Белый рос, или Спасибо, Солнце, за Всеволода! / К 105-летию!
Оригинал взят у mamlas в Белый рос, или Спасибо, Солнце, за Всеволода! / К 105-летию!
Ещё известные люди кино и театра, в т.ч. о Шукшине
Верность сердца
25 февраля - 105 лет со дня рождения народного артиста СССР Всеволода Санаева / Народные артисты СССР
Важнейшим изобретением XX века стал кинематограф. Не зря вождь мирового пролетариата Ленин считал кино серьезнейшим инструментом воздействия на массы, на формирование общественного мнения и сознания. Именно через фильмы чаще всего люди постигали свою историю, в том числе и драматические революционные события 1917 года. ©По теме: Санаев и дом на Кировской
Всеволод Санаев
Один из тех, кто был для зрителей воплощением на экране нового, советского Человека - сильного, мужественного, бескомпромиссного - безусловно, Всеволод Санаев.Народный артист СССР, лауреат Государственной премии, кавалер орденов Ленина, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, дипломант нескольких Всесоюзных и иностранных фестивалей, он воплощал на экране образы защитников Отечества, людей служивых и ратных. В известной комедии «Сердца четырех» сыграл молодого красноармейца задолго до начала Великой Отечественной войны. Потом был солдатом в фильме «Тоже люди», старшиной в «Пять дней - пять ночей», майором в «Это случилось в милиции», полковником в «Освобождении», «Первом дне свободы», «Юности командиров», генералом в «За нами Москва» и в «Украденном поезде». А есть еще в его арсенале знаменитая трилогия о полковнике милиции Зорине, где артист блестяще сыграл главного героя.
В те годы я служил в главной военной газете Советского Союза «Красная звезда» и поэтому, что называется, держал этого артиста «на прицеле». Кроме всего прочего, мне просто по-человечески импонировала его манера поведения. Санаев всегда подчёркивал, что именно советская власть позволила ему, простому пареньку с тульской рабочей окраины, достичь каких-то значимых высот в кинематографе. Хотя у некоторых представителей советской интеллигенции и в те времена случались весьма непростые отношения с этой самой «властью рабочих и крестьян»...
Отдельные художники и творили тогда, как говорится, с фигой в кармане. Только не Санаев. Он всегда искренне и верно служил своему народу. Творчеством. Поступками. Позицией. Своим глубинным патриотизмом.
Как-то в одной из газет я прочитал очень тёплые воспоминания Всеволода Васильевича о Василии Макаровиче Шукшине. А всех, кто понимает и ценит этого великого русского писателя, я уважаю как бы априори. И это обстоятельство тоже прибавляло моего почтения к артисту, с которым мне, как журналисту, очень уж хотелось побеседовать. Но тут была вот какая закавыка: Санаев в описываемые времена исполнял обязанности едва ли не самого авторитетного в Союзе кинематографистов СССР секретаря, и поэтому встретиться с ним как с рядовым артистом представлялось весьма затруднительным. А здесь вот он передо мной, идет по шестому этажу Дома актеров имени А.А. Яблочкиной. Не раздумывая, я обращаюсь:
- Всеволод.., - только отчество из головы вылетело из-за понятного волнения.
- Васильевич я, товарищ капитан, Васильевич. Чем могу быть вам полезен?
На следующий день я уже был в его кабинете. За чашкой чая проговорили с ним почти три часа. Когда расставались, я с искренней непосредственностью признался Всеволоду Васильевичу: видит Бог, полагал его генералом от кинематографии, а нашёл такого задушевного собеседника, каких не часто встречал в своей жизни, хотя кое-что в ней уже видывал. И тогда Санаев сказал слова, которые я никогда не забуду:
- Если откровенно, Михаил, то всё то, о чём мы с вами говорили, суета сует и суета всяческая. Порой я думаю: если после меня что и останется, то разве что реплика Сиплого из «Оптимистической», ушедшая в народный обиход. (Имелась в виду знаменитая фраза подручного Вожака: «Мы все по три разы сифилисом переболели» - М.З.). Мои роли наверняка забудутся. Чего-нибудь эпохального я создать, увы, не сумел и нынешний возраст мой оптимизма на сей счет не прибавляет...
