Серёжа
вчера ночью Петру я отправляла старые фото. знакомила с родителями и т.д. там же - Серёжа. единственная фотография на компе.
Серёжа
сегодня на детской площадке я пересматривала фотографии. кольнуло это чувство, которое почти год вынашивала: позвонить, наконец. наконец, позвонить.
в эту секунду что-то в грудной клетке порвалось. жидкость бархатная на ощупь и прохладная давит в рёбра..
позвонить - как дыхнуть через газопровод - длиной в четырнадцать лет. дыхнуть в небытие, в кое я впала двенадцати лет от роду. когда, придя с праздника святого валентина, со школы, в обычный рядовой учебный вечер, придя дурой, потому что мальчиков своего возраста я никогда не привлекала, придя белой вороной, потому что невразумительные события раннего детства убили во мне любое соответствие миру вешнему - я разделась и услышала звонок.
это была комната с собранными давно вещами. нежилая. тот дом, вообще, жилым не стал. когда родители в него въехали - мне было семь. в восемь же они стали причинять мне (молчу, что друг другу тоже) страдания, расплачиваюсь за которые я до сих пор и по гроб им в этом обязана. так вот, эта квартира никогда не была домом. всё, что я вынесла тёплого из нее - прекрасные закаты над полем, куда выходили окна. а если взглядом уйти сквозь поле - (а я уходила всегда) - там серела колокольня заброшенной церкви - предел моих детских грёз. в ней, конечно, жили бесконечные подземные лабиринты, и я спускалась в них и находила бессчетное количество всего, что может найти ребёнок, не могущий не мечтать. сейчас эта церковь покрашено в едко-голубой цвет, огорожена и приставлен к ней пёс. чтоб неповадно было.
но речь не о ней.
а о том, что только эти закаты гладили меня, когда по квартире растекалась невыносимая взрослая боль.
но у меня был стол. я научилась наводить там порядок. поставила его магнитолу, и крутила там Баха по очереди с Шурой. - мои первые кассеты.
в тот вечер я пришла со школы часам к восьми. как обычно. мама сидела в кресле. это кресло до сих пор стоит на кухне в квартире, которую мы с мужем сдаём.
мама сидела в кресле. рядом двумя матрасами лежало их ложе. я спала на кухне. занималась - у них. над ложем висела богородица. я помню, как в последний новый год они уснули, а я смотрела далматинцев. вдруг, при взгляде на них, что-то кольнуло меня, я встала на колени и стала молиться, чтобы только их - их! - сберегла. у них в ногах тогда лежала, помню, электронная записная книжка - новшество двухтысячного года. позже, когда нам привезли его вещи, в этой книжке я нашла запись, дату, с днём моего рождения. "не забыть поздравить Машу". не Машеньку, не Машку. а Машу. так он меня любил.
в общем, мама сидела на кресле в комнате, полностью опрокиданной - родители никак не могли разменять двушку, и мы жили на коробках довольно долго. несколько лет. кровати собраны. полок под книги нет. обои в жирных пятнах резинового слизняка, которыми тогда кидался весь наш класс. короче, цветы гибнут на подоконнике. кот без конца швыряет яйца с холодильника, и они расползаются по холодному линолеуму. а между яйцами он не сползает с батареи, которая еле вмещает его зад. шестнадцать градусов в той квартире. везде дует. и одна отдушина - розы на столе. стоят две недели. он перед тем, как уйти, маме оставил их. и открытку. и там, помню, одно слово: "родная".
а провожала его я. мать была на работе.
вся опрокинутая комната погрязла в карабинах, кошках, тросах, шлемах, рюкзаках. я делала географию. эти ужасные графики давления. атмосферного. я не понимала, как воспринимать понятие "высокое". высокое - большое, или высокое - далёкое, и, значит, малое. я путалась. Серёжа помогал мне чертить графики и что-то решать. вместе с этим он складывал снаряжение. и я помню эту парашютную ткань - такую ласковую. оранжевую. почти прозрачную. из неё что-то было сшито. им. он, вообще, умел все. и шить. и сшил мне сумку из рюкзака. и я её долго носила.
