ПРО КАРТИНЫ, ХУДОЖНИКОВ И ДРУЖБУ.
В детский сад я не ходила. И вовсе не потому, что родители не хотели отдавать ребенка в грубые руки воспиталок, а просто не было места. В первую очередь это заведение предназначалось для детей из так называемых неблагополучных семей. А моя была, как на грех, вполне благополучной. Уже одно наличие 2-х, и еще при этом непьющих родителей, ставило меня в исключительно благополучное положение.
Поля была из не вполне благополучной, но в детский сад ее не отдали по причине общей хилости и прозрачности. Мы вместе гуляли в Ильинском сквере, а потом вместе же пошли в школу, где и проучились аж до восьмого класса. Встретились снова уже в студенческом возрасте, она училась на геолога, эта субтильная, болезненная Полечка, а я на программиста.
Полина мама была художницей-абстракционисткой, из тех, печально и скандально известных билютинцев (Билютин - руководитель студии), на выставке которых, так отличился Хрущ. Он ходил по выставке и приговаривал:
- Ну, это - как осел рисует хвостом, - " или спрашивал:
- А это что такое? А это что?
Потом остановился в недоумении:
- А это что за жопа с ушами?
- А это зеркало, Никита Сергеевич!
После этой выставки студию прикрыли, а художников стали гнобить. Полина мама была профессорской дочкой, тонкой интеллигентной, но поскольку полин папа с ними не жил, а двоих детей все-таки надо было поднимать, она стала работать по договору в издательстве, оформляя учебники по биологии. Это еще счастье, другие художники и этого не имели.
Однако огромная профессорская квартира осталась полностью в распоряжении семьи.
Мы часто там играли в детстве. Представьте, 4-х метровые потолки и вечно грязные окна во всю длиннющую стену от потолка до пола. Вымыть их было абсолютно невозможно.
Зато дома у них было жутко интересно. Картины, картины, картины. Мне запомнилась одна, называлась она «Материнство». Исходила от нее неизбывная тоска вперемешку с каким-то непонятным счастьем, хотя и мать и рождающегося ребенка можно было распознать лишь по отдельным намекам. Я подолгу стояла возле нее, и моя детская душа была в ней, а взгляд не мог оторваться.
Именно так я воспринимаю искусство и до сих пор. Лишь по эмоциональному воздействию и никак иначе. Конечно, специалисты могут разобрать произведение по косточкам и все объяснить по науке. Мне этого не надо, я хочу наслаждаться произведением, а не понимать все его «за» и «против».
Так, жена моего троюродного брата-музыканта, сама преподаватель музыки, похоже, не получает ни малейшего удовольствия от его концертов, препарируя и обсасывая каждый сыгранный такт. Зато я млею на его концертах.
Так вот, именно благодаря Поле, а вернее ее маме, Вере Петровне, я была вхожа в этот интереснейший круг. Мы всегда знали, где, на какой квартире, в каком подвале проводится подпольная выставка. И это было и интересно и захватывающе, потому что, приходя на такую выставку, ты как бы приобщаешься к чему-то недозволенному, а значит такому желаемому. Это будоражило кровь. Художники далеко не всегда оказывались гениальными и даже просто талантливыми, но они были интересны уже хотя бы тем, что были запрещены.
Так, однажды, я попала на выставку художника-гиперреалиста Тюльпанова. Дай бог памяти, кажется, именно такой была его фамилия. Художник присутствовал на выставке и заметно нервничал. Художники вообще нервная, тонко организованная братия. Потому и пьют часто и по многу. Картины его, казались нарисованными под лупой, так явно выделялись все мельчайшие тонкости предметов. Надкушенное яблоко просто зияло своим надкусом, каждый цветочный лепесток был выписан с мельчайшими подробностями, обычно не заметными глазу. Даже каждую ворсинку на пальто было видно очень отчетливо. Я не могу сказать, что я была в безумном восторге, но что-то явно в этих картинах было.
Однажды, придя к Поле, я застала их квартиру, битком забитой какими-то картинами. Они были везде, и под роялем, (Вера Петровна иногда играла) и на рояле, на столе, под столом, на шкафах, на диване, везде. Это надо было видеть. Они заполнили всю эту огромную квартиру, от пола до потолка.
Оказалось, что жена ее близкого приятеля, тоже билютинца, никогда не понимала, чем занимается ее благоверный, почему это что-то не приносит никакого дохода, а занимает все жилое пространство и даже сверх того. В какой-то момент, она не выдержала. Тяжело жить рядом с талантом, особенно, когда не понимаешь, что это талант, тем более, что он никак не признан. В общем, при очередном скандале, она кричала, брызгая слюной, что ни одной минуты не потерпит больше эту мазню в своем доме. Коса нашла на камень, и картины переехали в дом к Вере Петровне. А кто ж еще может предоставить свой дом под чужие картины, даже когда свои некуда девать? И вот, я с благоговением рассматриваю эти солнечные, другого слова не подобрать, именно солнечные картины солнечного человека. По-моему, мы разбирали их до утра. А через неделю я была приглашена к ним домой на выставку. Этот маленький пожилой человек нервничал, как ребенок. Но когда он начал показывать и рассказывать, будто помолодел и стал выше ростом.
