К десятилетию смерти Я. С. Лурье.
Передача ВВС к десятилетию со дня смерти Я. С. Лурье.
К Якову Соломоновичу Лурье я попала странно - меня привел случайный знакомый, встреченный на булгаковской конференции, которого умилила студентка первого курса с большим бантом, вполне по-взрослому рассуждавшая о филологии. У студентки, как выяснилось, не было научного руководителя, потому что преподавательский состав кафедры советской литературы филфака ЛГУ ее категорически не устраивал. Именно так и обстояло дело: 19 лет, бант в косе, преподавательский состав не устраивает. И срочно нужен научный руководитель, потому что - а чего ждем?
Странное существо было представлено Я. С. Лурье, который посмотрел на существо с вежливым и хитрым интересом, поскольку был шапочно знаком с отцом существа и не шапочно - с другими действующими лицами, от которых были предъявлены верительные грамоты, например, с Наталией Михайловной Постовской. С этого и началось знакомство.
Дело было в 1989 году. В то время Яков Соломонович был пожилым человеком, худеньким, маленьким, болезненным. Он казался очень старым, и я изумилась, когда узнала, что ему еще нет и семидесяти. Внешний вид, однако, никак не мешал ему быть живым, умным и иногда - поразительно при его доброте - язвительным собеседником. Впрочем, язвительность адресовалась исключительно общеизвестным мерзавцам.
Он был несомненным джентльменом во всех своих проявлениях. Человеком деликатным, воспитанным, человеком полутонов и тонких интонаций. С первого же дня он начал называть меня по имени-отчеству. Забавно, но до сих пор обращение на "вы" и по имени-отчеству вызывает у меня воспоминание о молодости, о близости, о тепле. А нынешнее всеобщее вась-вась кажется официальным и холодным.
Прежде всего он предложил мне два письма Булгакова, чтобы проверить мои способности к работе. В письмах был адрес на 1929 год, имя никому не известного человека и название никому не известной пьесы, котрая не была издана и не значилась в известных архивах. "Неплохо бы найти его пьесы", - сказал Яков Соломонович. Через год я вернулась с работой об этом человеке. Через два - были найдены две пьесы (которые, кстати, не стоили и ломаного гроша). "Хорошо, вы можете работать", - все так же вежливо и спокойно сказал Яков Соломонович.
Когда я говорю, что моим научным руководителем был Я. С. Лурье, я говорю не вполне правду. Он мной никогда не руководил, за что я испытываю к нему глубокую и теплую благодарность. Он мне просто позволил быть. Быть такой, какая я есть. Он сразу понял, что единственное, что со мной надо делать - это дать мне тему. Помахать перед носом и дать вцепиться. И отвечать на поставленные вопросы по мере их поступления. Все остальное было бы уже лишним, потому что все остальное уже сделал мой отец, когда мне было лет 12-16, на примерах школьных сочинений обучая меня настоящей, а не славистской, работе с источниками. Едва ли Яков Соломонович исправил больше, чем пару слов в моих работах.
Он казался мне олицетворением благонадежности, доброжелательности и профессорского благополучия, был безукоризненно любезен и спокоен. А в глазах все-таки было что-то хулиганское, чему я никогда не видела выхода. Только через много лет я узнала, что он выпустил на западе книжку "В краю непуганых идиотов", за что ГБ довольно долго радовало его сюрпризами, и он уже собирал было пресловутый чемоданчик. Я и не знала, что ему известно слово "идиот".
Однажды, однако, я увидела, что он не так-то прост. Ужe не помню с чего я разговорилась о делах, не имевших отношения к Булгакову. Речь зашла о начальнике моего отца, Мухаммаде Абдулкадыровиче Дандамаеве, замечательном в своем роде человеке, князе и настоящем джигите (не шучу).