...как я устала это вспоминать! этот трёхцветный флаг, который был на его белоснежном шлеме! как я устала вспоминать, как дерзко отказывала ему в простой просьбе - разрисовать флаг цветным! он просила меня перед отъездом разрисовать флаг. фломастерами. я мялась, но разрисовывала. и как я устала повторять эту зудящую истину - что в этом шлеме с этим - (моим!) - флагом его голова будет проломлена. его голова, светлая, большая, тёплая, умная, мохнатая, будет проломлена. и после я не смогу никогда больше петь эту песню... которую в то время, почему-то, пели у нас в классе: "..и молодо-ого команди-ира несли с пробитой головой". петь и слышать.
его провожала я. он надел свитер, который связала ему моя мама. это был обычный день. конец января. на кухонном столе стояли цветы и открытка.
горел телик. он стоял на полу. всё стояло на полу. а по стенам на гвоздиках - его одежда.
после всего я буду недоумевать, проснувшись утром, почему одежда есть - а его нет. такого же не может быть! одежда есть. а его - нет. почему он не забрал её с собой?
так вот, я его провожала. он всё собирался и собирался. я помню его в этом свитере, сидящим на полу. мой стол освещает солнц. я доделываю географию. он весь обложен тросами, которые прекрасными дугами сложены, обвязаны. у него борода. ему тридцать три года. мне двенадцать лет.
потом он уходит и просит - (меня обо всём надо было просить) - закрыть за ним дверь. я выхожу в коридор. мы прощаемся (не помню как). я закрываю за ним дверь.
много позже я буду видеть во сне, как он возвращается. мне семнадцать. мне двадцать. мне двадцать пять. а я всё вижу - это чудо присутствия. воскрешения. словно что-то случилось навсегда. и недоумения - ты? живой? господи, сколько всего случилось! господи, дай я тебя обниму! и он в том свитере.
...а мама сидит в кресле. помню, в тарелочке что-то лежит. тарелочка, естественно, стоит на полу. холодный зимний вечер. я достаю из сумки валентинки. бегу на кухню. потом обратно. в папиной комнате - папа. он лежит на диване и смотрит телик. я вижу его затылок. кот спит в объятиях китайского тигра. (я этого тигра очень любила. он напоминал мне отца, и я спала с ним в обнимку, думая, что его надо постоянно жалеть и укрывать).
...мама сидит в кресле. звонит телефон. я бегу к телефону. мужской голос, мол, можно ли Наташу. зову маму. одновременно, думая (с восторгом!), что сейчас что-то будет - выключаю махом телевизор. типа, готовлюсь. замираю.
потом... помню только, что говорю маме, что я с ней. маму обнимает мой отец. мама дрожит. я дрожу. у меня начинаются колики. голос в телефоне сказал, что Серёжа погиб.
...
в общем, Серёжа вёл альп-группу. детскую. в административном спортивном центре. параллельно - он МЧСовиц, парашютист, альпинист и т.д., прошёл сотни километров на стони километрах высоты, был везде и т.п. - так вот Серёжа вместе с остальным пед. составом побеждает в каких-то районных соревнованиях. и дают денег на восхождение. восхождение - на Шхельду. это одна из красивейших и сложнейших гор Приэльбрусья.
помню, как он маме об этом сказал. что не может не пойти, потому что без гор жить не может. пока она обижалась и делала блины, он вырезал из бумаги круг, сделал в нём два глаза и дыру для рта... и, когда мама обернулась, показал ей в эту дырку язык.
на две недели. вот к 16 февраля они вернуться должны были.
...
всю ночь в нашей холодной квартире шатались люди. мамины подруги, знакомые. сразу - свечи. сразу всё непонятное. Серёжина фотография на немытом и холодном подоконнике. и я так помню вкус и запах того воздуха! он был разряжен. он был очень явным. все приходили и уходили. и шатался кот между ними, и кому-то ссал в ботинок. какие-то хлопоты. помню мамин звонок Серёжиным родителям. то есть отцу.
отец у него - почти святой. как я его помню. такой мягкий, немного похож на пуговкина, в очках с глубокими линзами. он был таким хорошим! из-за голоса. из-за какой-то светлости души. из-за огромной теплоты этих глаз через линзы. голос... от Серёжиного папы я помню голос. он приезжал на их скромную свадьбу. и я тогда впервые захмелела. а потом мы ездили в вднх. и совсем недавно я вспоминала эти дороги к колесу обозрения. на месте. и рассказы Серёжи, как он хотел быть лётчиком. но что-то там в его физике задержало. ему не дали это сделать. зато он стал прыгать с этих самых самолётов. сигать. отсюда - такая яркая специфика его людей - наших друзей. все чисты словно перед богом за это желание ему - богу - отдаться. эти усатые дяди с добрыми глазами. мой отец всегда был скуп на чувства. у этих же - одно чувство и воля к прыжку.
