Когда я пришёл на передовую... / Молодое поколение предвоенных лет
Ещё о ветеранах ВОВ
Память войны
Литература / Свет великой Победы / Истории ветеранов ВОВ
Своими воспоминаниями о войне делится писатель-фронтовик, кавалер боевых орденов Красной Звезды и Отечественной войны I степени, руководитель творческого семинара прозы, профессор Литературного института им. А.М. Горького с 50-летним стажем (1963-2014 ) Михаил Петрович Лобанов. ©
Михаил Лобанов
Двадцать второе июня 1941 года. Тополиный пух летал над деревенской улицей, лез в окна дома, в глаза. Было жарко, я собирался идти купаться на реку, близкую от нас Пру, как вдруг по радио объявили, что скоро будет передаваться важное сообщение. И вот ровно в полдень Молотов, нарком иностранных дел, объявил, что немецко-фашистские войска напали на нашу страну. Мы стояли с моим дядей по матери Алексеем Анисимовичем, как я его называл - дядей Лёней, у двери из одной половины избы в другую и слушали. И когда выступление закончилось, мой дядя, высокий, бледный, с ходящими по скулам желваками, словно застыл на месте, не сразу придя в себя, а потом, выругавшись, быстро ушёл в свою комнату. Ему было тридцать лет, у него только что родился второй сын, и он, конечно же, хорошо представлял себе, что его ждёт. А мне, пятнадцатилетнему, стало даже как-то весело. По радио гремела бодрая музыка, лилась «Широка страна моя родная», и что-то ликующее заливало душу, обещающее скорую победу. Но пройдёт всего несколько дней, и всё изменится вокруг, и уже невозвратным раем покажется прежняя жизнь, когда всё было иным.
В 1941 году окончил я седьмой класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенск (под Уфой) в пулемётное училище. Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты 58-го гвардейского стрелкового полка 18-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии. 9 августа 1943 года был тяжело ранен осколком мины в боях в районе населённого пункта Воейково (под Карачевым, Брянская область). За участие в боях награждён боевыми орденами - Красной Звезды и Отечественной войны I степени.
…Вспоминаю, как мы шли ночью на передовую. Впереди небо было в трассирующем свечении, в бегущих друг за другом роящихся огненных светлячках, пунктирах, оставляющих за собой полудужия или же растягивающихся по горизонту. Казалось, что там - главное, и все вместе, с ними не страшно (ещё не знал огромного пространства от окопов даже до санбата). Все там вместе, вся армия, все делают сообща что-то налаженное, почти праздничное, - это чувствовалось по непрекращающемуся кружению (так казалось) трассирующих огней.
Прямо с ходу, неожиданно, мы подошли к окопам, а потом оказались в них. Чувство было самое обыденное, как на привале. Видимо, скоро будет рассвет, очень хотелось есть. Сухой паёк был съеден двое суток назад, вспоминалась буханка хлеба, найденная накануне по дороге, эта буханка валялась на пути. Странно было, что её не подобрали до нас, тогда же я её поднял, и мы жадно съели её. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно рассвело уж. Послышалось, но не мне одному, это я понял по лицам, далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши, и только от них шло всё, что там делалось. Вскоре слева от окопа появились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-ё-ёд!!!» Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, всё трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трёх шагах от себя увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял - убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, обнажённый от живота до колен, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один - и этим он отличался от других, похожих друг на друга, - с разбитым черепом. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь и сколько времени прошло, когда появились самолёты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко, и затихали в треске горящей ржи. После них жиденьким, почти безобидным казалось потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зелёном френче, закричавшая что-то по-немецки, и тут же упала от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку, - это я рассмотрел, когда немец уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно тихий, в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.
Потом мы оказались в открытом месте - метрах в трёхстах впереди два танка. Странно, что не стреляют, не едут, а стоят, и около них фигуры людей… А потом вдруг - наступивший вечер, село с колокольней, всё горит… Нас собрал комбат, приказал накормить. Лейтенанта не было среди нас. Мне показалось, что всё уже теперь позади, все люди вокруг - хотя почти все другие, но те самые, которые должны были быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена…
Удивительно: не было никакого страха, когда я был на передовой, видел убитых и сам каждую секунду мог быть убит. Но шли годы, десятилетия, и не переставало мне сниться, что меня отправляют на передовую, и я просыпался с чувством какой-то тоски, что ли.