Я сегодня, к сожалению, не помню ни фамилии художника, ни большинства его картин. А тогда, я впитывала в себя то солнце, которое он так щедро мне дарил. Удивительно, что при такой тяжелой судьбе, этот человек абсолютно не озлобился, а весь лучился светом и добротой.
И умер ровно через год. А еще через год мы с Полей поехали в дом художника на его выставку, организованную Верой Петровной. Я ходила от картины к картине, узнавая их и вспоминая их историю, и передо мной, как живой вставал этот человек. Я читала записи в книге отзывов, и думала, как жаль, что он уже не может их прочесть…
А в коридоре нас ждал сюрприз. Какой-то художник принес на комиссию портреты. Они были расставлены по всему коридору, и на нас, практически с полу, со всех сторон смотрели огромные, буквально в пол лица, тоскливые глаза на выкате. В них стояли слезы, и были они такими живыми, что мы заворожено переводили свои собственные глаза с одного портрета на другой.
Рядом с портретами стоял художник с такими же, невообразимо грустными огромными глазами. Похоже, решение комиссии не оставило ему шанса. В этот момент в коридор вышла какая-то ответственная тетка из союза художников, пнула один из портретов ногой и велела немедленно убрать. Он лихорадочно собирал с полу картины, словно боясь подвергнуть их дальнейшему поруганию. Они выпадали из его дрожащих рук, он снова поднимал их, стараясь упаковать, а в глазах его появились те самые слезы. Сказать, что мы вышли оттуда потрясенные, это не сказать ничего…
Наша дружба с Полей окончилась в одну секунду. Мы пошли с ее соученицами в кафе Лель. Нас было 4 девицы, и к нам за столик подсел уже прилично датый эстонец. Не помню, с чего он вдруг начал распинаться в своей любви к евреям. И вдруг, одна из девиц,
- А мы ненавидим евреев!
И начался обычный антисемитский бред, который совершенно незачем тут пересказывать. Я опешила, совершенно не ожидая такого поворота. Поля молчала. Я расплатилась и встала.
- Я - еврейка.
И пошла к выходу. Она не пошла со мной и ничего никому не сказала. Больше мы никогда не виделись. Однажды, уже перед самым отъездом в Израиль, я встретила на улице Веру Петровну.
Она не спросила, почему я больше у них не бываю. Я рассказала, что вышла замуж, что у меня трехлетняя дочка, и что мы скоро уезжаем.
- А у меня нет внуков, дети не женаты, - с грустью сказала она.
Поля была из не вполне благополучной, но в детский сад ее не отдали по причине общей хилости и прозрачности. Мы вместе гуляли в Ильинском сквере, а потом вместе же пошли в школу, где и проучились аж до восьмого класса. Встретились снова уже в студенческом возрасте, она училась на геолога, эта субтильная, болезненная Полечка, а я на программиста.
Полина мама была художницей-абстракционисткой, из тех, печально и скандально известных билютинцев (Билютин - руководитель студии), на выставке которых, так отличился Хрущ. Он ходил по выставке и приговаривал:
- Ну, это - как осел рисует хвостом, - " или спрашивал:
- А это что такое? А это что?
Потом остановился в недоумении:
- А это что за жопа с ушами?
- А это зеркало, Никита Сергеевич!
После этой выставки студию прикрыли, а художников стали гнобить. Полина мама была профессорской дочкой, тонкой интеллигентной, но поскольку полин папа с ними не жил, а двоих детей все-таки надо было поднимать, она стала работать по договору в издательстве, оформляя учебники по биологии. Это еще счастье, другие художники и этого не имели.
Однако огромная профессорская квартира осталась полностью в распоряжении семьи.
Мы часто там играли в детстве. Представьте, 4-х метровые потолки и вечно грязные окна во всю длиннющую стену от потолка до пола. Вымыть их было абсолютно невозможно.
Зато дома у них было жутко интересно. Картины, картины, картины. Мне запомнилась одна, называлась она «Материнство». Исходила от нее неизбывная тоска вперемешку с каким-то непонятным счастьем, хотя и мать и рождающегося ребенка можно было распознать лишь по отдельным намекам. Я подолгу стояла возле нее, и моя детская душа была в ней, а взгляд не мог оторваться.
Именно так я воспринимаю искусство и до сих пор. Лишь по эмоциональному воздействию и никак иначе. Конечно, специалисты могут разобрать произведение по косточкам и все объяснить по науке. Мне этого не надо, я хочу наслаждаться произведением, а не понимать все его «за» и «против».
Так, жена моего троюродного брата-музыканта, сама преподаватель музыки, похоже, не получает ни малейшего удовольствия от его концертов, препарируя и обсасывая каждый сыгранный такт. Зато я млею на его концертах.
