Начало.
В прошлом году первого сентября я написала коротенький пост - чтобы как-то отметить начало осени.
Ибо у нас-то тут чего ни хватишься - ничего нет: ни нормальной осени, ни начала учебного года, но привычка свыше нам дана, и пройти мимо первого сентября - ну никак.
А на днях я сделала из начала того поста - из первых строчек - почти рассказ.
Или начало рассказа.
Ни о чем, просто так. Там много букв и ничего интересного.
Посвящается моей френдессе lifeislive - с благодарностью за подаренную книгу.
Сентябрь.
Достать чернил и плакать.
Чернила, и правда, приходилось доставать, а не покупать - как и многое в те времена. И нужна была ручка «с открытым пером» для первоклассников и дозволялась «с закрытым» для остальных, и сложно было купить ножницы «с тупыми концами» для уроков труда, и чернила надо было обязательно «ярко-синие», и бабушка ворчала, что они вот писали фиолетовыми и ничего, а еще нужна была «бархатная бумага» - и название завораживало: что это за волшебная бумага? и чернила лучше бы фиолетовые - жаль, что нельзя.
А плакать не хотелось.
Я всегда любила осень. И школу.
Осень и школа означали возвращение домой.
Лето пугало бездомностью: тесное купе в поезде, какие-то чужие комнаты в чужих городах у моря; снятые и опять чужие - всей своей мебелью и запахами - дачи; лагерь и безликие «палаты»... кто придумал так их назвать? как в больнице. Я панически боялась бездомности, я пыталась обжить полку в купе и свой угол в палате до состояния дома, но... ох, наконец-то: зацвели золотые шары - скоро сентябрь, школа, я буду дома.
Сентябрь - какая благодать: своя подушка, которую не надо ставить ужасным треугольником, как в лагере; свой стол, свои книги... никогда не понимала, как можно всё своё носить с собой, и в сентябре с удовольствием возвращалась - к себе и всему своему.
В сентябре легко и радостно бежать в школу: еще тепло, бабушка только начинает коситься на гольфы, но ей тоже не хочется, чтобы я надевала колготки, их же надо беречь для зимы и для катка. Синтетических, эластичных колготок пристойного цвета не найти, их надо доставать, а растягивающиеся, всегда широкие для меня хлопчатобумажные я не ношу. Просто не выхожу в них из дома, меня не заставишь - и мерзну в гольфах. Я не спорю с бабушкой - я молча надеваю гольфы.
В сентябре легко учиться: повторение прошлогоднего - я все помню, как смешно, что кто-то забыл таблицу умножения; осторожные подступы к новому - я уже прочитала учебники летом, чтобы не было скучно, и мне многое известно заранее.
А это дивное чувство начала - нового года и новой жизни: новые, чистые тетрадки, еще без помарок и ошибок, и сама себе даешь слово, что весь год будешь делать все-все уроки, и писать так же аккуратно и чисто, как на первой странице, и дневник обернут новенькой белой калькой и заполнен заранее, и в нем появляется первая красная и прекрасная пятерка, и точно знаешь, что в этой, новой жизни всё-всё всегда будет так же прекрасно и правильно...
...только почему-то на второй странице всегда делаешь глупую ошибку в задачке, и забываешь вписать задание в дневник, и калька - редкость, принесенная мамой с работы, становится серой, и в ручке предательски кончаются чернила - сентябрьских иллюзий хватает на пару недель и страниц.
Однажды, в самом начале сентября я втайне от всех достала тоненькую бледно-зеленую тетрадку в косую полоску (двенадцать страниц, «Правила октябрят» на обложке сзади - советский стандарт), зачем-то обрезала ее так, чтобы она держалась на одной скрепе из положенных двух, потом, тоже тайно, взяла фиолетовые чернила из бабушкиного секретера и налила их в уже тайно припрятанную бутылочку из-под школьных синих.
Это было важно: начать писать не стандартным ярко-синим цветом, а волшебно-фиолетовым. Правда же, в фиолетовых чернилах есть что-то волшебное?
