Про пэтчворк.
Не про платья.
Когда я писала про своё "серое безобразие"...вдруг еще не все полюбовались на моё платьице? , то вспомнила... даже два раза вспомнила: во-первых, цитата из О'Генри, а во-вторых - тот самый пэтчворк, который я обожаю во всех его проявлениях.
И я вспомнила, что когда-то придумала для себя такой жанр - литературный пэтчворк.
И написала (сложила из лоскутков) роман. И не теряю надежды кого-нибудь когда-нибудь им заинтересовать.
Если вы вдруг не застали - покажу-ка я всё это серое разноцветное лоскутное безобразие еще раз и новый отрывок добавлю.
Вот здесь было предисловие о стиле-жанре.
Здесь глава под названием "Дом, где разбиваются сердца. Отцы и дети".
Вот здесь - глава "Что делать? Доводы рассудка".
Вообще этот роман - продолжение моей любимой "Анны Карениной".
Написанное не в насмешку и не пародийно, хотя с элементом игры в детектив, чем-то похоже на "Чайку" Акунина, но посерьезнее, ибо жанр такой... кстати, я и писала в то же время, давно уже - видимо, тогда подобные идеи носились в воздухе. Я точно рассчитала время действия, возраст действующих лиц, я сделала всего одно допущение - добавила всего одну подробность, которой не было в первоисточнике, и сюжет сложился.
И я принялась вырезать и сшивать лоскутки. Писала вручную, без компьютера - а следовательно, без Яндыкса и Гугла, иногда заглядывая в книги, чтобы текст был точным.
Получила массу удовольствия. Кажется, Мышилла рассылала синопсис в какие-то издательства, это было давно, но ни одного ответа мы не получили. Может, когда-нибудь и удастся это издать, хотя не знаю, кому это может быть интересно - узок круг этих революционеров, наверно? :)
Все главы этого романа имеют названия известных литературных произведений - по два на каждую, вот какие:
Глава 1. Девяносто третий год. Та, которой не стало.
Глава 2. Петербург. Метель.
Глава 3. За час до файф-о-клока. Дочь Альбиона.
Глава 4. Портрет. Луч света в темном царстве.
Глава 5. Что делать? Доводы рассудка.
Глава 6. Школа злословия. После бала.
Глава 7. Сестры. Гордость и предубеждение.
Глава 8. Дом, где разбиваются сердца. Отцы и дети.
Глава 9. Сентиментальное путешествие. Рассказ старшего садовника.
Глава 10. Цветы запоздалые. Коварство и любовь.
Глава 11. Гроза. Темные аллеи.
Глава 12. На железной дороге. Невыносимая легкость бытия.
Эпилог. Другие берега. О дивный новый мир!
Фраза про "серое безобразие" в том романе тоже есть, и поэтому я покажу начало главы 11 - про грозу.
Вдруг кому-нибудь захочется почитать?
Глава 11. Гроза. Темные аллеи.
Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам.
Так казалось и Кити. Она не без внутренней гордости и не без оснований думала, что всякая другая на ее месте давно бы запуталась и дошла до крайности.
Для посетителей их дом в Покровском, с прелестными детьми, с аккуратной, занятой по хозяйству Варенькой, с вечными студентами и «божьими людьми», которые благоговели перед ищущим истину Левиным, представлял величественно-приятное и назидательное зрелище. Но посетители не думали о том, что, кроме этих двух-трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще двадцать два часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для Катерины Александровны. Ей некому было пожаловаться, некому поведать своего горя, а горя много прибавилось за это время. Ее лучший задушевный друг, сестра, была здесь, но Кити, которая в письмах подчас была откровенна с Долли, была слишком горда, чтобы хоть раз выплакаться ей. Она с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь не к кому было писать.
Она сидела на полу перед комодом и груду писем разбирала.
Вечер был душный и мрачный, на дворе парило, как в бане, и вдали небо уже обложилось черными тучами.
Все примолкло. Собиралась гроза.