Уж и не знаю, правдивой ли была история, которую я тогда рассказала Якову Соломоновичу, но такой я ее услышала и суть ее заключалась в следующем: будто бы на какой-то конференции, проходившей в Тбилиси, некто Х, член-корреспондент Азербайджанской академии наук, увешанный медалями как пудель от ушей и до пояса, позволил себе с трибуны публично оскорбить дагестанцев (как-то так, всех скопом). Мухаммад Абдулкадырович, принадлежащий к честному племени лакцев, тихо встал, тихо протопал по проходу, тихо подошел к трибуне, тихо встал на цыпочки и влепил двухметровому члену-корреспонденту здоровенную громкую пощечину. После чего тихо развернулся и тихо потопал обратно.
Яков Соломонович почему-то испытывал от истории почти эйфорический восторг, но я не успела понять, в чем было дело. Зазвонил телефон, он извинился и снял трубку. И тут я услышала: "Зяма! Наш Мухаммад, говорят, дал Х по морде! За что? За какое-то шовинистическое хамство". Тут я окончательно потерялась. Почему "наш"?
И Яков Соломонович в свою очередь рассказал мне историю. В 1949 году его исключали из Пединститута за космополитизм. Его отец, Соломон Яковлевич, античник, был уже сослан. Состоялось заседание. Никому, я думаю, не надо объяснять, как все менялось после такого заседания - знакомые переставали здороваться, друзья исчезали, телефон замолкал. То ли в тот же самый день, то ли назавтра к молодому преподавателю подошел студент Дандамаев с женой и преподнес ему роскошное дореволюционное издание "Горя от ума", купленное на последние студенческие гроши. На титульном листе была четко написанная дарственная надпись. С именем дарителя и датой.
Как они жили, эти люди? Мы не знаем. Мы знаем пару-тройку эпизодов, спасенных памятью, помним несколько выражений лица. О Якове Соломоновиче можно много и долго писать как об исследователе древнерусской литературы, как о сыне своего отца и отце своего сына. А я вот помню восторженную интонацию: "Зяма! Наш Мухаммад..."
А вы говорите, евреи... мусульмане...
При попытке найти его фотографию Гугл упорно выдавал только иконы и обложки его книг.
Вечная память.
К Якову Соломоновичу Лурье я попала странно - меня привел случайный знакомый, встреченный на булгаковской конференции, которого умилила студентка первого курса с большим бантом, вполне по-взрослому рассуждавшая о филологии. У студентки, как выяснилось, не было научного руководителя, потому что преподавательский состав кафедры советской литературы филфака ЛГУ ее категорически не устраивал. Именно так и обстояло дело: 19 лет, бант в косе, преподавательский состав не устраивает. И срочно нужен научный руководитель, потому что - а чего ждем?
Странное существо было представлено Я. С. Лурье, который посмотрел на существо с вежливым и хитрым интересом, поскольку был шапочно знаком с отцом существа и не шапочно - с другими действующими лицами, от которых были предъявлены верительные грамоты, например, с Наталией Михайловной Постовской. С этого и началось знакомство.
Дело было в 1989 году. В то время Яков Соломонович был пожилым человеком, худеньким, маленьким, болезненным. Он казался очень старым, и я изумилась, когда узнала, что ему еще нет и семидесяти. Внешний вид, однако, никак не мешал ему быть живым, умным и иногда - поразительно при его доброте - язвительным собеседником. Впрочем, язвительность адресовалась исключительно общеизвестным мерзавцам.
Он был несомненным джентльменом во всех своих проявлениях. Человеком деликатным, воспитанным, человеком полутонов и тонких интонаций. С первого же дня он начал называть меня по имени-отчеству. Забавно, но до сих пор обращение на "вы" и по имени-отчеству вызывает у меня воспоминание о молодости, о близости, о тепле. А нынешнее всеобщее вась-вась кажется официальным и холодным.