Я не стала заливать их в ручку - как я ненавидела эти перьевые ручки, вы себе не можете представить! особенно почему-то с открытым пером… в словах «с открытым пером» мне слышалось страшное докторское «открытый перелом», и перо то действительно было так беспощадно, так неприлично, так вызывающе открыто… оно скрипело и разбрызгивало чернила, оно угрожало переломом, и потом, согласитесь, писать - это такое сложное, особенное дело, это нельзя делать «открытым пером»! а как я была счастлива, получив в подарок первую свою «с закрытым пером» ручку… но сейчас не годилась и она.
Потому что задумывала я нечто такое, для чего мне нужна была - да, лучше бы перо, и я даже знала, что оно должно быть гусиным и что его надо заточить ножом, но, кроме голубей и ворон, в центре Москвы - увы… поэтому мне нужна была бабушкина ручка, такая, какие лежали на почте: тоненькая палочка с пером на конце, ее надо макать в чернила, она моментально высыхает, до этого успевая сердито брызнуть на беззащитную бумагу, она злорадно пачкает пальцы… мои все равно всегда в чернилах, мне она не страшна. Она старинная, а значит, не такая, как все.
Бабушка шила: что-то строчила на машинке и меня не заметила. Или не придала значения тому, что я прошла к секретеру, и я заполучила и ручку.
Теперь нужно было выбрать время, чтобы никто не заглянул через плечо.
Я и сейчас ненавижу, когда мне заглядывают через плечо: когда я читаю книгу, я одновременно живу в ней, и заглядывающий в ту мою жизнь становится подглядывающим в замочную скважину… я захлопываю книгу, сминаю газету, вывожу скрин-сейвер на экран: там, в тексте, мне не нужна компания.
Мне легче разделить еду, питье, время, постель - но не надо заглядывать в мою книгу, в мою вторую жизнь, которой я живу, когда пишу или читаю: это можно только тому, с кем я делю и душу.
Кажется, я решилась после ужина.
Обмакнула облезлую (старинную!) ручку-палочку в фиолетовую глубину, подержала на весу, выждав падение капли, и быстро и решительно написала на самом верху страницы: «Сказка».
Потому что если все сказки в доме выучены до мельчайших завитков картинок и виньеток, которые я рассматривала уже потом, когда скучно становилось смотреть на знакомые слова и запятые, то - что же остается?
Только сочинить сказку самой. И жить в ней, сочиняя ее.
«Жила-была Фея», - написала восьмилетняя я.
Принцессы, бедные девушки, красавицы и принцы меня не интересовали. Я не сочувствовала Герде - я метила в Снежные Королевы.
Меня не интересовало, что Золушка становится принцессой: фея, и только фея, могла превратить сколько угодно замарашек в самых прекрасных принцесс.
Как бабушка.
Бабушка шила - и ее платья, юбки и пальто, точно подогнанные по фигуре, что-то в ней скрывающие, а что-то высвечивающие и подчеркивающие, делали любую заглянувшую к нам за заказом женщину принцессой.
В конце концов, Золушка - это только платье. Платье да туфельки - остальное у нее было и так.
Я верила в фей и в волшебную силу платьев.
И фиолетовых чернил.
Те три слова волшебного фиолетового цвета - они отняли столько сил, что больше я тогда так ничего и не написала, хотя тетрадочку долго и старательно прятала и однажды расплакалась, когда мой отец случайно наткнулся на нее, доставая с полки какую-то книгу.
После тех трех слов - и отказа от продолжения я стала другой: я поняла, что волшебство - это не только платья и чернила, это слова, которые мы читаем и пишем, но отложила на потом почерневшую старенькую ручку, не дотянувшую до роли волшебной палочки.
А через год, тоже в сентябре, опять втайне, как будто кто-то за мной подсматривал, я выбросила бутылочку с засохшими фиолетовыми чернилами - буду писать синими, как все, и то, что все.
То, что задано.
Но каждый сентябрь...
Сентябрь - это начало. С чистого листа.
В сентябре всё легко.