Он был по-настоящему мудрым, честным, самокритичным и в высшей степени порядочным человеком. Именно благодаря этим качествам, да ещё врождённому упорству, трудолюбию и добился таких высот и в отечественном киноискусстве, и в не менее высокой сфере руководства этим искусством.
О Санаеве говорили, что он жесткий, несговорчивый, даже крутой в общении человек. Что, между прочим, в журналистских кругах и бытовало - с нашим братом он не очень-то церемонился. Но при этом никто и никогда не мог попенять ему непрофессионализмом, за что бы он ни брался. Он был крепким мастером-лицедеем и столь же авторитетным руководителем, ни разу ничем себя не скомпрометировавшим.
Что касается работы в Союзе кинематографистов, то он был его секретарём свыше двух десятков лет, что даже по советским меркам срок внушительный.
С той памятной встречи мы ещё многажды пересекались со Всеволодом Васильевичем. Несколько раз я писал о его творчестве. Он спорадически поздравлял меня с революционными праздниками.
Противник всяких столичных тусовок, концертных «чёсов», так любимых советскими артистами, Санаев, тем не менее, с удовольствием откликался на мои приглашения выступить в воинских коллективах.
Был он бесподобным рассказчиком, изумительно шутил. А сам при этом хоть бы одним мускулом дрогнул. Только монгольские глаза свои сильнее обычного прищуривал. Ему нравились люди в форме, в морской особенно. Однажды признался: не стань артистом, обязательно бы пошёл на флот. В юности даже якорь на руке себе выколол. Кое-что из нашего общения сохранилось в моих журналистских блокнотах…
Родился он в Туле. С четырнадцати лет, чтобы не быть обузой в большой семье, где кроме него было ещё восемь детей, пошёл работать на Тульскую фабрику гармоней, где трудился и его отец - нехилый мужичок, крепыш. Делали они с ним знаменитые «трехрядки» и «ливенки». Однажды к ним в Тулу приехал МХАТ. Всеволод увидел «Дядю Ваню». Мало что тогда понял, но в целом спектакль произвёл на него неизгладимое впечатление: прямо в груди что-то задрожало. И на следующий день подался в студию при заводе «Серп и молот». «Буду делать всё, что вам нужно,- сказал директору Синавину, - только возьмите!» Так и пошло: днём вкалывал на фабрике, по вечерам пропадал в студии. Для родителей его увлечение выглядело откровенной блажью. Мама сокрушенно говорила: «Разве ж артист это профессия, сынок? Так, баловство одно». Когда он решил податься в Москву «учиться на артиста», она даже приличную одежду спрятала. А отец денег на дорогу не дал. Но он всё равно, в чём был будничном - поехал. Два года проучился на рабфаке, год - в театральном техникуме, на курсе Николая Плотникова. Жил в общежитии. По ночам подрабатывал, разгружая вагоны. И всё-таки стал студентом ГИТИСа. На первом же мхатовском спектакле «У врат царства» увидел Качалова. И опять та самая дрожь его проняла.
- В ГИТИСе мне откровенно повезло, - вспоминал. - Актёрское мастерство нам преподавал Тарханов. Вот он был моим университетом, школой жизненной правды в искусстве. Михаил Михайлович меня выделял, часто приглашал к себе домой. Вдвоём с ним мы подготовили отрывок из повести Гоголя «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Его я и показал Станиславскому и Немировичу-Данченко. Меня и ещё двух выпускников ГИТИСа корифеи взяли во МХАТ. Так сбылась моя мечта. Нас, молодых, считали «кандидатами», и мы одевались на четвёртом этаже. На первом гримировались только «старики» из «золотого фонда». За год я сыграл Пикалова в «Любови Яровой» и Чепурина в пьесе Островского «Трудовой хлеб». И спустился на первый этаж. Тогда же начал сниматься в кино. В фильме «Волга-Волга» сыграл бородатого лесоруба и безбородого музыканта. Но по-настоящему моё кино началось с картины «Любимая девушка» Пырьева. Иван Александрович был очень крутым режиссёром. Однажды палкой разогнал всех артистов со съёмочной площадки. Догнав меня, выдохнул: «Ты ещё сниматься будешь, а ты - никогда!» И больше я своего коллегу Гришу Д. на «Мосфильме» не видел.
