Государство и образ
ЖЖ каждый день услужливо подсовывает напоминалку: "Вспомните о чём вы писали в этот день в прошлом". И предоставляет возможность опубликовать "вспомненное" в форме "Этот пост был опубликован N лет назад".
Последнее я делать не буду, а просто продублирую свой пост, опубликованный два года назад.
Современное представление о государстве сформировано картой. Чем больше карты входили в человеческую повседневность, тем крепче формировался именно географический (а точнее - территориальный) образ государства. Метафора карты стала моделирующим принципом осознания феномена государства и массовое сознание представляет собой повседневную реализацию этой метафоры. Очертания страны - это и есть государство, сегодня графическое изображение территории является чуть ли не таким же эмблематичным, как герб и флаг. Каждому известно это первое движение сознания, и для большинства такая непосредственная рефлексия остаётся последней умственной процедурой в осознании феномена государства.
Нельзя сказать, что подобная ассоциативность обошла научное мышление. Напротив, территориальность стала едва ли не главным критерием во всех современных определениях государства. Кажется, это единственный признак, действительно общий для любого методологического направления или историографической традиции.
Однако представим себе человека, ничего не знающего о существовании карты, тем более карты в современном понимании. Конечно, для него она не моделирует образ государства, и следовательно, территориальность не только не будет главным, но и сколько-нибудь существенным его признаком. Именно таковы были все наши предшественники (вплоть до Нового времени территории государств не обозначались на картах), что не мешало им чувствовать себя гражданами Афин или Рима, вассалами французского короля или подданными московского князя.
Прошлое - принципиально чуждо нашему образу мышления. Отсутствие представления о плоскостной территориальности государства как непременном признаке его существования приводило не только к формированию отличных от современных идей государства, но и к другому способу поведения людей, другой политической культуре, а следовательно - другой форме государства.
Наши суждения и спекуляции относительно государства являются продуктами нашей культуры, и их сила и доказательность заканчиваются там, где заканчивается современная исследователю манера мышления. И когда говорится, например, что Киевская Русь является телесным единством правящего рода Рюриковичей, а государственные отправления - лишь следствие семейной жизни, то это надо понимать буквально: государство является формой бытия одной семьи и ничем иным. Или если мы устанавливаем, что в определённую эпоху государство понималось как dominium или patrimonium, то это означает только одно: государство действительно представляет собой имение, управляется как хозяйство, а отношения власти и подданных являются отношениями господина и слуги.
Римская империя (Imperium Romanum) только вследствие новейшей мифологизации слова рассматривается как название государства или территории. Imperium Romanum не является и никогда не являлась реальной территориальной величиной. Это отношение, означающее господство римского народа над народом определённой страны, в своей целостности инкорпорированной в государство. Imperium Romanum, следовательно, не страна и даже не территория страны, а лишь форма сосуществования частей государства. От Imperium следует отличать Римскую республику (Res publika populi romani), совокупность римских граждан, идеальную форму их объединения в единое целое, которым является римская гражданская община. Эта последняя первоначально совпадала с городом Римом, была Городом, но и впоследствии, выйдя за пределы городских стен и распространившись сначала в пределы Италии, а затем Ойкумены, Res publika не имела определённых границ, оставаясь все той же городской общиной, городом Римом. Принципу территориального разграничения ни Res publika, ни Imperium не придавали никакого значения, взаимно находясь в состоянии проникновения и диффузии. Не территории, а гражданин и народ были положены в основание правоотношений.
Не найдём мы артикулированного территориального принципа и в феодальном государстве европейского средневековья. Феодальное государство является продуктом доминирующего класса, и более того, оно является этим классом. Он организован на почве непосредственно персональных связей, представляет собой чистую иерархию, в основе своей не опосредованную поземельными отношениями. Последние возникают позднее и лишь как результат установления вассальных связей, которые мыслятся прежде всего как взаимоотношения верности и покровительства. Феодальное государство, следовательно, не является определённой территорией, а является совокупностью персональных служений, то есть оно представляет собой некоторое количество людей, чей жест и взгляд направлен на вершину иерархии - монарха.
Видимая сегодняшнему взгляду территориальность такого государства является фиктивной величиной. Она возникает вследствие организации людей и зависит от её формы и даже просто от количества вовлечённых в неё лиц. Земля, территория в таком государстве всегда следует за личной судьбой людей, повторяет перипетии установления и изменения вассальных привязанностей. Разрывая вассальную связь с сеньором, феодал отрывал тем самым и свою землю. Каждому известно диффузное состояние монархий Капетингов и Плантагенетов, утрата Францией огромных территорий вследствие отказа английского короля приносить оммаж за континентальные владения, а также и обратное перетекание земель к французской короне вследствие расторжения континентальными баронами вассальной присяги Иоанну Безземельному.