В своих воспоминаниях, впервые опубликованных в моей книге «Надежда исканий» (1978), я писал и о других боевых эпизодах с моим участием на Курской дуге - вплоть до того, как был тяжело ранен осколком мины. И всё, что было тогда, не столько даже вспоминается, а, говоря церковным языком, пребывает во мне. И особенно - картины немецкого отступления по дорогам, полям с мёртвыми телами гитлеровских солдат, вблизи терявших казавшуюся до того таинственность врага.
Уже спустя много лет после войны я впервые поехал в Германию, и перед поездкой Вадим Кожинов полушутя-полусерьёзно сказал мне по телефону: «Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните». Наша русская природа - не мстительная, но наплывало на меня то военное прошлое, когда я находился рядом с ректором Лейпцигского литинститута, по приглашению которого мы, преподаватели и студенты Литинститута имени Горького, приехали в ГДР. Этот ректор, плотный, бюргерского склада, с тяжёлым взглядом немец по фамилии Шульц воевал в России, был пулемётчиком, и меня не покидала мысль, когда я видел его, говорил с ним: не он ли строчил из пулемёта во ржи в описанный мною день нашего наступления на Курской дуге в начале августа 1943 года и сколько же выкосил он за войну наших людей?..
Потом я был в Кёльне, где в Институте славистики Кёльнского университета работал профессор Вольфганг Казак, автор известного «Лексикона русской литературы XX века». В юности он состоял в гитлерюгенде (Союз гитлеровской молодёжи), воевал против нас, в конце войны восемнадцатилетним оказался в советском плену, затем вернулся в Германию. В разговоре по телефону он сказал мне, что знает меня, но не пригласил в свою «Муху» (дом под Кёльном), где днюет и ночует московская либерально-диссиденстская публика - источник его знаний о русской литературе. В Институте славистики он привёл меня в пустую аудиторию, и когда после своих замечаний об односторонности его «Лексикона…» я сказал, что писателей у нас навсегда разделили 3-4 октября 1993 года, что «апрелевцы-демократы» подтолкнули Ельцина к «решительным действиям», Казак по-молодому вскочил с места, метнулся вниз по лестнице (на какое-то совещание), и разговор наш закончился уже на ходу. Он знал, конечно, что, как и он, я воевал, и это, видно, вряд ли могло расположить его к доверию к собеседнику.
Сквозь смрад либеральной клеветы на нашу священную войну, сквозь пошлость, скотство «красивой жизни» буржуазных хищников горит во мне режущий душу плач моей бабушки, получившей похоронки на двух своих сыновей: 24-летнего Мишу, капитана-артиллериста, и 20-летнего Костю, танкиста. А моя мать, вспоминая однажды своего младшего брата, сгоревшего в танке под Веной за неделю до окончания войны, сказала: «Я целый год не могла затапливать печку. Зажгу спичку - и о Косте думаю, как он, бедный, в танке горел…» И тихо заплакала. Я внутренне вздрогнул - как она, почти физически, чувствовала муки брата и никому об этом не говорила, в первый раз вырвалось за четверть века…
Наше молодое поколение предвоенных лет, тех 30-х годов, росло, формировалось в атмосфере величайшего патриотического подъёма. Как некую святыню вспоминаю то время, когда я учился в Екшурской средней школе рядом со Спас-Клепиками, в есенинских местах. Русскую литературу нам преподавала Софья Васильевна Застрова, которая так повлияла на меня, что за пять лет учения у неё, до призыва в армию в январе 1943 года, я прочитал всё, что было из русской, советской классики в нашей прекрасной клубной библиотеке. Поистине как всенародный праздник был отмечен в 1937 году пушкинский юбилей. Вышли многомиллионными тиражами его сочинения, в том числе знаменитое академическое издание шеститомного полного собрания его сочинений в великолепной обложке палевого цвета (1937-1938 гг.). Появились в юбилейный год школьные тетради с иллюстрациями к произведениям великого поэта, прекрасно издавались и другие классики. В нашем сельском клубе шли фильмы об Александре Невском, о Суворове, Кутузове…
Знаком времени для 12-летнего подростка из рязанской деревенской глуши, из бедной многодетной семьи было то, что меня как ученика одной из лучших школ РСФСР в 1938 году наградили путёвкой в знаменитый пионерский лагерь «Артек». Всё это - приметы «памяти сердечной», а говоря обобщённо, исторически, то было время, как выражались тогда, трудового энтузиазма, пафоса строительства; реальностью были доступность образования, выдвижение талантов из недр народа, здоровое чувство коллективизма, ответственности перед обществом, страной, наметившийся во второй половине 30-х годов возврат к историческому прошлому. И предчувствие военной грозы, что определило и характер так называемых репрессий в стране (даже показанный как-то по телевидению фильм «Заговор Тухачевского» свидетельствует, что были и объективные причины для «политических репрессий»).