Но вопреки этой предгрозовой, душной тишине, в доме было особенно шумно: Варенька подняла на ноги всех и готовилась к грозе, как полководец к битве. Везде закрывались трубы, окна, двери; поспешно снималось с веревок белье, убирались с открытой террасы стулья; люди бегали из передней в людскую; дети шумели и мешались под ногами. Варенька не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Левин всегда подшучивал над ее страхом, Варенька притворно обижалась, и хлопотала, и суетилась, и крестилась при блеске молнии, и говорила, что гроза в наказание посылается, а гроза приближалась и проходила, как и все проходит.
Кити смотрела на связку писем, которую держала в руке, и больше всего на свете хотела исчезнуть куда-нибудь из этого дома, от этих никому не нужных, повторяющихся каждое лето приготовлений к грозе, от раздаваемых внизу приказаний Вареньки, от унизительно жалеющей ее старшей сестры, от себя самой - постаревшей, раздавшейся от беременности, жалкой и нелюбимой.
«Милый Костя, хороший, - вспомнила она подслушанные утром слова Долли, и вновь, как утром, вспыхнула от стыда и мучительно, до слез покраснела, - будьте поласковей с моей Кити!.. Женщине, Костя, ничего не нужно, только взгляни на нее ласково. По себе знаю».
Левин встал из-за стола и молча вышел, почти столкнувшись в дверях с женой.
«Оставь его, Долли! Надо было приставать! Что ты хочешь доказать этим, что?! Что он меня знать не хочет? И это говорит сестра, которая думает… думает, что она соболезнует!..» - голос Кити сорвался на крик, она знала, что муж тоже слышит ее, но ей было все равно.
«Жалко мне тебя, Катенька. Сердце мое за тебя переболело… я ведь все вижу, все понимаю…»
«Очень нужно!» - вспылила Кити, бросилась вон из столовой, прошла длинным коридором в классную, где, как она думала, никого не было. Но из-за двери раздавался голос старшей дочери.
«Вороне где-то… бог… - говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя, - бог послал кусочек сыру… вороне где-то… кто там? - окликнула она, услышав шаги. - Ах, мама, ты? Что это на тебе за серое безобразие?» - небрежно спросила она, критически глянув на серенькое, все в кружевах, изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.
Кити не ответила и поднялась к себе.
Ящики комода, как всегда, возвратили ей присутствие духа: она любила, когда становилось невмоготу, перебирать и перекладывать их содержимое. Старые письма, засушенные цветы, локоны и первые рисунки детей, записки - Кити не выбрасывала ничего и в тяжелые минуты обычно прибегала к этим своим сокровищам. Она любила воспоминания, они, очищенные благодетельной памятью от всего плохого, казались ей безупречными, и сладкие слезы подступали при возвращении в те далекие времена, когда все было так прекрасно. Иногда, правда, она мучилась тем, что не умела ценить своего счастья, когда оно у нее было, и тем, что все хорошее, как ей казалось, осталось в прошлом.
А что потом? Что ожидает нас в будущем? Может быть, придется прожить еще много - тринадцать, тридцать? - лет… чем наполнить их? Снова дети, варенье, выкройки, крестьянская школа?.. Серое безобразие...
- Зачем ты сидишь на полу? Встань! - сказал незаметно вошедший в комнату муж.
- Сейчас, только уберу все.
- Я тебе говорю, встань сейчас! - громко закричал он, вышел к себе в кабинет, и Кити услыхала падение чего-то и стук разбитого стекла. Она не понимала, за что он так рассердился, и встала, чтобы пойти за ним в кабинет. Живот ее мешал ей, вставать было неловко, слезы жалости к себе и незаслуженной обиды навернулись ей на глаза.
Левин стоял посреди кабинета бледный, с трясущейся губой. Глаза его глядели в одну точку; Кити никогда не видала его таким. На полу лежали разбитая посуда и термометр, висевший всегда на стене.
- Костя, что с тобой? - робко спросила она. - За что?
- Уйди, уйди, - почти крикнул Левин, не глядя на нее.