Особенно если достать фиолетовых чернил.
Ибо у нас-то тут чего ни хватишься - ничего нет: ни нормальной осени, ни начала учебного года, но привычка свыше нам дана, и пройти мимо первого сентября - ну никак.
А на днях я сделала из начала того поста - из первых строчек - почти рассказ.
Или начало рассказа.
Ни о чем, просто так. Там много букв и ничего интересного.
Посвящается моей френдессе lifeislive - с благодарностью за подаренную книгу.
Сентябрь.
Достать чернил и плакать.
Чернила, и правда, приходилось доставать, а не покупать - как и многое в те времена. И нужна была ручка «с открытым пером» для первоклассников и дозволялась «с закрытым» для остальных, и сложно было купить ножницы «с тупыми концами» для уроков труда, и чернила надо было обязательно «ярко-синие», и бабушка ворчала, что они вот писали фиолетовыми и ничего, а еще нужна была «бархатная бумага» - и название завораживало: что это за волшебная бумага? и чернила лучше бы фиолетовые - жаль, что нельзя.
А плакать не хотелось.
Я всегда любила осень. И школу.
Осень и школа означали возвращение домой.
Лето пугало бездомностью: тесное купе в поезде, какие-то чужие комнаты в чужих городах у моря; снятые и опять чужие - всей своей мебелью и запахами - дачи; лагерь и безликие «палаты»... кто придумал так их назвать? как в больнице. Я панически боялась бездомности, я пыталась обжить полку в купе и свой угол в палате до состояния дома, но... ох, наконец-то: зацвели золотые шары - скоро сентябрь, школа, я буду дома.
Сентябрь - какая благодать: своя подушка, которую не надо ставить ужасным треугольником, как в лагере; свой стол, свои книги... никогда не понимала, как можно всё своё носить с собой, и в сентябре с удовольствием возвращалась - к себе и всему своему.
В сентябре легко и радостно бежать в школу: еще тепло, бабушка только начинает коситься на гольфы, но ей тоже не хочется, чтобы я надевала колготки, их же надо беречь для зимы и для катка. Синтетических, эластичных колготок пристойного цвета не найти, их надо доставать, а растягивающиеся, всегда широкие для меня хлопчатобумажные я не ношу. Просто не выхожу в них из дома, меня не заставишь - и мерзну в гольфах. Я не спорю с бабушкой - я молча надеваю гольфы.
В сентябре легко учиться: повторение прошлогоднего - я все помню, как смешно, что кто-то забыл таблицу умножения; осторожные подступы к новому - я уже прочитала учебники летом, чтобы не было скучно, и мне многое известно заранее.
А это дивное чувство начала - нового года и новой жизни: новые, чистые тетрадки, еще без помарок и ошибок, и сама себе даешь слово, что весь год будешь делать все-все уроки, и писать так же аккуратно и чисто, как на первой странице, и дневник обернут новенькой белой калькой и заполнен заранее, и в нем появляется первая красная и прекрасная пятерка, и точно знаешь, что в этой, новой жизни всё-всё всегда будет так же прекрасно и правильно...
...только почему-то на второй странице всегда делаешь глупую ошибку в задачке, и забываешь вписать задание в дневник, и калька - редкость, принесенная мамой с работы, становится серой, и в ручке предательски кончаются чернила - сентябрьских иллюзий хватает на пару недель и страниц.
Однажды, в самом начале сентября я втайне от всех достала тоненькую бледно-зеленую тетрадку в косую полоску (двенадцать страниц, «Правила октябрят» на обложке сзади - советский стандарт), зачем-то обрезала ее так, чтобы она держалась на одной скрепе из положенных двух, потом, тоже тайно, взяла фиолетовые чернила из бабушкиного секретера и налила их в уже тайно припрятанную бутылочку из-под школьных синих.
Это было важно: начать писать не стандартным ярко-синим цветом, а волшебно-фиолетовым. Правда же, в фиолетовых чернилах есть что-то волшебное?