Приведу такой частный вроде бы факт, но характерный для нас, тогдашней советской молодёжи. Была у нас районная газета «Колхозная постройка», где печатались ещё до войны (с 1939 г.) и мои первые рассказики. И вот сам не понимаю сейчас, как я мог, когда немцы стояли на самой границе Москвы, меньше чем в 30 километрах от стен Кремля и совсем недалеко от нашего мещерского Спас-Клепиковского района, как я мог в такое время написать патриотическую статейку для местной газеты (с одобрения её редактора Владимира Ивановича Полтавского, который не был призван в армию из-за болезни - туберкулёза лёгких). Мои герои - дяди по матери, Конкины, - наглядно представляли, как в советское время действительно «широко раскрылись двери в жизнь» для крестьянских детей. Старшие братья - Фёдор и Яков - крупные партийные работники, Алексей - начальник цеха местной фабрики, Иван - авиатехник, Михаил - выпускник артиллерийского училища, Константин - курсант того же училища. И все поголовно - коммунисты, за исключением самого младшего, комсомольца. Помню, как пришёл с местной ватной фабрики работавший там машинистом мой дед по матери Анисим Иванович, узнал о моей статейке и с ругательствами набросился на меня: ты что, хочешь, чтобы нас всех немцы повесили? Так и было бы, если бы немцы вошли в наш райцентр. О том же мне рассказывала родственница. Возвращаясь всякий раз из рабочих поездок по району, она не знала, что её ждёт дома: может быть, здесь уже немцы. И в это время выходит моя статейка в местной газете с восхвалением дядей-коммунистов… Удивительная психология была у нас, молодёжи той эпохи…
Несколько лет назад, когда был опубликован отрывок из моих военных воспоминаний «На передовой» (в газете «Завтра»), мне довелось познакомиться с откликами (в интернете) читателей (по большей части молодых). Меня поразило, как чутко реагируют они на слово о войне - из уст людей, реально участвовавших в боевых действиях. Один из них, по имени Игорь, пишет: «Спасибо Вам и всему Вашему поколению за Победу, а Вам лично - за Высокую и Спокойную Правду».
Автор письма ко мне помнит, что «ещё в древности, когда русские перед дракой или битвой скидывали рубахи, это значило, что собирались драться до смерти». Оказывается, ему тоже в недавнем прошлом приходилось видеть в своей армейской жизни таких бесстрашных 18-20-летних парней. «Эти же орлы, - рассказывает он случай из своей офицерской жизни, - ведь неглупые, понимали, чем это грозит (пренебрежение к опасности), но, видимо, поступали чисто инстинктивно. Вот и не верь потом, что такие вещи передаются на генетическом уровне».
И в заключение - как я встретил День Победы. После ранения на Курской дуге 9 августа 1943 года, после длительной госпитализации в городе Ульяновске через некоторое время поступил я (без экзаменов, с одними пятёрками в школе) на филологический факультет Московского университета им. М.В. Ломоносова. Около его здания на Моховой я и встретил День Победы вместе со своим университетским другом, славным фронтовиком, открыто верующим православным человеком Сергеем Морозовым (о нём, о его нелёгкой судьбе я рассказал в одной из своих книг). В тот незабываемый день - 9 мая 1945 года - вся Моховая улица, Манежная и Красная площади были полны ликующим народом. Казалось, само небо морем огней дрожало от вселенской радости.
А рядом - Кремль. За его древними стенами - Сталин, ковавший Победу.