То, что он отводил глаза, подтверждало ее мысли, что она противна ему, что все его бессмысленное раздражение происходит только от этого. Гордость подняла было голову в ее душе, и она повернулась, чтобы молча уйти, но привычная любовь к мужу и желание высказаться до конца оказались сильнее.
- Для тебя наслаждение говорить мне неприятности, - заговорила она, - вижу, что я тебе противна, но имей над собой власть. Ты немного опьянел, отрезвись. Я все вижу и понимаю…
- Да, да, - быстро произнес Левин, так и не взглянув на жену, - но будь ты тоже трезва, будь умна, рассудительна, умоляю тебя, взгляни на это, как истинный друг… ты способна на жертвы… будь моим другом, отпусти меня…
- Нет, нет, - вся дрожа, ответила Кити, - нет, я обыкновенная женщина, со мною нельзя говорить так… не мучай меня, Костя… мне страшно… ты увлечен, но это совсем не то, что тебе нужно. Как мало ты себя знаешь!
- Иногда люди спят на ходу, так вот я говорю с тобою, а сам будто сплю и вижу ее во сне… отпусти…
- Ты сошел с ума!
- И пускай! И не надо лечить меня от моего сумасшествия!
- Вы все сговорились сегодня мучить меня! - заплакала Кити. - Сначала Долли, потом Даша про серое платье, потом Варенька со своей грозой! Теперь еще ты! Неужели я уже так стара и безобразна, что со мною можно, не стесняясь, говорить о других женщинах?! И это из-за нее ты согласился отпустить Митю на железную дорогу, из-за нее? Ты обезумел! Я не отпущу тебя ни на шаг!.. Куда это ты?
- В сад, грозу посмотреть, - Левин схватил фуражку, зонтик и проворно пошел к двери.
- В уме ли ты? Воротись! Можно любоваться грозой из комнаты! Ты…
- Нет, я пойду…
- Я знаю, отчего ты хочешь уйти, - запальчиво произнесла Кити, - вот… поэтому, да?..
Где-то в аллее, около тополей, слышался голос Вари: «Аня! Где ты?» Левин, не дослушав жены, выбежал из комнаты. «Аня! Аня!» - доносилось из сада.
- Опять эта Варя! - сердито сказала Кити. - Возмутительно! Из-за какой-то грозы…
Катерина Александровна прекрасно знала, что Варенька ищет Аню вовсе не из-за грозы, и это было ей неприятно.
Глядя на Вареньку, она как будто смотрелась в зеркало и видела там собственное отражение, только доведенное до крайности и потому уродливое и смешное. Это зеркало не льстило ей ни секунды. Да, она боялась и не желала сближения своего сына с дочерью Вронского. Эта девушка была вдвойне неприятна ей: и из-за сходства с матерью, соперничества с которой не выдержала Кити, и из-за отцовских черных глаз, так и не забытых ею. Да, Кити сознавала, что играет непривлекательную роль леди Капулетти (или Монтекки? боже, я всё позабыла, всё!), но отнюдь не желала видеть, как старательная Варенька, подражая ей, целые дни не отходит от Ани и Мити, не давая им остаться наедине.
Недавно она подумала - и только потом поняла, что подумала вслух: «Что в ней нашел Дмитрий?» - «Как! Она красавица!» - сказала ей в ответ то ли Долли, то ли Варенька, то ли кто-то из дочерей. То ли все вместе. Они все были уверены в ее неотразимости, все!
«Никогда не надо впадать в крайности!» - вспоминала Кити одно из любимейших поучений своей матери княгини Щербацкой. Она сама намеренно поселила Аню в одной комнате со старшей дочерью, но когда у нее на глазах подобные маневры предпринимала Варенька, ей делалось неприятно, и она чаще, чем обычно, бранилась на горничных и придиралась к ним. Глядя на ухищрения Вареньки, Кити видела ясно, что их с полным основанием можно назвать тщетной предосторожностью, что гораздо лучше было бы обойтись без них, что запретный плод, как известно…
- Аня! Где ты? - раздалось под самыми окнами.
