Эссе на полях: встреча с повседневным
Конструирую свои мысли, не ем и не сплю. Перебираю старое и созданное.
Вот, нашла эссе, написанное по курсу философии повседневности. Очень любила я этот курс.
Почитала и решила, что какое-то оно обоятельное слишком. И не должно пылиться в архивах.
Пылись же в кибер пространстве! Выкладываю для ночных бдений-всеобщих прочтений.
Когда-то я прожил три года в Сахаре. И я, как многие другие, пытался постичь, чем же она завораживает и покоряет. Казалось бы, там только и есть, что одиночество и лишения, - но всякий, кому случилось побывать в пустыне, тоскует по тем временам, как по самой счастливой поре совей жизни.
Антуан де Сент-Экзюпери
(«Письмо к заложнику»)
…Есть на свете один человек.
Ему сорок с лишним, он никогда не знал женщин, вот уже несколько лет он живет и каждый день встречает свою самость радушно, кружкой жасминового чая. Ему несвойственны унылость и печаль, он заботливо приветствует гостей по вечерам, с таким же теплом их провожает, остается один, глядит на испачканные чашки, улыбается так, что заметно лишь ему самому и продолжает писать картины до появления первых лучей. Но что самое поразительное, у него никогда не было имени и, как думаю я, никогда не будет…
Тот, кто способен осознать, что его ПОВСЕДНЕВНОСТЬ (не побег из нее, не отречение, не прорыв в событие, а именно everydayness) обладает самостоятельным существованием, имеет некий модус, живет, питаясь растворившимся в ней жильцом,- тот остановится однажды среди такого же, как и все дни, дня в большой светлой комнате и поймет, что у него в этот день есть имя. И его СЕГОДНЯ со всей рутиной, это больше чем картина, законченная завтра, ибо человек в сейчас, нарезающий овощи, для себя самого противен и неизведан, но он есть тот, кого мы никогда не найдем в картине так, как в любом акте повседневного деяния.
Я не нахожу своей целью уничижать искусство или какую-либо сферу эстетического, делая акценты на грубой повседневности. Но эта повседневная прослойка, на которую мы всегда стремимся посмотреть сквозь, которая нам противна одной лишь своей наличностью, выражает меня и тебя больше, чем стремление создавать или страсть к переживанию определенного рода развлечений (поиск неожиданного, на которое указывает Шлегерис, влечет каждого, кто бежит из повседневного пребывания).
Повседневность не угнетает тех, кто не стремится к прекрасному или к новациям. Для обывателя, офисного планктона, верного работника социалистического труда зачастую не существует повседневности. Она проникает в этих людей, пропитывает их от начала и до конца и предстает в виде фатума, неизбежности, факта, созданного самим человеком. Она принимается также незаметно, как взмах руки в пространстве: можно ли задумываться о категории пространства, если ты породнился с ней, и пространство есть лишь протяженность твоего тела, возможность обитания твоего тела, невидимое и неосязаемое, которое не препятствует телесному движению? Можно лишь тогда, когда в этом пространстве станет тесно, когда появится нечто лишнее, что мешает движению. Тогда вспоминается, что есть некоторое пространство, которое вот теперь занято иным и это иное мешает. Точно так же и повседневность можно узреть, когда от рутины становится тесно, когда принятие некоторой усталости есть не просто усталость, а стремление преодолеть то, что перетекает изо дня в день и не меняет своей оформленности. Это должна быть не просто усталость, от которой можно передохнуть, убить время, и продолжить все, что остановилось от усталости. Потому что однажды увидевший повседневность сможет видеть ее всегда и, пускай даже забывая о ней, он ощутит ее и в легкости бытия - в отдыхе. Это должно быть нечто вроде вспышки, после которой привычное проживание делиться на «до» и «после».
Но кто способен увидеть такие вспышки? «Человек без имени», о котором я упоминала вначале, превратил собственное стремление к прекрасному, создание бессмертного во времени в повседневность. Для него взмах кистью, передача образов на холсте есть день или ночь, и снова другой день и снова другая ночь. На это способны только единицы, которых ждут века, и эти люди - гении. Возможно ли встреча с повседневным у гения? Для того чтоб ответить на этот вопрос, скорее, нужно быть гением. Потому что феномен гениальности не однозначен: чьи-то способности заставили взрастить себя великим от вечной борьбы с бытом, с побегом от себя-я-в-пижаме-и-бабушкиных-носках, кто-то же просто взял кисть и превратил мазки в ежедневную встречу с самим собой, прорыв - в каждодневность, и даже не заметил этого. Только меня не интересует здесь этимология гениальности, выявление сих корней должно оставаться за кантовскими рассуждениями.