ладно... в общем, разговор мамы с Серёжиным папой. сквозь провода во Владивосток. этот ужас жизни - гибель сына. от порядка слов всё гаснет. нет ничего невозможнее этого. ещё более - это произнести в любимые уши.
...
потом приехала моя бабушка. брак Серёжи и мамы составлял всего полтора года. знакомства - года три. Серёжа был героем - он бросил всё нажитое и налитое во Владивостоке, всё продал, отдал - и приехал к маме. когда он приехал к маме - он был бомжем. ему было негде жить. я хорошо помню, как мы встретились. то есть мы уже виделись с ним перед его окончательным переездом к нам, конечно. но тогда: гарнизонное кладбище. довольно прохладно и комары. у кладбища - стадион для тренировок солдат. там мы сидим на лавчонках и я мёрзну, пока Серёжа не дает мне свою огромную куртку. она мне почти по щиколотки.
вывод той встречи: у мамы и Серёжи очень похожи носы.
потом мы расстаёмся. и я иду молча. я боготворю маму и боюсь её дико. за то страдание, кое в ней живёт. всё, что происходит - моё огромное и единственное желание разделить ответственность за её жизнь с кем-то, кто сильнее меня. чтобы не дёргаться, когда она запирается в ванной. (теперь, кстати, мой муж дёргается, когда я запираюсь в ванной. но это - отдельная тема).
а первая наша встреча была на кухне нашей квартиры. он приехал к соседям. кажется, они вместе прыгали. ну и вместе бухали. у соседей - весёлых ребят, очень удалых и с маленькой девочкой в ту пору - места было в одну комнату. Серёжа, отсюда, остался у нас на кухне. и я захожу в кухню. он сидит на маленьком диванчике (на котором я потом буду спать). он освещён тёплым светом от лампы. он меня стесняется. потому что первый вопрос - о компьютерных играх - он задаёт так мягко, и так путая буквы в слове "картриджи", так их не выговаривая... я что-то отвечаю и ухожу.
потом, через год-два, на этой самой кухне он будет меня спасать. в новогоднюю ночь. когда я буду рыдать. а мама - злиться на меня и кричать. а он - обнимать нас обеих. я так это помню! взрываются петарды на улице. все веселятся. а для меня любой Новый год - ужас родительской боли. отсутствие отца и мамино "он у ней!". у кого у ней? у папы есть любовница? а мы? то есть..я то ладно..а мама? что мне делать с мамой, если нет папы? ведь она же убьётся?!
и они уже давно разведены. а в новый год..я всё думаю, что он - не с нами. и эта к нему жалость огромная, когда он заходит на двадцать минут меня поздравить. а я не знаю, куда мне деться. я не хочу этот мир! я не хочу этот вдох. эту ель, которую принёс отец. а потом он её сам, своими руками, выставит с четвёртого этажа. я не хочу! я ненавижу мамины сопли, размазанные по пододеяльнику, засохшие. и я знаю, что было ночью и как она плакала. а я делала вид, что сплю. и запах этого белья! о, господи, избавь!
всё это вихрем - в моей маленькой детской голове - проносится. и я не могу. меня разрывает. и ни одного вопроса его - сто вопросов маминых. и ни одной ласки маминой - только его. и его ни одного упрёка (прямо как мой муж!), и сто - маминых. и эта сотня волочится за мной до сих пор. родные неродные мои, что же вы наделали?
...
и ещё помню. день. первая смена. я бегу с учебы домой. скорее к маме. первым делом, вваливаясь в квартиру, пугаюсь: где мама? кричу Серёже, мол, где же мама? а он (шутя, но я то не понимаю)...мол, нет её. а она - раз - и выходит! я - в рыд. к подоконнику (там всё время плакала). стою реву. обидно. я не понимаю шуток. никогда. тем более, таких.
и он подходит..и, господи!!! он просит у меня прощения! он - почти чужой, он не наш, он не могущий понять, но понимающе всё - просит у меня прощения! и я уже рыдаю от этого умиления, от этой растроганности его тёплыми глазами, которые всё видят. и мы стоим у подоконника. и он меня обнимает.