Когда началась война, я простился с женой, двухгодовалым сыном и отправился на сборный пункт с твёрдым намерением воевать против немца. Однако меня послали в Борисоглебскую авиационную школу снимать киносборники для фронта.
После съёмок я уже не мог вернуться в Москву - её закрыли. Лиду и сына эвакуировали в Алма-Ату вместе с труппой МХАТа. А я вернулся в Борисоглебск. Играл в местном театре имени Чернышевского, регулярно ездил с труппой на передовую. И понятия не имел, что с Лидой и маленьким Алёшкой. А он заболел дифтеритом и умер на руках у жены... Похоронив нашего Алёшку, супруга пустилась разыскивать меня. То, что ей это удалось, я иначе как чудом назвать не могу. Вы даже представить не сможете, что творилось в первые годы войны. Мы встретились в Куйбышеве. Там же родилась и наша Ленка. Жутко болезненной была. Я нарёк её «подгнилком» и, прости Господи меня грешного, думал, что не выживет она в тех тяжелейших условиях эвакуации.
- А потом, когда она повзрослела, думали, что пойдёт по вашим стопам?
- Нет. Актёрский труд далеко не простой и не лёгкий. За долгие годы работы в профессии, я отлично понял: чаще он бывает горек, чем сладок. Одно житье в экспедициях, где по несколько месяцев нельзя сходить ни в магазин, ни в баню, - не всякому дано выдержать. Тем более, слабому полу. Словом, не желал я дочери этого хлеба. А оно получилось, как получилось. Но повторяю: я не только не «толкал» Ленку в актрисы своей «волосатой» секретарской рукой, но даже и пальчиком никогда её не подпирал. Она сама решила продолжить семейное дело. И как оказалось, некая искорка таланта в ней всё же есть. Не я - другие это утверждают.
- В наших беседах, Всеволод Васильевич, вы никогда не обходите имени Василия Шукшина…
- Потому что люблю его. Таких работяг в народе ещё называют «двужильными». А он, по-моему, был трехжильный. Жил взахлёб, яростно, по-иному не умел. Торопился, словно чувствовал за спиной ледяное дыхание смерти. Я его узнал уже зрелым художником, известным мастером в литературе. Мы, актёры, всегда относимся с осторожностью к людям, которые как-то необычно о себе заявляют. Я - в особенности здесь пристрастен, возможно, и потому, что должность заставляет быть разборчивым в материале. Как бы вам сказать: не по чину мне мелькать в разных фильмах. Поэтому семь раз меряю, прежде, чем раз резать…
Так вот однажды Шукшин позвонил мне: «Хочу ставить как режиссёр картину. Не могли бы вы принять участие в съёмках?» - «Кто автор сценария?» - «Я» - «А кто ставить будет?» - «Тоже я». И вот тут-то меня заело: не многовато ли берет на себя этот парень. И швец ты, и жнец, и на дуде игрец. Честно говоря, мне тогда показалось, что Василий Макарович переоценивает себя. Взял да и сослался на то, что занят. Он сказал досадливо: «Ну что ж, очень жаль. А мне бы так хотелось...» Я буркнул: «Как-нибудь в другой раз!»
Когда вышла картина «Живет такой парень», я понял, что крупно сглупил. Шофёра Кондрата Степановича режиссер ведь ко мне примеривал! Решил даже написать Шукшину покаянное письмо. Но текучка, как всегда заела. И однажды встретил его на «Мосфильме», как вы меня в Доме актёра. Созвал какой был вокруг народ и честно повинился. Извини, сказал, Василий Макарович, но теперь буду сниматься у тебя даже в эпизодах, ты только позови! Он был незлопамятным. Засмеялся, бросив вскользь свое любимое: «Ишь ты, едрена-корень!» С той поры мы и стали друзьями.
Потом он задумал снимать картину «Ваш сын и брат». Мы встретились. Он стал мне рассказывать об особенностях сценария, об образе Ермолая Воеводина, в котором видит меня. Говорит и поглядывает на мои руки. Тебя, спрашиваю, что наколка моя - мальчишеская глупость - смущает? Так я же ее враз ликвидирую. «Да нет, - отвечает, - все дело в том, что у Ермолая руки должны быть кряжистыми, огрубевшими. Он же на земле работает. Такими, как у вас, они быть не могут».