Так вот, именно благодаря Поле, а вернее ее маме, Вере Петровне, я была вхожа в этот интереснейший круг. Мы всегда знали, где, на какой квартире, в каком подвале проводится подпольная выставка. И это было и интересно и захватывающе, потому что, приходя на такую выставку, ты как бы приобщаешься к чему-то недозволенному, а значит такому желаемому. Это будоражило кровь. Художники далеко не всегда оказывались гениальными и даже просто талантливыми, но они были интересны уже хотя бы тем, что были запрещены.
Так, однажды, я попала на выставку художника-гиперреалиста Тюльпанова. Дай бог памяти, кажется, именно такой была его фамилия. Художник присутствовал на выставке и заметно нервничал. Художники вообще нервная, тонко организованная братия. Потому и пьют часто и по многу. Картины его, казались нарисованными под лупой, так явно выделялись все мельчайшие тонкости предметов. Надкушенное яблоко просто зияло своим надкусом, каждый цветочный лепесток был выписан с мельчайшими подробностями, обычно не заметными глазу. Даже каждую ворсинку на пальто было видно очень отчетливо. Я не могу сказать, что я была в безумном восторге, но что-то явно в этих картинах было.
Однажды, придя к Поле, я застала их квартиру, битком забитой какими-то картинами. Они были везде, и под роялем, (Вера Петровна иногда играла) и на рояле, на столе, под столом, на шкафах, на диване, везде. Это надо было видеть. Они заполнили всю эту огромную квартиру, от пола до потолка.
Оказалось, что жена ее близкого приятеля, тоже билютинца, никогда не понимала, чем занимается ее благоверный, почему это что-то не приносит никакого дохода, а занимает все жилое пространство и даже сверх того. В какой-то момент, она не выдержала. Тяжело жить рядом с талантом, особенно, когда не понимаешь, что это талант, тем более, что он никак не признан. В общем, при очередном скандале, она кричала, брызгая слюной, что ни одной минуты не потерпит больше эту мазню в своем доме. Коса нашла на камень, и картины переехали в дом к Вере Петровне. А кто ж еще может предоставить свой дом под чужие картины, даже когда свои некуда девать? И вот, я с благоговением рассматриваю эти солнечные, другого слова не подобрать, именно солнечные картины солнечного человека. По-моему, мы разбирали их до утра. А через неделю я была приглашена к ним домой на выставку. Этот маленький пожилой человек нервничал, как ребенок. Но когда он начал показывать и рассказывать, будто помолодел и стал выше ростом.
Я сегодня, к сожалению, не помню ни фамилии художника, ни большинства его картин. А тогда, я впитывала в себя то солнце, которое он так щедро мне дарил. Удивительно, что при такой тяжелой судьбе, этот человек абсолютно не озлобился, а весь лучился светом и добротой.
И умер ровно через год. А еще через год мы с Полей поехали в дом художника на его выставку, организованную Верой Петровной. Я ходила от картины к картине, узнавая их и вспоминая их историю, и передо мной, как живой вставал этот человек. Я читала записи в книге отзывов, и думала, как жаль, что он уже не может их прочесть…
А в коридоре нас ждал сюрприз. Какой-то художник принес на комиссию портреты. Они были расставлены по всему коридору, и на нас, практически с полу, со всех сторон смотрели огромные, буквально в пол лица, тоскливые глаза на выкате. В них стояли слезы, и были они такими живыми, что мы заворожено переводили свои собственные глаза с одного портрета на другой.
Рядом с портретами стоял художник с такими же, невообразимо грустными огромными глазами. Похоже, решение комиссии не оставило ему шанса. В этот момент в коридор вышла какая-то ответственная тетка из союза художников, пнула один из портретов ногой и велела немедленно убрать. Он лихорадочно собирал с полу картины, словно боясь подвергнуть их дальнейшему поруганию. Они выпадали из его дрожащих рук, он снова поднимал их, стараясь упаковать, а в глазах его появились те самые слезы. Сказать, что мы вышли оттуда потрясенные, это не сказать ничего…
Наша дружба с Полей окончилась в одну секунду. Мы пошли с ее соученицами в кафе Лель. Нас было 4 девицы, и к нам за столик подсел уже прилично датый эстонец. Не помню, с чего он вдруг начал распинаться в своей любви к евреям. И вдруг, одна из девиц,
- А мы ненавидим евреев!
И начался обычный антисемитский бред, который совершенно незачем тут пересказывать. Я опешила, совершенно не ожидая такого поворота. Поля молчала. Я расплатилась и встала.
- Я - еврейка.
И пошла к выходу. Она не пошла со мной и ничего никому не сказала. Больше мы никогда не виделись. Однажды, уже перед самым отъездом в Израиль, я встретила на улице Веру Петровну.
Она не спросила, почему я больше у них не бываю. Я рассказала, что вышла замуж, что у меня трехлетняя дочка, и что мы скоро уезжаем.
- А у меня нет внуков, дети не женаты, - с грустью сказала она.