16 июня 2016 года
© «Литературная газета», №23-24 (6556), 22 июня 2016
Память войны
Литература / Свет великой Победы / Истории ветеранов ВОВ
Своими воспоминаниями о войне делится писатель-фронтовик, кавалер боевых орденов Красной Звезды и Отечественной войны I степени, руководитель творческого семинара прозы, профессор Литературного института им. А.М. Горького с 50-летним стажем (1963-2014 ) Михаил Петрович Лобанов. ©
Михаил Лобанов
Двадцать второе июня 1941 года. Тополиный пух летал над деревенской улицей, лез в окна дома, в глаза. Было жарко, я собирался идти купаться на реку, близкую от нас Пру, как вдруг по радио объявили, что скоро будет передаваться важное сообщение. И вот ровно в полдень Молотов, нарком иностранных дел, объявил, что немецко-фашистские войска напали на нашу страну. Мы стояли с моим дядей по матери Алексеем Анисимовичем, как я его называл - дядей Лёней, у двери из одной половины избы в другую и слушали. И когда выступление закончилось, мой дядя, высокий, бледный, с ходящими по скулам желваками, словно застыл на месте, не сразу придя в себя, а потом, выругавшись, быстро ушёл в свою комнату. Ему было тридцать лет, у него только что родился второй сын, и он, конечно же, хорошо представлял себе, что его ждёт. А мне, пятнадцатилетнему, стало даже как-то весело. По радио гремела бодрая музыка, лилась «Широка страна моя родная», и что-то ликующее заливало душу, обещающее скорую победу. Но пройдёт всего несколько дней, и всё изменится вокруг, и уже невозвратным раем покажется прежняя жизнь, когда всё было иным.
В 1941 году окончил я седьмой класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенск (под Уфой) в пулемётное училище. Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты 58-го гвардейского стрелкового полка 18-й гвардейской стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии. 9 августа 1943 года был тяжело ранен осколком мины в боях в районе населённого пункта Воейково (под Карачевым, Брянская область). За участие в боях награждён боевыми орденами - Красной Звезды и Отечественной войны I степени.
…Вспоминаю, как мы шли ночью на передовую. Впереди небо было в трассирующем свечении, в бегущих друг за другом роящихся огненных светлячках, пунктирах, оставляющих за собой полудужия или же растягивающихся по горизонту. Казалось, что там - главное, и все вместе, с ними не страшно (ещё не знал огромного пространства от окопов даже до санбата). Все там вместе, вся армия, все делают сообща что-то налаженное, почти праздничное, - это чувствовалось по непрекращающемуся кружению (так казалось) трассирующих огней.
Прямо с ходу, неожиданно, мы подошли к окопам, а потом оказались в них. Чувство было самое обыденное, как на привале. Видимо, скоро будет рассвет, очень хотелось есть. Сухой паёк был съеден двое суток назад, вспоминалась буханка хлеба, найденная накануне по дороге, эта буханка валялась на пути. Странно было, что её не подобрали до нас, тогда же я её поднял, и мы жадно съели её. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно рассвело уж. Послышалось, но не мне одному, это я понял по лицам, далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши, и только от них шло всё, что там делалось. Вскоре слева от окопа появились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-ё-ёд!!!» Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, всё трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трёх шагах от себя увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял - убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, обнажённый от живота до колен, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один - и этим он отличался от других, похожих друг на друга, - с разбитым черепом. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь и сколько времени прошло, когда появились самолёты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко, и затихали в треске горящей ржи. После них жиденьким, почти безобидным казалось потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зелёном френче, закричавшая что-то по-немецки, и тут же упала от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку, - это я рассмотрел, когда немец уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно тихий, в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.
Потом мы оказались в открытом месте - метрах в трёхстах впереди два танка. Странно, что не стреляют, не едут, а стоят, и около них фигуры людей… А потом вдруг - наступивший вечер, село с колокольней, всё горит… Нас собрал комбат, приказал накормить. Лейтенанта не было среди нас. Мне показалось, что всё уже теперь позади, все люди вокруг - хотя почти все другие, но те самые, которые должны были быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена…
Удивительно: не было никакого страха, когда я был на передовой, видел убитых и сам каждую секунду мог быть убит. Но шли годы, десятилетия, и не переставало мне сниться, что меня отправляют на передовую, и я просыпался с чувством какой-то тоски, что ли.