наверное, потом, именно этот случай так врежется в мою женскую жизнь, что я никогда не захочу мужчину. я захочу только этих мгновений у окна. это братство. отсюда - никого, кто был в моём теле, не приму. кроме единственного, подарившего мне сына.
...
так вот. приехала бабушка. это был её день рождения. в этот же день в МЧС должны были, наконец, доставить Серёжу. там же намечалось прощание.
это было необъятно. руки. Серёжины руки. побитые, но такие нежные. такие холодные. кровь под ногтями заголубела. прошла ровно неделя с тех пор, как он погиб. он же выглядел уснувшим. я целовала его в губы и помню вкус пудры. потом я мыла губы в туалете. потому что чего-то боялась. как бы я хотела вернуться в тот зал. я бы хотела увидеть его. его смерть стала подтверждением того, что он - был. большим, чем когда он жил. наверное, потому что в тридцать три года умереть, не дойдя до вершины всего десяти метров, умереть от столкновения с огромным булыжником, который задел его прекрасную голову - это какой-то итог. драматическая ситуация. это эликсир его видения жизни. его любви в жизни. его красоты.
бабушка в голос плакала. мама повторяла "Серёженька", "Серёженька" и была очень трогательной. помню, снимала какая-то камера. и я обводила глазами зал, И думала драматически, на камеру, что какие гады снимают всё это! но сниматься мне нравилось.
потом мама улетела во Владивосток хоронить Серёжу. ей предстояла встреча с его родителями.
помню её в МЧСовской машине. кто-то, чтобы развлечь меня, подарил такие...наглазники, надевающиеся на веки. для безмятежного сна.
ещё я долго стояла и смотрела на здание аэропорта. я не понимала, почему никто не обращает на меня внимания.
а вечером, когда мы с бабушкой вернулись домой, уже в углу стояла икона и лампадка горела. и это первое ощущение от бесконечно горящей лампады у меня - оттуда. и икона была никудышная. хотя какая разница. и ещё портрет сделали Серёжин, и с чёрной ленточкой. а портрет - со свадьбы их с мамой.
когда у мамы стали появляться мужчины - она убрала портрет. а мне было обидно - портрет жил с нами очень прочно и я не мыслила интерьера без него.
...
(продолжение следует)
Серёжа
сегодня на детской площадке я пересматривала фотографии. кольнуло это чувство, которое почти год вынашивала: позвонить, наконец. наконец, позвонить.
в эту секунду что-то в грудной клетке порвалось. жидкость бархатная на ощупь и прохладная давит в рёбра..
позвонить - как дыхнуть через газопровод - длиной в четырнадцать лет. дыхнуть в небытие, в кое я впала двенадцати лет от роду. когда, придя с праздника святого валентина, со школы, в обычный рядовой учебный вечер, придя дурой, потому что мальчиков своего возраста я никогда не привлекала, придя белой вороной, потому что невразумительные события раннего детства убили во мне любое соответствие миру вешнему - я разделась и услышала звонок.
это была комната с собранными давно вещами. нежилая. тот дом, вообще, жилым не стал. когда родители в него въехали - мне было семь. в восемь же они стали причинять мне (молчу, что друг другу тоже) страдания, расплачиваюсь за которые я до сих пор и по гроб им в этом обязана. так вот, эта квартира никогда не была домом. всё, что я вынесла тёплого из нее - прекрасные закаты над полем, куда выходили окна. а если взглядом уйти сквозь поле - (а я уходила всегда) - там серела колокольня заброшенной церкви - предел моих детских грёз. в ней, конечно, жили бесконечные подземные лабиринты, и я спускалась в них и находила бессчетное количество всего, что может найти ребёнок, не могущий не мечтать. сейчас эта церковь покрашено в едко-голубой цвет, огорожена и приставлен к ней пёс. чтоб неповадно было.
но речь не о ней.
а о том, что только эти закаты гладили меня, когда по квартире растекалась невыносимая взрослая боль.
но у меня был стол. я научилась наводить там порядок. поставила его магнитолу, и крутила там Баха по очереди с Шурой. - мои первые кассеты.
в тот вечер я пришла со школы часам к восьми. как обычно. мама сидела в кресле. это кресло до сих пор стоит на кухне в квартире, которую мы с мужем сдаём.