Есть один модус человеческого существования, который может овладеть
каждым, независимо от его принадлежности к социальному статусу, количества выпитого им спиртного, посещенных им стран и проч. Одиночество, охватывающее каждого хоть однажды, с кем-то остается надолго, кого-то посещает время от времени, с кем-то не уживается вовсе (возможно, темперамент в этом играет не малую роль, но это уже сфера психологии, с которой не очень хочется соединяться в данном эссе).
На что способно одиночество при встрече с размеренной жизнью?
Нельзя сказать, что одиночество обладает некоторым скелетоном, подобно повседневности. Повседневности присущ если не метафизический центр, который так тщательно пытался отыскать Шлегерис, то по крайней мере нить, линия, которая соединяет проживание каждодневных повторений в одну цельную ипостась и придает ей статус целостного балласта. Одиночество - это скорее способность ощущать себя одним, не то что бы невостребованным, а именно самим в себе, закрытым для других, будто вещь в себе. И если одиночество находится внутри человека, то повседневность ЗА его границами. Общее в них то, что и первое, и второе отчуждают человеческое от мира, растворяют его в мире, и человек становится то ли лишним, то ли невидимым. Необходимость раскрыться, необходимость саморепрезентации не всегда имеют место в одиночестве, так же как и в повседневности. Одиночество и повседневность могут пересекаться и становиться «одиночеством в повседневности», «повседневностью в одиночестве». Они могут промолчаться одно в другом, слиться с тишиной и однажды открыться своему хозяину.
Рутина нагнетает одиночество, она подчеркивает его грани, напоминает о нем, может сделать его невыносимым. Желание избавиться от ненавистного бытия заставляет поступать так, как не повел бы себя спокойный размеренный обыватель. Возникает стремление избавиться, преодолеть то, что делает жизнь однозначной, одинаковой, невыразительной. Ощущение необходимости преодоления необязательно присуще испытывающему одиночество в повседневности, оно и само по себе может становиться избавлением. Но чаще обрамленное в рамки того, что повторяется, того, что переживается изо дня в день, из года в год угнетает, несет в себе уныние и порождает задумчивость.
Иногда одиночество принимается положительно, оно расценивается как приятная данность, человеческому в нем комфортно, повседневное, словно cukoo’s nest, ублажает своей незримостью. Такой комфорт сравним с комфортным обитанием в родной культуре, изъяны и достоинства которой, по большому счету, невозможно объективно оценить, если субъект ни разу не проживал себя за ее пределами. Встреча с чужим становится надломом. Она позволяет компаративно смотреть на вещи, заменяет единую плоскость множеством реалий, отнимает ощущение подлинности и единичности своего, заставляет признать изъяны и ошибки привычной культурной экзистенции. Также и откровение о повседневном происходит в одиночестве, которое вынашивается в тишине и молчании, как противоположное шумному и множественному. Уже античность, в частности пифагорейцы, начали свои рассуждения о единичном и множественном, подлинном и поддельном. Человек изъял этот принцип из метафизики и внес эту проекцию в свое существование. Но сколь бы ни было подлинно единичное, встреча с множественным поражает своим разнообразием, захватывает своими возможностями и становится более желанным, чем то, что навевает скуку и уныние. Познание мира множественности заставляет субъект найти изъяны там, где истина порождается бессловесностью, молчанием, тишиной. И самым страшным изъяном предстает повседневность. Ведь одиночество не так отвратительно как то нечто, что постоянно заставляет о нем задумываться. И это нечто - повседневное.
Рутинное, каждодневное, оно уничтожает, как кажется, человека в одиночестве так сильно, как не может этого сделать с тем, кто живет за его пределами. Но до тех пор, пока каждодневное было неосознанно, до тех пор, пока оно имело сквозной статус, оно не мешало и, более того, оно СОЗДАВАЛО своего человека, формировало его черты, будто скульптор наделял глину образом. Ведь если посмотреть на верующего - отшельника, монаха или просто одинокого человека - для него повседневное - обрядовость, молитва, богослужения - никогда не становится рутинной обузой, ибо каждый день и каждое повторение - это встреча с трансцендентным и она никогда не повторяется. Внутреннее переживание этой встречи обладает различной глубиной, различной необходимостью. То же приготовление пищи может носит характер событийного, неожиданного, нежели удручающего и необходимого. Более того, такой человек, как сказал бы Бердяев, никогда не может для самого себя быть одиноким, потому что с ним всегда Бог.
Повседневное способно рисовать человека, и зачастую портрет, нарисованный повседневностью, более идентичен с оригиналом, чем достижения в культуре, науке, искусстве. Мы можем полюбить картины Матиаса, но нам не удастся полюбить самого Матиаса только из-за его художественного гения. Чтобы полюбить человека, нужно встретиться с ним в повседневном, увидеть, как он смотрит на себя в зеркало по утрам, раскладывает ложки на столе или заваривает кофейный напиток. Встреча с повседневным - это великое событие, которое нужно встречать карнавальной радостью, нежели разочарованием и обреченностью.