Я не стала заливать их в ручку - как я ненавидела эти перьевые ручки, вы себе не можете представить! особенно почему-то с открытым пером… в словах «с открытым пером» мне слышалось страшное докторское «открытый перелом», и перо то действительно было так беспощадно, так неприлично, так вызывающе открыто… оно скрипело и разбрызгивало чернила, оно угрожало переломом, и потом, согласитесь, писать - это такое сложное, особенное дело, это нельзя делать «открытым пером»! а как я была счастлива, получив в подарок первую свою «с закрытым пером» ручку… но сейчас не годилась и она.
Потому что задумывала я нечто такое, для чего мне нужна была - да, лучше бы перо, и я даже знала, что оно должно быть гусиным и что его надо заточить ножом, но, кроме голубей и ворон, в центре Москвы - увы… поэтому мне нужна была бабушкина ручка, такая, какие лежали на почте: тоненькая палочка с пером на конце, ее надо макать в чернила, она моментально высыхает, до этого успевая сердито брызнуть на беззащитную бумагу, она злорадно пачкает пальцы… мои все равно всегда в чернилах, мне она не страшна. Она старинная, а значит, не такая, как все.
Бабушка шила: что-то строчила на машинке и меня не заметила. Или не придала значения тому, что я прошла к секретеру, и я заполучила и ручку.
Теперь нужно было выбрать время, чтобы никто не заглянул через плечо.
Я и сейчас ненавижу, когда мне заглядывают через плечо: когда я читаю книгу, я одновременно живу в ней, и заглядывающий в ту мою жизнь становится подглядывающим в замочную скважину… я захлопываю книгу, сминаю газету, вывожу скрин-сейвер на экран: там, в тексте, мне не нужна компания.
Мне легче разделить еду, питье, время, постель - но не надо заглядывать в мою книгу, в мою вторую жизнь, которой я живу, когда пишу или читаю: это можно только тому, с кем я делю и душу.
Кажется, я решилась после ужина.
Обмакнула облезлую (старинную!) ручку-палочку в фиолетовую глубину, подержала на весу, выждав падение капли, и быстро и решительно написала на самом верху страницы: «Сказка».
Потому что если все сказки в доме выучены до мельчайших завитков картинок и виньеток, которые я рассматривала уже потом, когда скучно становилось смотреть на знакомые слова и запятые, то - что же остается?
Только сочинить сказку самой. И жить в ней, сочиняя ее.
«Жила-была Фея», - написала восьмилетняя я.
Принцессы, бедные девушки, красавицы и принцы меня не интересовали. Я не сочувствовала Герде - я метила в Снежные Королевы.
Меня не интересовало, что Золушка становится принцессой: фея, и только фея, могла превратить сколько угодно замарашек в самых прекрасных принцесс.
Как бабушка.
Бабушка шила - и ее платья, юбки и пальто, точно подогнанные по фигуре, что-то в ней скрывающие, а что-то высвечивающие и подчеркивающие, делали любую заглянувшую к нам за заказом женщину принцессой.
В конце концов, Золушка - это только платье. Платье да туфельки - остальное у нее было и так.
Я верила в фей и в волшебную силу платьев.
И фиолетовых чернил.
Те три слова волшебного фиолетового цвета - они отняли столько сил, что больше я тогда так ничего и не написала, хотя тетрадочку долго и старательно прятала и однажды расплакалась, когда мой отец случайно наткнулся на нее, доставая с полки какую-то книгу.
После тех трех слов - и отказа от продолжения я стала другой: я поняла, что волшебство - это не только платья и чернила, это слова, которые мы читаем и пишем, но отложила на потом почерневшую старенькую ручку, не дотянувшую до роли волшебной палочки.
А через год, тоже в сентябре, опять втайне, как будто кто-то за мной подсматривал, я выбросила бутылочку с засохшими фиолетовыми чернилами - буду писать синими, как все, и то, что все.
То, что задано.
Но каждый сентябрь...
Сентябрь - это начало. С чистого листа.
В сентябре всё легко.
Особенно если достать фиолетовых чернил.