мама сидела в кресле. рядом двумя матрасами лежало их ложе. я спала на кухне. занималась - у них. над ложем висела богородица. я помню, как в последний новый год они уснули, а я смотрела далматинцев. вдруг, при взгляде на них, что-то кольнуло меня, я встала на колени и стала молиться, чтобы только их - их! - сберегла. у них в ногах тогда лежала, помню, электронная записная книжка - новшество двухтысячного года. позже, когда нам привезли его вещи, в этой книжке я нашла запись, дату, с днём моего рождения. "не забыть поздравить Машу". не Машеньку, не Машку. а Машу. так он меня любил.
в общем, мама сидела на кресле в комнате, полностью опрокиданной - родители никак не могли разменять двушку, и мы жили на коробках довольно долго. несколько лет. кровати собраны. полок под книги нет. обои в жирных пятнах резинового слизняка, которыми тогда кидался весь наш класс. короче, цветы гибнут на подоконнике. кот без конца швыряет яйца с холодильника, и они расползаются по холодному линолеуму. а между яйцами он не сползает с батареи, которая еле вмещает его зад. шестнадцать градусов в той квартире. везде дует. и одна отдушина - розы на столе. стоят две недели. он перед тем, как уйти, маме оставил их. и открытку. и там, помню, одно слово: "родная".
а провожала его я. мать была на работе.
вся опрокинутая комната погрязла в карабинах, кошках, тросах, шлемах, рюкзаках. я делала географию. эти ужасные графики давления. атмосферного. я не понимала, как воспринимать понятие "высокое". высокое - большое, или высокое - далёкое, и, значит, малое. я путалась. Серёжа помогал мне чертить графики и что-то решать. вместе с этим он складывал снаряжение. и я помню эту парашютную ткань - такую ласковую. оранжевую. почти прозрачную. из неё что-то было сшито. им. он, вообще, умел все. и шить. и сшил мне сумку из рюкзака. и я её долго носила.
...как я устала это вспоминать! этот трёхцветный флаг, который был на его белоснежном шлеме! как я устала вспоминать, как дерзко отказывала ему в простой просьбе - разрисовать флаг цветным! он просила меня перед отъездом разрисовать флаг. фломастерами. я мялась, но разрисовывала. и как я устала повторять эту зудящую истину - что в этом шлеме с этим - (моим!) - флагом его голова будет проломлена. его голова, светлая, большая, тёплая, умная, мохнатая, будет проломлена. и после я не смогу никогда больше петь эту песню... которую в то время, почему-то, пели у нас в классе: "..и молодо-ого команди-ира несли с пробитой головой". петь и слышать.
его провожала я. он надел свитер, который связала ему моя мама. это был обычный день. конец января. на кухонном столе стояли цветы и открытка.
горел телик. он стоял на полу. всё стояло на полу. а по стенам на гвоздиках - его одежда.
после всего я буду недоумевать, проснувшись утром, почему одежда есть - а его нет. такого же не может быть! одежда есть. а его - нет. почему он не забрал её с собой?
так вот, я его провожала. он всё собирался и собирался. я помню его в этом свитере, сидящим на полу. мой стол освещает солнц. я доделываю географию. он весь обложен тросами, которые прекрасными дугами сложены, обвязаны. у него борода. ему тридцать три года. мне двенадцать лет.
потом он уходит и просит - (меня обо всём надо было просить) - закрыть за ним дверь. я выхожу в коридор. мы прощаемся (не помню как). я закрываю за ним дверь.
много позже я буду видеть во сне, как он возвращается. мне семнадцать. мне двадцать. мне двадцать пять. а я всё вижу - это чудо присутствия. воскрешения. словно что-то случилось навсегда. и недоумения - ты? живой? господи, сколько всего случилось! господи, дай я тебя обниму! и он в том свитере.
...а мама сидит в кресле. помню, в тарелочке что-то лежит. тарелочка, естественно, стоит на полу. холодный зимний вечер. я достаю из сумки валентинки. бегу на кухню. потом обратно. в папиной комнате - папа. он лежит на диване и смотрит телик. я вижу его затылок. кот спит в объятиях китайского тигра. (я этого тигра очень любила. он напоминал мне отца, и я спала с ним в обнимку, думая, что его надо постоянно жалеть и укрывать).
...мама сидит в кресле. звонит телефон. я бегу к телефону. мужской голос, мол, можно ли Наташу. зову маму. одновременно, думая (с восторгом!), что сейчас что-то будет - выключаю махом телевизор. типа, готовлюсь. замираю.