Территориальный принцип суверенитета появляется достаточно поздно, только в конце XIII в., а до этого общим правилом было преобладание личных отношений над территориальными, отсутствие государственной территориальной власти и современного понятия о неотчуждении частей государственной территории. Однако и формирование такого понятия, установление сеньорий большей устойчивости происходило путём усиления всё тех же личных связей. Следовательно, государство классического феодализма не мыслится современниками ничем иным, как определённым количеством людей, организованных специфическим способом и связанных между собой клятвой и верностью.
Подобных примеров, подтверждающих существование образа государства, можно было бы привести множество. Следовательно, есть основания утверждать, что сложившиеся вокруг метафоры государственные организмы не поддаются критериям нашей научности.
Мы уже не верим, что общественную жизнь можно рассчитать, как инженеру задачу, но в глубине души убеждены, что давнее утверждение о приближении истории к состоянию настоящей науки будет происходить тем больше, чем больше она будет абсорбировать методологию и способ мышления естественных наук, все ещё справедливое. Влияние позитивизма, а также, очевидно, и слишком долгое пребывание в лоне марксистской методологии привели к внедрению в историческое мышление многих метафор, неконтролируемо управляющих нашим пониманием прошлого. Воздействие их выражается в склонности рассматривать исторические феномены как определённые материальные объекты. И, как следствие, совершать с ними соответствующие исследовательские операции. Хорошо известны с XIX в. (и тогда, возможно, вполне удачные) метафоры государства: физиологическая - "организм" и технократическая - "машина". Лишённые своего прежнего (античного и средневекового) религиозного и мистического смысла, эти метафоры позитивизма действительно позволяют уловить феномен государства как определённую целостность, но одновременно лишают его (государство) культурного смысла, представляя как слаженное взаимодействие составных частей механизма, колёсиков, винтов и прочего. Отсюда такова сконцентрированность нашей науки на тех государственных феноменах, которые она может представить в виде материальных объектов: территории, воспринимаемой просто как географическое пространство, а не сакральная среда богов и людей; институтов власти, которые мыслятся как репрессивные учреждения, а не богоустановленные сущности; классов, являющихся "объективной реальностью", а не научной фикцией. Отсюда, согласимся, такая склонность к присущей естественным наукам идее классификации государств на разряды и подвиды (все европейские монархии, числом легион, помещаются в "раннефеодальную", "представительскую", "абсолютную" и, пожалуй, ещё какую-нибудь).
В каждом государстве, в его основах, содержится тайна, имя которой - власть. Власть - это таинство, природа которого непостижима для нас, ускользающая из наших рук и не совпадающая с материальными своими воплощениями. Большое количество усилий было потрачено нашей историографической традицией, чтобы "материализовать" феномен власти, представить её в экономическом выражении (значит, вычисляемом и измеряемом), или же объявить её "внеэкономическим принуждением", то есть голым насилием (которое также ассоциативно материальное: плети, тюрьмы, штыки).
Однако мы теряем почву под ногами, когда сталкиваемся с властью в её нерепрессивном виде. Власть, как грех, предполагает "двоих" - того, кому подчиняются, и того, кто подчиняется. Она, следовательно, есть отношения этих двоих, связь между ними, для нас невидимая, а для них крепкая и неразрывная. Почему власть "признают"? Почему власти "подчиняются" даже без угрозы непосредственного наказания? Почему, наконец, подчинение власти, внешне однотипное, в условиях разных культурных и правовых традиций происходит с разным обоснованием? Почему, пойдём дальше, подчинение власти может восприниматься как культурная ценность, доблесть, святая обязанность?
Не называем ли мы одним словом - "власть" - совершенно разные типы взаимоотношений между нашими "двумя"? Власть как отвлечённое понятие не существует. Существуют миллионы ежедневных индивидуальных актов признания власти и реализации власти. Конечно, исследование этих индивидуальных актов нам недоступно. Поэтому, наибольшая мера обобщения, которую можем себе позволить, - это "смысл" (ибо "формы" она, очевидно, иметь не может) власти в пределах одной государственной традиции. Следовательно, мы вынуждены рассматривать государство как традицию, как результат не геологических образований, не механических процессов, не "прогресса" (следовательно, не движения "колёс истории"), а вполне определённого культурного развития. Государство, к сожалению, ещё не стало предметом культурной истории. Государство все ещё не рассматривается как следствие или даже цель огромных цивилизационных усилий, делающих его уникальным и неповторимым. Как, очевидно, уникальна сама та культура, частью которой государство является.
Повторюсь, государство не является "объективной" реальностью, внешней по отношению к культуре данностью. Единственным материальным вместилищем государства являются умы людей. Реализацией государства в объективном мире является поведение людей, определяемое массовыми стереотипами сознания, обычными типами поведения, правовой культурой, религиозными и этичными доктринами и силой других вещей, которые в совокупности своей и называются культурой.* * *Данный материал представляет собой изложение вступительной части статьи украинского историка Алексея Толочко "Русь: держава та образ держави", написанной (опубликованной) в 1994 году.