Кити распахнула окно: издали доносился глухой рокот грома, на дворе вихрь крутил пыль.
- Полно, Варенька, оставь ее! - в отчаянии закричала Кити. - Они все полоумные!..
- Вот уж действительно! - по-своему поняв ее слова, закричала в ответ Варенька. - В такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги! И кто их толкает из дома? Вот - охота пуще неволи! Вон как сверкает! Все небо обложило! У нас грозы частые, а всё не заведем громовых отводов… Ты не беспокойся, пожалуйста, - чуть понизив голос, но все же громко сказала она, - Костя сказал, что сам Аню отыщет, он и зонтик взял…
- Ах, боже мой, я и не беспокоюсь! Что тебе вздумалось?.. - Кити быстро захлопнула окно, как будто испугавшись грома, а на самом деле чувствуя, что еще секунда - и она разрыдается.
Сегодня ждали со станции Митю, муж отправился смотреть грозу, эта девчонка бродит где-то по саду, под самым окном кричит Варя, которая своей узкой головой не может понять…боже мой, за что все это мне? Почему моя жизнь распадается на такие ничтожные мелочи, превращается в ничто? Разве об этом я мечтала? Серое безобразие, боже мой...
Кити села на свою постель и заплакала.
Она не закрывала лица, слезы у нее капали на грудь и руки, и лампа коптила, как нарочно, собираясь погаснуть, она плакала, вздрагивая всем телом и всхлипывая. Точно так же она плакала месяц назад, уговаривая сына поступить на службу.
«Пощади нас, - говорила она Мите, который никак не мог понять, почему мать, так горячо возражавшая всегда против его службы в Петербурге, вдруг с такой страстью убеждает его служить. - Отец мучается из-за тебя, а я больна, схожу с ума. Что с тобою будет? Нужно дело делать! Например, отчего бы тебе не пойти служить на железную дорогу? Я говорила с доктором Благово, он уверяет, что тебя примут на железную дорогу, и даже обещал похлопотать за тебя. Ради бога, Митя, подумай, умоляю тебя!»
Они поговорили немного, и Митя сдался. Он сказал, что мысль о службе на строящейся железной дороге ему еще не приходила в голову и что, пожалуй, он готов попробовать.
Сейчас от слез не было никакой пользы, но она все продолжала плакать, так как не могла остановиться.
Первые капли дождя, как первые слезы, уже брызнули на пыль дороги и на еще свежую зелень сада.
И сумерки, и тучи погрузили все в глубокий мрак. Вот ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Теперь вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший, Левин поминутно останавливался и, оглядываясь по сторонам, забывал подробности местности и беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы. Он знал, что тут была где-то беседка, знал, что из нее хорошо просматривается липовая аллея, знал, что другого подъезда к Покровскому со стороны железной дороги нет, а значит, Митя поедет по ней… словом, он знал, где ее найти.
Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молнией, гром ревел и рыдал.
Ветер гудел, как невидимый поезд, поезд-привидение. Настоящий поезд и тот не производил такого страшного шума, как этот. Размокший от ливня зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье, ноги вязли в мокрой глине, и Левин стал раскаиваться в своем намерении отыскивать Анну, кроме того, он не совсем равнодушен был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой. Как он ни смеялся над Варенькой, гроза и на него с детства наводила невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.
Он обошел почти весь сад, обманывая себя, что только случайно подойдет к аллее, которая издали представлялась ему темным коридором. Случайно, а не потому, что слышал ее шепот: «В аллее лип…»
«Там она теперь, в беседке. Ждет, - горевал он, идя по темной аллее, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, - ждет. Я никогда никому не завидовал, но сейчас я глубоко, мучительно завидую… теперь время этой молодежи быть так дерзко, вызывающе счастливою!»...
