящий ужас физического инстинкта жизни. Так - когда самость задета периферически, в одном из своих проявлений. Что же должны думать мы о силе её отпора, когда ставится вопрос уже не о том или другом из её проявлений, а о ней самой, в самом её средоточии? Конечно, для неё это несравненно более жгучая борьба, чем только за физическую жизнь, и победа над нею есть смерть более глубокая, чем только физическая смерть. Когда апостол Павел говорит, что он умер для мира, это не только метафора в смысле необходимого ослабления силы его слов, а напротив - нечто обратное гиперболе, ибо энергия его слов должна быть неимоверно повышена: эти слова надо бы кричать, а не говорить, чтобы они достаточно задели сознание. Умереть для мира - означает великую тайну… Да, можно оставаться среди людей и делать вместе с ними дела жизни, но быть мёртвым для мира и руководить деятельностью своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира», - писал Флоренский 13.08.1923 года.
А 10.04.1923 года в непредназначенных для печати записках «Детям моим» он пишет: «Про себя я, по крайней мере, могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового, кроме одного, - о чём будет сказано ниже, - но и то - открыла не познанию, а открыла смерти, после которой я уже стал не я». Читающий разумеет. Как и Апостол Павел, Павел Флоренский стал «дваждырождённым», родился свыше (Ин. 3:3-7). Формула «я уже стал не я» говорит об одной из высших стадий преображения подвижника, когда умирает низшее «я» земная личность и его сознание сливается с его высшим «Я»: индивидуальностью, - монадой, ипостасью, духом и он руководит «деятельностью своего тела, находясь уже не в нём, а со стороны, из горнего мира».
Власть соловецкая! На кого же ты подняла свою руку! Треклятая!
«Аминь, аминь глаголю вам: аще кто слово Моё соблюдёт, смерти не имать видети во веки». (Ин. 8:51).