Прав он, конечно, был. Какие ж у меня, бюрократа, могут быть руки, как не холеные? Но я ему возразил тогда, что если только человеческая сущность Ермолая будет мною правильно понята, то на руки никто из зрителей внимания не обратит. Он прищурил свои хитрые, монгольские глаза и согласился со мной. И мы начали снимать.
Ну, что вам сказать. За плечами у меня к тому времени было свыше семидесяти картин. Работал я с Александровым, Пудовкиным, Юткевичем, Савченко, Герасимовым, Пырьевым. Да, пожалуй, и нет такого известного режиссёра в стране, который бы не приглашал меня к сотрудничеству. Но вот ту первую съемку у Шукшина до сих пор помню, буквально каждый съёмочный день могу воспроизвести в хронологической последовательности. До удивления просто и легко мне работалось. Предложишь ему что-то, а он, прищурится, подумает: «Ну что ж, можно и так. Даже интереснее…».
Вообще в моей жизни - редкий случай, когда бы я спорил с каким-нибудь режиссёром, отстаивал бы собственную позицию, возможно, и верную, но мешающую целостности авторского замысла фильма.
У Шукшина этого не было и в помине. Он сделал всего пять фильмов, из них в трёх я принимал участие и ни разу не видел, чтобы актёры у него были «не те», неправильно выбранные. Точно видел он и абсолютно слышал тех, кто ему был нужен для работы.
Правда, я считаю, что в фильме «Печки-лавочки» моя роль профессора в самом сценарии лучше. Там она была с биографией, что позволяло мне, как актеру, точнее определить, в чем неординарность его характера. Но случилось так, что в той картине снималась впервые в большой роли Лида, жена Василия. Понятно, что он чувствовал особую ответственность за её дебют. Да и сам ведь снимался в главной роли. Вот мне и кажется, что роль моя не совсем получилась такой, как замышлял её автор. А я не дотянул, не подсобил ему сполна. Потом, что причин любой неудачи вне себя я никогда не искал и не ищу, это не в моем характере. Просто досадно, что сам я не сумел «дотянуться» до полноты сценарного образа.
Был у Макарыча грандиозный замысел насчет картины о Степане Разине. Мне он намеревался дать роль старика Стыря, который имел громадное влияние на Стеньку, мог уговорить того, усмирить его неукротимый гнев. Шукшин задумал такой эпизод: в одном из боев Стырь погибает. Разин, одев мертвого в длинную холщовую рубаху, сажает за стол вместе с живыми, чтобы отпраздновать победу. Сильнейший, языческого накала, эпизод мог получиться, если бы не смерть Макарыча...
Я его прямо однажды спросил: зачем согласился на роль Лопахина? Поберег бы лучше силы для будущей работы. «Ну, никак я не мог отказать Бондарчуку, которого люблю. А Шолоховым так просто восхищаюсь». Поди знай, что смерть его стояла уже на пороге...
- Мысленно перебирая сейчас ваши кинороли - театральных, к сожалению, видеть не довелось - я прихожу к выводу, что у вас, кроме Сиплого не было ведь отрицательных персонажей.
- Это сущая правда. Создав образ Сиплого в «Оптимистической трагедии», я понял однажды, что она у меня очень хорошо, простите старика, даже отлично получилась. А других отрицательных ролей такого плана и масштаба мне больше режиссёры не предлагали. На худшие - я сам не соглашался. Слишком высоким, как у того негра-прыгуна длинным, оказался мой прыжок, чтобы я мог рисковать его хотя бы повторить.
- Вы вообще счастливый человек?
- Знаете, грех Бога гневить...
О чём ещё я всенепременно должен поделиться с вами, рассказывая о Санаеве, так это о его дражайшей супруге Лидии Антоновне, в девичестве Гончаренко. Они встретились ещё до войны в Киеве, куда приехал МХАТ. Студентка филфака понравилась ему с первого взгляда.