...если кто-нибудь вдруг дочитал досюда - оставьте аффтару коммент, ладно? :)
Интересно ли вам было бы прочитать всё это целиком? Узнали ли вы какие-нибудь отрывки? Читается ли оно ровно - или видно, где сшито... белыми нитками? :)
Когда я писала про своё "серое безобразие"...вдруг еще не все полюбовались на моё платьице? , то вспомнила... даже два раза вспомнила: во-первых, цитата из О'Генри, а во-вторых - тот самый пэтчворк, который я обожаю во всех его проявлениях.
И я вспомнила, что когда-то придумала для себя такой жанр - литературный пэтчворк.
И написала (сложила из лоскутков) роман. И не теряю надежды кого-нибудь когда-нибудь им заинтересовать.
Если вы вдруг не застали - покажу-ка я всё это серое разноцветное лоскутное безобразие еще раз и новый отрывок добавлю.
Вот здесь было предисловие о стиле-жанре.
Здесь глава под названием "Дом, где разбиваются сердца. Отцы и дети".
Вот здесь - глава "Что делать? Доводы рассудка".
Вообще этот роман - продолжение моей любимой "Анны Карениной".
Написанное не в насмешку и не пародийно, хотя с элементом игры в детектив, чем-то похоже на "Чайку" Акунина, но посерьезнее, ибо жанр такой... кстати, я и писала в то же время, давно уже - видимо, тогда подобные идеи носились в воздухе. Я точно рассчитала время действия, возраст действующих лиц, я сделала всего одно допущение - добавила всего одну подробность, которой не было в первоисточнике, и сюжет сложился.
И я принялась вырезать и сшивать лоскутки. Писала вручную, без компьютера - а следовательно, без Яндыкса и Гугла, иногда заглядывая в книги, чтобы текст был точным.
Получила массу удовольствия. Кажется, Мышилла рассылала синопсис в какие-то издательства, это было давно, но ни одного ответа мы не получили. Может, когда-нибудь и удастся это издать, хотя не знаю, кому это может быть интересно - узок круг этих революционеров, наверно? :)
Все главы этого романа имеют названия известных литературных произведений - по два на каждую, вот какие:
Глава 1. Девяносто третий год. Та, которой не стало.
Глава 2. Петербург. Метель.
Глава 3. За час до файф-о-клока. Дочь Альбиона.
Глава 4. Портрет. Луч света в темном царстве.
Глава 5. Что делать? Доводы рассудка.
Глава 6. Школа злословия. После бала.
Глава 7. Сестры. Гордость и предубеждение.
Глава 8. Дом, где разбиваются сердца. Отцы и дети.
Глава 9. Сентиментальное путешествие. Рассказ старшего садовника.
Глава 10. Цветы запоздалые. Коварство и любовь.
Глава 11. Гроза. Темные аллеи.
Глава 12. На железной дороге. Невыносимая легкость бытия.
Эпилог. Другие берега. О дивный новый мир!
Фраза про "серое безобразие" в том романе тоже есть, и поэтому я покажу начало главы 11 - про грозу.
Вдруг кому-нибудь захочется почитать?
Глава 11. Гроза. Темные аллеи.
Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам.
Так казалось и Кити. Она не без внутренней гордости и не без оснований думала, что всякая другая на ее месте давно бы запуталась и дошла до крайности.
Для посетителей их дом в Покровском, с прелестными детьми, с аккуратной, занятой по хозяйству Варенькой, с вечными студентами и «божьими людьми», которые благоговели перед ищущим истину Левиным, представлял величественно-приятное и назидательное зрелище. Но посетители не думали о том, что, кроме этих двух-трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще двадцать два часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для Катерины Александровны. Ей некому было пожаловаться, некому поведать своего горя, а горя много прибавилось за это время. Ее лучший задушевный друг, сестра, была здесь, но Кити, которая в письмах подчас была откровенна с Долли, была слишком горда, чтобы хоть раз выплакаться ей. Она с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь не к кому было писать.
Она сидела на полу перед комодом и груду писем разбирала.
Вечер был душный и мрачный, на дворе парило, как в бане, и вдали небо уже обложилось черными тучами.
Все примолкло. Собиралась гроза.