Прежде всего он предложил мне два письма Булгакова, чтобы проверить мои способности к работе. В письмах был адрес на 1929 год, имя никому не известного человека и название никому не известной пьесы, котрая не была издана и не значилась в известных архивах. "Неплохо бы найти его пьесы", - сказал Яков Соломонович. Через год я вернулась с работой об этом человеке. Через два - были найдены две пьесы (которые, кстати, не стоили и ломаного гроша). "Хорошо, вы можете работать", - все так же вежливо и спокойно сказал Яков Соломонович.
Когда я говорю, что моим научным руководителем был Я. С. Лурье, я говорю не вполне правду. Он мной никогда не руководил, за что я испытываю к нему глубокую и теплую благодарность. Он мне просто позволил быть. Быть такой, какая я есть. Он сразу понял, что единственное, что со мной надо делать - это дать мне тему. Помахать перед носом и дать вцепиться. И отвечать на поставленные вопросы по мере их поступления. Все остальное было бы уже лишним, потому что все остальное уже сделал мой отец, когда мне было лет 12-16, на примерах школьных сочинений обучая меня настоящей, а не славистской, работе с источниками. Едва ли Яков Соломонович исправил больше, чем пару слов в моих работах.
Он казался мне олицетворением благонадежности, доброжелательности и профессорского благополучия, был безукоризненно любезен и спокоен. А в глазах все-таки было что-то хулиганское, чему я никогда не видела выхода. Только через много лет я узнала, что он выпустил на западе книжку "В краю непуганых идиотов", за что ГБ довольно долго радовало его сюрпризами, и он уже собирал было пресловутый чемоданчик. Я и не знала, что ему известно слово "идиот".
Однажды, однако, я увидела, что он не так-то прост. Ужe не помню с чего я разговорилась о делах, не имевших отношения к Булгакову. Речь зашла о начальнике моего отца, Мухаммаде Абдулкадыровиче Дандамаеве, замечательном в своем роде человеке, князе и настоящем джигите (не шучу).
Уж и не знаю, правдивой ли была история, которую я тогда рассказала Якову Соломоновичу, но такой я ее услышала и суть ее заключалась в следующем: будто бы на какой-то конференции, проходившей в Тбилиси, некто Х, член-корреспондент Азербайджанской академии наук, увешанный медалями как пудель от ушей и до пояса, позволил себе с трибуны публично оскорбить дагестанцев (как-то так, всех скопом). Мухаммад Абдулкадырович, принадлежащий к честному племени лакцев, тихо встал, тихо протопал по проходу, тихо подошел к трибуне, тихо встал на цыпочки и влепил двухметровому члену-корреспонденту здоровенную громкую пощечину. После чего тихо развернулся и тихо потопал обратно.
Яков Соломонович почему-то испытывал от истории почти эйфорический восторг, но я не успела понять, в чем было дело. Зазвонил телефон, он извинился и снял трубку. И тут я услышала: "Зяма! Наш Мухаммад, говорят, дал Х по морде! За что? За какое-то шовинистическое хамство". Тут я окончательно потерялась. Почему "наш"?
И Яков Соломонович в свою очередь рассказал мне историю. В 1949 году его исключали из Пединститута за космополитизм. Его отец, Соломон Яковлевич, античник, был уже сослан. Состоялось заседание. Никому, я думаю, не надо объяснять, как все менялось после такого заседания - знакомые переставали здороваться, друзья исчезали, телефон замолкал. То ли в тот же самый день, то ли назавтра к молодому преподавателю подошел студент Дандамаев с женой и преподнес ему роскошное дореволюционное издание "Горя от ума", купленное на последние студенческие гроши. На титульном листе была четко написанная дарственная надпись. С именем дарителя и датой.
Как они жили, эти люди? Мы не знаем. Мы знаем пару-тройку эпизодов, спасенных памятью, помним несколько выражений лица. О Якове Соломоновиче можно много и долго писать как об исследователе древнерусской литературы, как о сыне своего отца и отце своего сына. А я вот помню восторженную интонацию: "Зяма! Наш Мухаммад..."
А вы говорите, евреи... мусульмане...
При попытке найти его фотографию Гугл упорно выдавал только иконы и обложки его книг.
Вечная память.