потом... помню только, что говорю маме, что я с ней. маму обнимает мой отец. мама дрожит. я дрожу. у меня начинаются колики. голос в телефоне сказал, что Серёжа погиб.
...
в общем, Серёжа вёл альп-группу. детскую. в административном спортивном центре. параллельно - он МЧСовиц, парашютист, альпинист и т.д., прошёл сотни километров на стони километрах высоты, был везде и т.п. - так вот Серёжа вместе с остальным пед. составом побеждает в каких-то районных соревнованиях. и дают денег на восхождение. восхождение - на Шхельду. это одна из красивейших и сложнейших гор Приэльбрусья.
помню, как он маме об этом сказал. что не может не пойти, потому что без гор жить не может. пока она обижалась и делала блины, он вырезал из бумаги круг, сделал в нём два глаза и дыру для рта... и, когда мама обернулась, показал ей в эту дырку язык.
на две недели. вот к 16 февраля они вернуться должны были.
...
всю ночь в нашей холодной квартире шатались люди. мамины подруги, знакомые. сразу - свечи. сразу всё непонятное. Серёжина фотография на немытом и холодном подоконнике. и я так помню вкус и запах того воздуха! он был разряжен. он был очень явным. все приходили и уходили. и шатался кот между ними, и кому-то ссал в ботинок. какие-то хлопоты. помню мамин звонок Серёжиным родителям. то есть отцу.
отец у него - почти святой. как я его помню. такой мягкий, немного похож на пуговкина, в очках с глубокими линзами. он был таким хорошим! из-за голоса. из-за какой-то светлости души. из-за огромной теплоты этих глаз через линзы. голос... от Серёжиного папы я помню голос. он приезжал на их скромную свадьбу. и я тогда впервые захмелела. а потом мы ездили в вднх. и совсем недавно я вспоминала эти дороги к колесу обозрения. на месте. и рассказы Серёжи, как он хотел быть лётчиком. но что-то там в его физике задержало. ему не дали это сделать. зато он стал прыгать с этих самых самолётов. сигать. отсюда - такая яркая специфика его людей - наших друзей. все чисты словно перед богом за это желание ему - богу - отдаться. эти усатые дяди с добрыми глазами. мой отец всегда был скуп на чувства. у этих же - одно чувство и воля к прыжку.
ладно... в общем, разговор мамы с Серёжиным папой. сквозь провода во Владивосток. этот ужас жизни - гибель сына. от порядка слов всё гаснет. нет ничего невозможнее этого. ещё более - это произнести в любимые уши.
...
потом приехала моя бабушка. брак Серёжи и мамы составлял всего полтора года. знакомства - года три. Серёжа был героем - он бросил всё нажитое и налитое во Владивостоке, всё продал, отдал - и приехал к маме. когда он приехал к маме - он был бомжем. ему было негде жить. я хорошо помню, как мы встретились. то есть мы уже виделись с ним перед его окончательным переездом к нам, конечно. но тогда: гарнизонное кладбище. довольно прохладно и комары. у кладбища - стадион для тренировок солдат. там мы сидим на лавчонках и я мёрзну, пока Серёжа не дает мне свою огромную куртку. она мне почти по щиколотки.
вывод той встречи: у мамы и Серёжи очень похожи носы.
потом мы расстаёмся. и я иду молча. я боготворю маму и боюсь её дико. за то страдание, кое в ней живёт. всё, что происходит - моё огромное и единственное желание разделить ответственность за её жизнь с кем-то, кто сильнее меня. чтобы не дёргаться, когда она запирается в ванной. (теперь, кстати, мой муж дёргается, когда я запираюсь в ванной. но это - отдельная тема).
а первая наша встреча была на кухне нашей квартиры. он приехал к соседям. кажется, они вместе прыгали. ну и вместе бухали. у соседей - весёлых ребят, очень удалых и с маленькой девочкой в ту пору - места было в одну комнату. Серёжа, отсюда, остался у нас на кухне. и я захожу в кухню. он сидит на маленьком диванчике (на котором я потом буду спать). он освещён тёплым светом от лампы. он меня стесняется. потому что первый вопрос - о компьютерных играх - он задаёт так мягко, и так путая буквы в слове "картриджи", так их не выговаривая... я что-то отвечаю и ухожу.