Но вопреки этой предгрозовой, душной тишине, в доме было особенно шумно: Варенька подняла на ноги всех и готовилась к грозе, как полководец к битве. Везде закрывались трубы, окна, двери; поспешно снималось с веревок белье, убирались с открытой террасы стулья; люди бегали из передней в людскую; дети шумели и мешались под ногами. Варенька не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Левин всегда подшучивал над ее страхом, Варенька притворно обижалась, и хлопотала, и суетилась, и крестилась при блеске молнии, и говорила, что гроза в наказание посылается, а гроза приближалась и проходила, как и все проходит.
Кити смотрела на связку писем, которую держала в руке, и больше всего на свете хотела исчезнуть куда-нибудь из этого дома, от этих никому не нужных, повторяющихся каждое лето приготовлений к грозе, от раздаваемых внизу приказаний Вареньки, от унизительно жалеющей ее старшей сестры, от себя самой - постаревшей, раздавшейся от беременности, жалкой и нелюбимой.
«Милый Костя, хороший, - вспомнила она подслушанные утром слова Долли, и вновь, как утром, вспыхнула от стыда и мучительно, до слез покраснела, - будьте поласковей с моей Кити!.. Женщине, Костя, ничего не нужно, только взгляни на нее ласково. По себе знаю».
Левин встал из-за стола и молча вышел, почти столкнувшись в дверях с женой.
«Оставь его, Долли! Надо было приставать! Что ты хочешь доказать этим, что?! Что он меня знать не хочет? И это говорит сестра, которая думает… думает, что она соболезнует!..» - голос Кити сорвался на крик, она знала, что муж тоже слышит ее, но ей было все равно.
«Жалко мне тебя, Катенька. Сердце мое за тебя переболело… я ведь все вижу, все понимаю…»
«Очень нужно!» - вспылила Кити, бросилась вон из столовой, прошла длинным коридором в классную, где, как она думала, никого не было. Но из-за двери раздавался голос старшей дочери.
«Вороне где-то… бог… - говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя, - бог послал кусочек сыру… вороне где-то… кто там? - окликнула она, услышав шаги. - Ах, мама, ты? Что это на тебе за серое безобразие?» - небрежно спросила она, критически глянув на серенькое, все в кружевах, изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.
Кити не ответила и поднялась к себе.
Ящики комода, как всегда, возвратили ей присутствие духа: она любила, когда становилось невмоготу, перебирать и перекладывать их содержимое. Старые письма, засушенные цветы, локоны и первые рисунки детей, записки - Кити не выбрасывала ничего и в тяжелые минуты обычно прибегала к этим своим сокровищам. Она любила воспоминания, они, очищенные благодетельной памятью от всего плохого, казались ей безупречными, и сладкие слезы подступали при возвращении в те далекие времена, когда все было так прекрасно. Иногда, правда, она мучилась тем, что не умела ценить своего счастья, когда оно у нее было, и тем, что все хорошее, как ей казалось, осталось в прошлом.
А что потом? Что ожидает нас в будущем? Может быть, придется прожить еще много - тринадцать, тридцать? - лет… чем наполнить их? Снова дети, варенье, выкройки, крестьянская школа?.. Серое безобразие...
- Зачем ты сидишь на полу? Встань! - сказал незаметно вошедший в комнату муж.
- Сейчас, только уберу все.
- Я тебе говорю, встань сейчас! - громко закричал он, вышел к себе в кабинет, и Кити услыхала падение чего-то и стук разбитого стекла. Она не понимала, за что он так рассердился, и встала, чтобы пойти за ним в кабинет. Живот ее мешал ей, вставать было неловко, слезы жалости к себе и незаслуженной обиды навернулись ей на глаза.
Левин стоял посреди кабинета бледный, с трясущейся губой. Глаза его глядели в одну точку; Кити никогда не видала его таким. На полу лежали разбитая посуда и термометр, висевший всегда на стене.
- Костя, что с тобой? - робко спросила она. - За что?
- Уйди, уйди, - почти крикнул Левин, не глядя на нее.
