Иероглиф
Существует такое чувство, которое непросто описать, но которое я испытывала в своей жизни не раз - и это, пожалуй, одно из сильнейших чувств, которые я когда-либо испытывала вообще.
Я уверена, что когда-то здесь уже вспоминала об этом случае.
Мне было лет шесть или семь, около того. Мы проводили очередное лето в пионерском лагере, где папа работал начальником. И был мамин день рождения - 19 июля. И папа пришел с охапкой лохматых розовых пионов. Они очень громко пахли. Папа был так доволен собой, так счастлив, что угодил маме. Был ли какой-то подарок вдобавок к цветам, я не помню, но сами цветы были событием, и я это очень ясно чувствовала.
Через полчаса в наш домик постучался сторож дядя Серёжа. Он был хромой, опирался на палку, говорил сиплым голосом. Они с женой тётей Ниной и двумя дочками все время жили там, в лагере, весь год. Держали скотину, топили печку. В их доме были сени. Я завидовала их жизни и младшей дочке Лене, она была белобрысая и очень худая. А тётя Нина была толстой и пахла пирогами.
Даже сейчас, когда я это пишу, я чувствую ароматы этой избы и вижу узкие сени, и невероятно высокую перину на хозяйской кровати, и - снова запах! бонжур, месье Пруст, - слышу, как пахнет бычок Мишка, и кабанчик, и влажное сено в хлеву.
Дядя Серёжа быстро для хромого человека вошел в дом, он выглядел рассерженным и растерянным. Кто-то оборвал все цветы из нинкиного палисадника, - сказал он, пытаясь отдышаться, - а такие были хорошие розовые пионы, вот же люди!
Само собой, для папы что пионы, что васильки или ромашки на лугу - все было едино. Ему бы и в голову не пришло, что эти цветы кому-то принадлежат, и палисадник был не огорожен, да и просто папа был настолько далек от того, чтобы даже задумываться на такую тему, он читал полное собрание сочинений Ленина и Зощенко...
Я не помню, увидел ли сторож эти пионы в стеклянной банке на нашем столе. Не помню, что сделала или сказала мама. Я помню только папино лицо. И свою невыносимую жалость, сочувствие, затопляющее меня до краев чувство, которое - да, пожалуй - точнее всего было бы назвать именно жалостью, но и это неточно.
Тут нужно специальное слово.
У японцев должен быть такой иероглиф: "то, что чувствуешь, когда твой близкий человек публично унижен, когда он выглядит совершенно по-дурацки, когда ты предпочел бы выглядеть идиотом сам, вместо него и когда с этой минуты ты любишь его в сто раз или в тысячу раз больше".