В своих воспоминаниях, впервые опубликованных в моей книге «Надежда исканий» (1978), я писал и о других боевых эпизодах с моим участием на Курской дуге - вплоть до того, как был тяжело ранен осколком мины. И всё, что было тогда, не столько даже вспоминается, а, говоря церковным языком, пребывает во мне. И особенно - картины немецкого отступления по дорогам, полям с мёртвыми телами гитлеровских солдат, вблизи терявших казавшуюся до того таинственность врага.
Уже спустя много лет после войны я впервые поехал в Германию, и перед поездкой Вадим Кожинов полушутя-полусерьёзно сказал мне по телефону: «Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните». Наша русская природа - не мстительная, но наплывало на меня то военное прошлое, когда я находился рядом с ректором Лейпцигского литинститута, по приглашению которого мы, преподаватели и студенты Литинститута имени Горького, приехали в ГДР. Этот ректор, плотный, бюргерского склада, с тяжёлым взглядом немец по фамилии Шульц воевал в России, был пулемётчиком, и меня не покидала мысль, когда я видел его, говорил с ним: не он ли строчил из пулемёта во ржи в описанный мною день нашего наступления на Курской дуге в начале августа 1943 года и сколько же выкосил он за войну наших людей?..
Потом я был в Кёльне, где в Институте славистики Кёльнского университета работал профессор Вольфганг Казак, автор известного «Лексикона русской литературы XX века». В юности он состоял в гитлерюгенде (Союз гитлеровской молодёжи), воевал против нас, в конце войны восемнадцатилетним оказался в советском плену, затем вернулся в Германию. В разговоре по телефону он сказал мне, что знает меня, но не пригласил в свою «Муху» (дом под Кёльном), где днюет и ночует московская либерально-диссиденстская публика - источник его знаний о русской литературе. В Институте славистики он привёл меня в пустую аудиторию, и когда после своих замечаний об односторонности его «Лексикона…» я сказал, что писателей у нас навсегда разделили 3-4 октября 1993 года, что «апрелевцы-демократы» подтолкнули Ельцина к «решительным действиям», Казак по-молодому вскочил с места, метнулся вниз по лестнице (на какое-то совещание), и разговор наш закончился уже на ходу. Он знал, конечно, что, как и он, я воевал, и это, видно, вряд ли могло расположить его к доверию к собеседнику.
Сквозь смрад либеральной клеветы на нашу священную войну, сквозь пошлость, скотство «красивой жизни» буржуазных хищников горит во мне режущий душу плач моей бабушки, получившей похоронки на двух своих сыновей: 24-летнего Мишу, капитана-артиллериста, и 20-летнего Костю, танкиста. А моя мать, вспоминая однажды своего младшего брата, сгоревшего в танке под Веной за неделю до окончания войны, сказала: «Я целый год не могла затапливать печку. Зажгу спичку - и о Косте думаю, как он, бедный, в танке горел…» И тихо заплакала. Я внутренне вздрогнул - как она, почти физически, чувствовала муки брата и никому об этом не говорила, в первый раз вырвалось за четверть века…
Наше молодое поколение предвоенных лет, тех 30-х годов, росло, формировалось в атмосфере величайшего патриотического подъёма. Как некую святыню вспоминаю то время, когда я учился в Екшурской средней школе рядом со Спас-Клепиками, в есенинских местах. Русскую литературу нам преподавала Софья Васильевна Застрова, которая так повлияла на меня, что за пять лет учения у неё, до призыва в армию в январе 1943 года, я прочитал всё, что было из русской, советской классики в нашей прекрасной клубной библиотеке. Поистине как всенародный праздник был отмечен в 1937 году пушкинский юбилей. Вышли многомиллионными тиражами его сочинения, в том числе знаменитое академическое издание шеститомного полного собрания его сочинений в великолепной обложке палевого цвета (1937-1938 гг.). Появились в юбилейный год школьные тетради с иллюстрациями к произведениям великого поэта, прекрасно издавались и другие классики. В нашем сельском клубе шли фильмы об Александре Невском, о Суворове, Кутузове…
Знаком времени для 12-летнего подростка из рязанской деревенской глуши, из бедной многодетной семьи было то, что меня как ученика одной из лучших школ РСФСР в 1938 году наградили путёвкой в знаменитый пионерский лагерь «Артек». Всё это - приметы «памяти сердечной», а говоря обобщённо, исторически, то было время, как выражались тогда, трудового энтузиазма, пафоса строительства; реальностью были доступность образования, выдвижение талантов из недр народа, здоровое чувство коллективизма, ответственности перед обществом, страной, наметившийся во второй половине 30-х годов возврат к историческому прошлому. И предчувствие военной грозы, что определило и характер так называемых репрессий в стране (даже показанный как-то по телевидению фильм «Заговор Тухачевского» свидетельствует, что были и объективные причины для «политических репрессий»).