Вот, нашла эссе, написанное по курсу философии повседневности. Очень любила я этот курс.
Почитала и решила, что какое-то оно обоятельное слишком. И не должно пылиться в архивах.
Пылись же в кибер пространстве! Выкладываю для ночных бдений-всеобщих прочтений.
Когда-то я прожил три года в Сахаре. И я, как многие другие, пытался постичь, чем же она завораживает и покоряет. Казалось бы, там только и есть, что одиночество и лишения, - но всякий, кому случилось побывать в пустыне, тоскует по тем временам, как по самой счастливой поре совей жизни.
Антуан де Сент-Экзюпери
(«Письмо к заложнику»)
…Есть на свете один человек.
Ему сорок с лишним, он никогда не знал женщин, вот уже несколько лет он живет и каждый день встречает свою самость радушно, кружкой жасминового чая. Ему несвойственны унылость и печаль, он заботливо приветствует гостей по вечерам, с таким же теплом их провожает, остается один, глядит на испачканные чашки, улыбается так, что заметно лишь ему самому и продолжает писать картины до появления первых лучей. Но что самое поразительное, у него никогда не было имени и, как думаю я, никогда не будет…
Тот, кто способен осознать, что его ПОВСЕДНЕВНОСТЬ (не побег из нее, не отречение, не прорыв в событие, а именно everydayness) обладает самостоятельным существованием, имеет некий модус, живет, питаясь растворившимся в ней жильцом,- тот остановится однажды среди такого же, как и все дни, дня в большой светлой комнате и поймет, что у него в этот день есть имя. И его СЕГОДНЯ со всей рутиной, это больше чем картина, законченная завтра, ибо человек в сейчас, нарезающий овощи, для себя самого противен и неизведан, но он есть тот, кого мы никогда не найдем в картине так, как в любом акте повседневного деяния.
Я не нахожу своей целью уничижать искусство или какую-либо сферу эстетического, делая акценты на грубой повседневности. Но эта повседневная прослойка, на которую мы всегда стремимся посмотреть сквозь, которая нам противна одной лишь своей наличностью, выражает меня и тебя больше, чем стремление создавать или страсть к переживанию определенного рода развлечений (поиск неожиданного, на которое указывает Шлегерис, влечет каждого, кто бежит из повседневного пребывания).
Повседневность не угнетает тех, кто не стремится к прекрасному или к новациям. Для обывателя, офисного планктона, верного работника социалистического труда зачастую не существует повседневности. Она проникает в этих людей, пропитывает их от начала и до конца и предстает в виде фатума, неизбежности, факта, созданного самим человеком. Она принимается также незаметно, как взмах руки в пространстве: можно ли задумываться о категории пространства, если ты породнился с ней, и пространство есть лишь протяженность твоего тела, возможность обитания твоего тела, невидимое и неосязаемое, которое не препятствует телесному движению? Можно лишь тогда, когда в этом пространстве станет тесно, когда появится нечто лишнее, что мешает движению. Тогда вспоминается, что есть некоторое пространство, которое вот теперь занято иным и это иное мешает. Точно так же и повседневность можно узреть, когда от рутины становится тесно, когда принятие некоторой усталости есть не просто усталость, а стремление преодолеть то, что перетекает изо дня в день и не меняет своей оформленности. Это должна быть не просто усталость, от которой можно передохнуть, убить время, и продолжить все, что остановилось от усталости. Потому что однажды увидевший повседневность сможет видеть ее всегда и, пускай даже забывая о ней, он ощутит ее и в легкости бытия - в отдыхе. Это должно быть нечто вроде вспышки, после которой привычное проживание делиться на «до» и «после».
Но кто способен увидеть такие вспышки? «Человек без имени», о котором я упоминала вначале, превратил собственное стремление к прекрасному, создание бессмертного во времени в повседневность. Для него взмах кистью, передача образов на холсте есть день или ночь, и снова другой день и снова другая ночь. На это способны только единицы, которых ждут века, и эти люди - гении. Возможно ли встреча с повседневным у гения? Для того чтоб ответить на этот вопрос, скорее, нужно быть гением. Потому что феномен гениальности не однозначен: чьи-то способности заставили взрастить себя великим от вечной борьбы с бытом, с побегом от себя-я-в-пижаме-и-бабушкиных-носках, кто-то же просто взял кисть и превратил мазки в ежедневную встречу с самим собой, прорыв - в каждодневность, и даже не заметил этого. Только меня не интересует здесь этимология гениальности, выявление сих корней должно оставаться за кантовскими рассуждениями.