То, что он отводил глаза, подтверждало ее мысли, что она противна ему, что все его бессмысленное раздражение происходит только от этого. Гордость подняла было голову в ее душе, и она повернулась, чтобы молча уйти, но привычная любовь к мужу и желание высказаться до конца оказались сильнее.
- Для тебя наслаждение говорить мне неприятности, - заговорила она, - вижу, что я тебе противна, но имей над собой власть. Ты немного опьянел, отрезвись. Я все вижу и понимаю…
- Да, да, - быстро произнес Левин, так и не взглянув на жену, - но будь ты тоже трезва, будь умна, рассудительна, умоляю тебя, взгляни на это, как истинный друг… ты способна на жертвы… будь моим другом, отпусти меня…
- Нет, нет, - вся дрожа, ответила Кити, - нет, я обыкновенная женщина, со мною нельзя говорить так… не мучай меня, Костя… мне страшно… ты увлечен, но это совсем не то, что тебе нужно. Как мало ты себя знаешь!
- Иногда люди спят на ходу, так вот я говорю с тобою, а сам будто сплю и вижу ее во сне… отпусти…
- Ты сошел с ума!
- И пускай! И не надо лечить меня от моего сумасшествия!
- Вы все сговорились сегодня мучить меня! - заплакала Кити. - Сначала Долли, потом Даша про серое платье, потом Варенька со своей грозой! Теперь еще ты! Неужели я уже так стара и безобразна, что со мною можно, не стесняясь, говорить о других женщинах?! И это из-за нее ты согласился отпустить Митю на железную дорогу, из-за нее? Ты обезумел! Я не отпущу тебя ни на шаг!.. Куда это ты?
- В сад, грозу посмотреть, - Левин схватил фуражку, зонтик и проворно пошел к двери.
- В уме ли ты? Воротись! Можно любоваться грозой из комнаты! Ты…
- Нет, я пойду…
- Я знаю, отчего ты хочешь уйти, - запальчиво произнесла Кити, - вот… поэтому, да?..
Где-то в аллее, около тополей, слышался голос Вари: «Аня! Где ты?» Левин, не дослушав жены, выбежал из комнаты. «Аня! Аня!» - доносилось из сада.
- Опять эта Варя! - сердито сказала Кити. - Возмутительно! Из-за какой-то грозы…
Катерина Александровна прекрасно знала, что Варенька ищет Аню вовсе не из-за грозы, и это было ей неприятно.
Глядя на Вареньку, она как будто смотрелась в зеркало и видела там собственное отражение, только доведенное до крайности и потому уродливое и смешное. Это зеркало не льстило ей ни секунды. Да, она боялась и не желала сближения своего сына с дочерью Вронского. Эта девушка была вдвойне неприятна ей: и из-за сходства с матерью, соперничества с которой не выдержала Кити, и из-за отцовских черных глаз, так и не забытых ею. Да, Кити сознавала, что играет непривлекательную роль леди Капулетти (или Монтекки? боже, я всё позабыла, всё!), но отнюдь не желала видеть, как старательная Варенька, подражая ей, целые дни не отходит от Ани и Мити, не давая им остаться наедине.
Недавно она подумала - и только потом поняла, что подумала вслух: «Что в ней нашел Дмитрий?» - «Как! Она красавица!» - сказала ей в ответ то ли Долли, то ли Варенька, то ли кто-то из дочерей. То ли все вместе. Они все были уверены в ее неотразимости, все!
«Никогда не надо впадать в крайности!» - вспоминала Кити одно из любимейших поучений своей матери княгини Щербацкой. Она сама намеренно поселила Аню в одной комнате со старшей дочерью, но когда у нее на глазах подобные маневры предпринимала Варенька, ей делалось неприятно, и она чаще, чем обычно, бранилась на горничных и придиралась к ним. Глядя на ухищрения Вареньки, Кити видела ясно, что их с полным основанием можно назвать тщетной предосторожностью, что гораздо лучше было бы обойтись без них, что запретный плод, как известно…
- Аня! Где ты? - раздалось под самыми окнами.