потом, через год-два, на этой самой кухне он будет меня спасать. в новогоднюю ночь. когда я буду рыдать. а мама - злиться на меня и кричать. а он - обнимать нас обеих. я так это помню! взрываются петарды на улице. все веселятся. а для меня любой Новый год - ужас родительской боли. отсутствие отца и мамино "он у ней!". у кого у ней? у папы есть любовница? а мы? то есть..я то ладно..а мама? что мне делать с мамой, если нет папы? ведь она же убьётся?!
и они уже давно разведены. а в новый год..я всё думаю, что он - не с нами. и эта к нему жалость огромная, когда он заходит на двадцать минут меня поздравить. а я не знаю, куда мне деться. я не хочу этот мир! я не хочу этот вдох. эту ель, которую принёс отец. а потом он её сам, своими руками, выставит с четвёртого этажа. я не хочу! я ненавижу мамины сопли, размазанные по пододеяльнику, засохшие. и я знаю, что было ночью и как она плакала. а я делала вид, что сплю. и запах этого белья! о, господи, избавь!
всё это вихрем - в моей маленькой детской голове - проносится. и я не могу. меня разрывает. и ни одного вопроса его - сто вопросов маминых. и ни одной ласки маминой - только его. и его ни одного упрёка (прямо как мой муж!), и сто - маминых. и эта сотня волочится за мной до сих пор. родные неродные мои, что же вы наделали?
...
и ещё помню. день. первая смена. я бегу с учебы домой. скорее к маме. первым делом, вваливаясь в квартиру, пугаюсь: где мама? кричу Серёже, мол, где же мама? а он (шутя, но я то не понимаю)...мол, нет её. а она - раз - и выходит! я - в рыд. к подоконнику (там всё время плакала). стою реву. обидно. я не понимаю шуток. никогда. тем более, таких.
и он подходит..и, господи!!! он просит у меня прощения! он - почти чужой, он не наш, он не могущий понять, но понимающе всё - просит у меня прощения! и я уже рыдаю от этого умиления, от этой растроганности его тёплыми глазами, которые всё видят. и мы стоим у подоконника. и он меня обнимает.
наверное, потом, именно этот случай так врежется в мою женскую жизнь, что я никогда не захочу мужчину. я захочу только этих мгновений у окна. это братство. отсюда - никого, кто был в моём теле, не приму. кроме единственного, подарившего мне сына.
...
так вот. приехала бабушка. это был её день рождения. в этот же день в МЧС должны были, наконец, доставить Серёжу. там же намечалось прощание.
это было необъятно. руки. Серёжины руки. побитые, но такие нежные. такие холодные. кровь под ногтями заголубела. прошла ровно неделя с тех пор, как он погиб. он же выглядел уснувшим. я целовала его в губы и помню вкус пудры. потом я мыла губы в туалете. потому что чего-то боялась. как бы я хотела вернуться в тот зал. я бы хотела увидеть его. его смерть стала подтверждением того, что он - был. большим, чем когда он жил. наверное, потому что в тридцать три года умереть, не дойдя до вершины всего десяти метров, умереть от столкновения с огромным булыжником, который задел его прекрасную голову - это какой-то итог. драматическая ситуация. это эликсир его видения жизни. его любви в жизни. его красоты.
бабушка в голос плакала. мама повторяла "Серёженька", "Серёженька" и была очень трогательной. помню, снимала какая-то камера. и я обводила глазами зал, И думала драматически, на камеру, что какие гады снимают всё это! но сниматься мне нравилось.
потом мама улетела во Владивосток хоронить Серёжу. ей предстояла встреча с его родителями.
помню её в МЧСовской машине. кто-то, чтобы развлечь меня, подарил такие...наглазники, надевающиеся на веки. для безмятежного сна.
ещё я долго стояла и смотрела на здание аэропорта. я не понимала, почему никто не обращает на меня внимания.
а вечером, когда мы с бабушкой вернулись домой, уже в углу стояла икона и лампадка горела. и это первое ощущение от бесконечно горящей лампады у меня - оттуда. и икона была никудышная. хотя какая разница. и ещё портрет сделали Серёжин, и с чёрной ленточкой. а портрет - со свадьбы их с мамой.
когда у мамы стали появляться мужчины - она убрала портрет. а мне было обидно - портрет жил с нами очень прочно и я не мыслила интерьера без него.
...
(продолжение следует)