Приведу такой частный вроде бы факт, но характерный для нас, тогдашней советской молодёжи. Была у нас районная газета «Колхозная постройка», где печатались ещё до войны (с 1939 г.) и мои первые рассказики. И вот сам не понимаю сейчас, как я мог, когда немцы стояли на самой границе Москвы, меньше чем в 30 километрах от стен Кремля и совсем недалеко от нашего мещерского Спас-Клепиковского района, как я мог в такое время написать патриотическую статейку для местной газеты (с одобрения её редактора Владимира Ивановича Полтавского, который не был призван в армию из-за болезни - туберкулёза лёгких). Мои герои - дяди по матери, Конкины, - наглядно представляли, как в советское время действительно «широко раскрылись двери в жизнь» для крестьянских детей. Старшие братья - Фёдор и Яков - крупные партийные работники, Алексей - начальник цеха местной фабрики, Иван - авиатехник, Михаил - выпускник артиллерийского училища, Константин - курсант того же училища. И все поголовно - коммунисты, за исключением самого младшего, комсомольца. Помню, как пришёл с местной ватной фабрики работавший там машинистом мой дед по матери Анисим Иванович, узнал о моей статейке и с ругательствами набросился на меня: ты что, хочешь, чтобы нас всех немцы повесили? Так и было бы, если бы немцы вошли в наш райцентр. О том же мне рассказывала родственница. Возвращаясь всякий раз из рабочих поездок по району, она не знала, что её ждёт дома: может быть, здесь уже немцы. И в это время выходит моя статейка в местной газете с восхвалением дядей-коммунистов… Удивительная психология была у нас, молодёжи той эпохи…
Несколько лет назад, когда был опубликован отрывок из моих военных воспоминаний «На передовой» (в газете «Завтра»), мне довелось познакомиться с откликами (в интернете) читателей (по большей части молодых). Меня поразило, как чутко реагируют они на слово о войне - из уст людей, реально участвовавших в боевых действиях. Один из них, по имени Игорь, пишет: «Спасибо Вам и всему Вашему поколению за Победу, а Вам лично - за Высокую и Спокойную Правду».
Автор письма ко мне помнит, что «ещё в древности, когда русские перед дракой или битвой скидывали рубахи, это значило, что собирались драться до смерти». Оказывается, ему тоже в недавнем прошлом приходилось видеть в своей армейской жизни таких бесстрашных 18-20-летних парней. «Эти же орлы, - рассказывает он случай из своей офицерской жизни, - ведь неглупые, понимали, чем это грозит (пренебрежение к опасности), но, видимо, поступали чисто инстинктивно. Вот и не верь потом, что такие вещи передаются на генетическом уровне».
И в заключение - как я встретил День Победы. После ранения на Курской дуге 9 августа 1943 года, после длительной госпитализации в городе Ульяновске через некоторое время поступил я (без экзаменов, с одними пятёрками в школе) на филологический факультет Московского университета им. М.В. Ломоносова. Около его здания на Моховой я и встретил День Победы вместе со своим университетским другом, славным фронтовиком, открыто верующим православным человеком Сергеем Морозовым (о нём, о его нелёгкой судьбе я рассказал в одной из своих книг). В тот незабываемый день - 9 мая 1945 года - вся Моховая улица, Манежная и Красная площади были полны ликующим народом. Казалось, само небо морем огней дрожало от вселенской радости.
А рядом - Кремль. За его древними стенами - Сталин, ковавший Победу.
16 июня 2016 года
© «Литературная газета», №23-24 (6556), 22 июня 2016