Сева уговорил её выйти замуж за то короткое время, что длились гастроли. И увёз молодую жену в столицу. Жили бедно, но счастливо. После войны поселились в коммуналке площадью в девять квадратов. Однажды на общей кухне Лида неосторожно рассказала анекдот о Вожде. На неё настучали. Прибыли два сотрудника МГБ и стали «проводить следственные мероприятия». Те «мероприятия», вкупе с перекрёстным допросом, произвели на молодую, но уже сильно травмированную смертью сына женщину просто-таки катастрофическое воздействие. С диагнозом «мания преследования» она попала в психиатрическую лечебницу. На некоторое время болезнь отступала, но потом опять брала своё. В середине пятидесятых, уже покинув МХАТ, Санаев смог приобрести отдельную квартиру в кооперативном доме. Для жены она была спасением, а для самого артиста обернулась первым инфарктом во время съемок в картине «Алмазы».
Впоследствии болячки регулярно преследовали Всеволода Васильевича. Оно и немудрено. В Союзе кинематографистов он отвечал за бытовую секцию. Это - выдача путевок, направлений в больницы, похороны, получение квартир, автомобилей, дачных участков и т.д. и т.п. Нервотрёпка дикая! Уже с самого утра его донимали претензиями: «Вот вы дали путевку актрисе N, а вместо неё поехала сестра!» Санаев собирал нервы в кулак и спокойно отвечал: «Это плохо, но я не могу стоять на вокзале и проверять, кто едет по путёвкам».
Себе никогда и ничего у начальства не требовал, за что ему доставалось от жены: «Ты - тюха-матюха! Другие секретари едут в Лондон, Париж, а тобой все дыры затыкают». Помалкивал и любую возможность использовал, чтобы порыбачить со своими приятелями: поэтом Леонидом Дербенёвым, артистами Николаем Крючковым и Вячеславом Тихоновым.
Мир кино тесен. Слух о том, что у Санаева жена душевно больна, распространился быстро. Близкий друг и коллега Всеволода Васильевича Сергей Л. искренне советовал: «Сева, оставь всё Лиде и уходи от неё. Поверь, моему опыту: вам обоим дальше будет хуже». Впоследствии этот актёр вспоминал: «Он меня смерил почти презрительным взглядом и сказал, что я - дурень набитый. А Лида родила двух детей, отдала ему молодость и красоту. Да приличный человек, дескать, собаку больную на улицу не выбросит, а ты мне предлагаешь совершить подлость в отношении родной жены». И тема была закрыта навсегда. Несмотря на действительно неуживчивый характер супруги, да ещё и помноженный на её болезнь, Санаев мужественно и в высшей степени с христианским достоинством нёс свой тяжёлый крест. Спорадически на супругу нападала меланхолия и хандра: «Я никто и ничто в этом доме, - кричала она, - а только ваша служанка! Ненавижу эту стирку, эти кастрюли и всё вокруг!». Всеволод Васильевич спокойно урезонивал половину: «Не говори глупостей, Лида. Если бы не ты, я бы ничего в этой жизни не добился».
Лидия Антоновна умерла в 1995 году. Санаев «догнал» её через десять месяцев. Умер от рака лёгких.
Всеволод Васильевич ушёл на тот свет с партийным билетом. Большой артист Санаев принадлежал к революционному поколению. Для него верность идеалам юности была не пустым звуком.
«Белые Росы», 1983. Молитва к Солнцу. Финальный монолог Федоса (Всеволод Санаев)
…А спустя несколько месяцев после ухода супругов Санаевых они удивительным образом «ожили» в журнале «Октябрь». Случилось это благодаря их внуку Павлу, опубликовавшему повестушку «Похороните меня за плинтусом». Выскажу своё сугубо личное мнение, которое многим, думаю, не понравится. Так вот этот «раздолбай» (его собственное определение), ещё не износив башмаков, в которых, провожал на тот свет взрастивших его бабушку с дедушкой, уже лихорадочно строчил на них «литературный донос». С твёрдым намерением прославиться. И своего добился. Его «Плинтус» мгновенно был переведён на европейские языки. Пубертатный истеричный пасквиль поставили в добром десятке театров. И одноименный фильм вышел. Поношение всего советского, а особенно людей в СССР знаковых, тогда было в тренде. Чем «прямой наследник большого советского актёра Санаева» сполна и воспользовался. Впоследствии они с мамой, актрисой Еленой Санаевой, на всех перекрёстках доказывали и продолжают это делать поныне, что «Плинтус», дескать, художественное произведение, ничего общего не имеющее с жизнью реальной. Но это такая же правда, как утверждение Порошенко о том, что на Украине нет ни бандеровцев, ни укрофашистов. Да и Интернет услужливо подсказывает тем, кто сомневается: Саша Савельев в «Плинтусе» - Павел Санаев; Отчим, дядя Толя («карлик-кровопийца») - Ролан Быков; Мать Ольга - Елена Санаева; Дедушка, Семен Михайлович - Всеволод Санаев; Бабушка, Нина Антоновна - Лидия Санаева. Из того же Интернета и этот отклик читательницы: «Мне обещали "гомерически смешную" книгу. От честно, ни разу не улыбнулась. Наоборот, жуткая, неприятная, задавливающая негативом книга. Негатив этот льется буквально с каждой страницы, перекрывает кислород и вызывает желание закрыть эту книгу и не открывать ее больше. Что я, кстати, делала несколько раз, но все-таки решила дочитать. Я не понимаю, почему эта книга вызвала такой ажиотаж. Вернее, оно, конечно, понятно: эпатаж и спекуляция на подобных эмоциях всегда вызывает бурную реакцию. Но мне непонятны эти эмоции».