Есть один модус человеческого существования, который может овладеть
каждым, независимо от его принадлежности к социальному статусу, количества выпитого им спиртного, посещенных им стран и проч. Одиночество, охватывающее каждого хоть однажды, с кем-то остается надолго, кого-то посещает время от времени, с кем-то не уживается вовсе (возможно, темперамент в этом играет не малую роль, но это уже сфера психологии, с которой не очень хочется соединяться в данном эссе).
На что способно одиночество при встрече с размеренной жизнью?
Нельзя сказать, что одиночество обладает некоторым скелетоном, подобно повседневности. Повседневности присущ если не метафизический центр, который так тщательно пытался отыскать Шлегерис, то по крайней мере нить, линия, которая соединяет проживание каждодневных повторений в одну цельную ипостась и придает ей статус целостного балласта. Одиночество - это скорее способность ощущать себя одним, не то что бы невостребованным, а именно самим в себе, закрытым для других, будто вещь в себе. И если одиночество находится внутри человека, то повседневность ЗА его границами. Общее в них то, что и первое, и второе отчуждают человеческое от мира, растворяют его в мире, и человек становится то ли лишним, то ли невидимым. Необходимость раскрыться, необходимость саморепрезентации не всегда имеют место в одиночестве, так же как и в повседневности. Одиночество и повседневность могут пересекаться и становиться «одиночеством в повседневности», «повседневностью в одиночестве». Они могут промолчаться одно в другом, слиться с тишиной и однажды открыться своему хозяину.
Рутина нагнетает одиночество, она подчеркивает его грани, напоминает о нем, может сделать его невыносимым. Желание избавиться от ненавистного бытия заставляет поступать так, как не повел бы себя спокойный размеренный обыватель. Возникает стремление избавиться, преодолеть то, что делает жизнь однозначной, одинаковой, невыразительной. Ощущение необходимости преодоления необязательно присуще испытывающему одиночество в повседневности, оно и само по себе может становиться избавлением. Но чаще обрамленное в рамки того, что повторяется, того, что переживается изо дня в день, из года в год угнетает, несет в себе уныние и порождает задумчивость.
Иногда одиночество принимается положительно, оно расценивается как приятная данность, человеческому в нем комфортно, повседневное, словно cukoo’s nest, ублажает своей незримостью. Такой комфорт сравним с комфортным обитанием в родной культуре, изъяны и достоинства которой, по большому счету, невозможно объективно оценить, если субъект ни разу не проживал себя за ее пределами. Встреча с чужим становится надломом. Она позволяет компаративно смотреть на вещи, заменяет единую плоскость множеством реалий, отнимает ощущение подлинности и единичности своего, заставляет признать изъяны и ошибки привычной культурной экзистенции. Также и откровение о повседневном происходит в одиночестве, которое вынашивается в тишине и молчании, как противоположное шумному и множественному. Уже античность, в частности пифагорейцы, начали свои рассуждения о единичном и множественном, подлинном и поддельном. Человек изъял этот принцип из метафизики и внес эту проекцию в свое существование. Но сколь бы ни было подлинно единичное, встреча с множественным поражает своим разнообразием, захватывает своими возможностями и становится более желанным, чем то, что навевает скуку и уныние. Познание мира множественности заставляет субъект найти изъяны там, где истина порождается бессловесностью, молчанием, тишиной. И самым страшным изъяном предстает повседневность. Ведь одиночество не так отвратительно как то нечто, что постоянно заставляет о нем задумываться. И это нечто - повседневное.
Рутинное, каждодневное, оно уничтожает, как кажется, человека в одиночестве так сильно, как не может этого сделать с тем, кто живет за его пределами. Но до тех пор, пока каждодневное было неосознанно, до тех пор, пока оно имело сквозной статус, оно не мешало и, более того, оно СОЗДАВАЛО своего человека, формировало его черты, будто скульптор наделял глину образом. Ведь если посмотреть на верующего - отшельника, монаха или просто одинокого человека - для него повседневное - обрядовость, молитва, богослужения - никогда не становится рутинной обузой, ибо каждый день и каждое повторение - это встреча с трансцендентным и она никогда не повторяется. Внутреннее переживание этой встречи обладает различной глубиной, различной необходимостью. То же приготовление пищи может носит характер событийного, неожиданного, нежели удручающего и необходимого. Более того, такой человек, как сказал бы Бердяев, никогда не может для самого себя быть одиноким, потому что с ним всегда Бог.
Повседневное способно рисовать человека, и зачастую портрет, нарисованный повседневностью, более идентичен с оригиналом, чем достижения в культуре, науке, искусстве. Мы можем полюбить картины Матиаса, но нам не удастся полюбить самого Матиаса только из-за его художественного гения. Чтобы полюбить человека, нужно встретиться с ним в повседневном, увидеть, как он смотрит на себя в зеркало по утрам, раскладывает ложки на столе или заваривает кофейный напиток. Встреча с повседневным - это великое событие, которое нужно встречать карнавальной радостью, нежели разочарованием и обреченностью.