Кити распахнула окно: издали доносился глухой рокот грома, на дворе вихрь крутил пыль.
- Полно, Варенька, оставь ее! - в отчаянии закричала Кити. - Они все полоумные!..
- Вот уж действительно! - по-своему поняв ее слова, закричала в ответ Варенька. - В такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги! И кто их толкает из дома? Вот - охота пуще неволи! Вон как сверкает! Все небо обложило! У нас грозы частые, а всё не заведем громовых отводов… Ты не беспокойся, пожалуйста, - чуть понизив голос, но все же громко сказала она, - Костя сказал, что сам Аню отыщет, он и зонтик взял…
- Ах, боже мой, я и не беспокоюсь! Что тебе вздумалось?.. - Кити быстро захлопнула окно, как будто испугавшись грома, а на самом деле чувствуя, что еще секунда - и она разрыдается.
Сегодня ждали со станции Митю, муж отправился смотреть грозу, эта девчонка бродит где-то по саду, под самым окном кричит Варя, которая своей узкой головой не может понять…боже мой, за что все это мне? Почему моя жизнь распадается на такие ничтожные мелочи, превращается в ничто? Разве об этом я мечтала? Серое безобразие, боже мой...
Кити села на свою постель и заплакала.
Она не закрывала лица, слезы у нее капали на грудь и руки, и лампа коптила, как нарочно, собираясь погаснуть, она плакала, вздрагивая всем телом и всхлипывая. Точно так же она плакала месяц назад, уговаривая сына поступить на службу.
«Пощади нас, - говорила она Мите, который никак не мог понять, почему мать, так горячо возражавшая всегда против его службы в Петербурге, вдруг с такой страстью убеждает его служить. - Отец мучается из-за тебя, а я больна, схожу с ума. Что с тобою будет? Нужно дело делать! Например, отчего бы тебе не пойти служить на железную дорогу? Я говорила с доктором Благово, он уверяет, что тебя примут на железную дорогу, и даже обещал похлопотать за тебя. Ради бога, Митя, подумай, умоляю тебя!»
Они поговорили немного, и Митя сдался. Он сказал, что мысль о службе на строящейся железной дороге ему еще не приходила в голову и что, пожалуй, он готов попробовать.
Сейчас от слез не было никакой пользы, но она все продолжала плакать, так как не могла остановиться.
Первые капли дождя, как первые слезы, уже брызнули на пыль дороги и на еще свежую зелень сада.
И сумерки, и тучи погрузили все в глубокий мрак. Вот ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Теперь вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший, Левин поминутно останавливался и, оглядываясь по сторонам, забывал подробности местности и беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы. Он знал, что тут была где-то беседка, знал, что из нее хорошо просматривается липовая аллея, знал, что другого подъезда к Покровскому со стороны железной дороги нет, а значит, Митя поедет по ней… словом, он знал, где ее найти.
Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молнией, гром ревел и рыдал.
Ветер гудел, как невидимый поезд, поезд-привидение. Настоящий поезд и тот не производил такого страшного шума, как этот. Размокший от ливня зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье, ноги вязли в мокрой глине, и Левин стал раскаиваться в своем намерении отыскивать Анну, кроме того, он не совсем равнодушен был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой. Как он ни смеялся над Варенькой, гроза и на него с детства наводила невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.
Он обошел почти весь сад, обманывая себя, что только случайно подойдет к аллее, которая издали представлялась ему темным коридором. Случайно, а не потому, что слышал ее шепот: «В аллее лип…»
«Там она теперь, в беседке. Ждет, - горевал он, идя по темной аллее, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, - ждет. Я никогда никому не завидовал, но сейчас я глубоко, мучительно завидую… теперь время этой молодежи быть так дерзко, вызывающе счастливою!»...
...если кто-нибудь вдруг дочитал досюда - оставьте аффтару коммент, ладно? :)
Интересно ли вам было бы прочитать всё это целиком? Узнали ли вы какие-нибудь отрывки? Читается ли оно ровно - или видно, где сшито... белыми нитками? :)