Статья опубликована в рамках социально значимого проекта «Россия и Революция. 1917 - 2017» с использованием средств государственной поддержки, выделенных в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации от 08.12.2016 № 96/68-3 и на основании конкурса, проведённого Общероссийской общественной организацией «Российский союз ректоров».
Михаил Захарчук
«Столетие», 25 февраля 2017
Ещё известные люди кино и театра, в т.ч. о Шукшине
Верность сердца
25 февраля - 105 лет со дня рождения народного артиста СССР Всеволода Санаева / Народные артисты СССР
Важнейшим изобретением XX века стал кинематограф. Не зря вождь мирового пролетариата Ленин считал кино серьезнейшим инструментом воздействия на массы, на формирование общественного мнения и сознания. Именно через фильмы чаще всего люди постигали свою историю, в том числе и драматические революционные события 1917 года. ©По теме: Санаев и дом на Кировской
Всеволод Санаев
Один из тех, кто был для зрителей воплощением на экране нового, советского Человека - сильного, мужественного, бескомпромиссного - безусловно, Всеволод Санаев.Народный артист СССР, лауреат Государственной премии, кавалер орденов Ленина, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции, дипломант нескольких Всесоюзных и иностранных фестивалей, он воплощал на экране образы защитников Отечества, людей служивых и ратных. В известной комедии «Сердца четырех» сыграл молодого красноармейца задолго до начала Великой Отечественной войны. Потом был солдатом в фильме «Тоже люди», старшиной в «Пять дней - пять ночей», майором в «Это случилось в милиции», полковником в «Освобождении», «Первом дне свободы», «Юности командиров», генералом в «За нами Москва» и в «Украденном поезде». А есть еще в его арсенале знаменитая трилогия о полковнике милиции Зорине, где артист блестяще сыграл главного героя.
В те годы я служил в главной военной газете Советского Союза «Красная звезда» и поэтому, что называется, держал этого артиста «на прицеле». Кроме всего прочего, мне просто по-человечески импонировала его манера поведения. Санаев всегда подчёркивал, что именно советская власть позволила ему, простому пареньку с тульской рабочей окраины, достичь каких-то значимых высот в кинематографе. Хотя у некоторых представителей советской интеллигенции и в те времена случались весьма непростые отношения с этой самой «властью рабочих и крестьян»...
Отдельные художники и творили тогда, как говорится, с фигой в кармане. Только не Санаев. Он всегда искренне и верно служил своему народу. Творчеством. Поступками. Позицией. Своим глубинным патриотизмом.
Как-то в одной из газет я прочитал очень тёплые воспоминания Всеволода Васильевича о Василии Макаровиче Шукшине. А всех, кто понимает и ценит этого великого русского писателя, я уважаю как бы априори. И это обстоятельство тоже прибавляло моего почтения к артисту, с которым мне, как журналисту, очень уж хотелось побеседовать. Но тут была вот какая закавыка: Санаев в описываемые времена исполнял обязанности едва ли не самого авторитетного в Союзе кинематографистов СССР секретаря, и поэтому встретиться с ним как с рядовым артистом представлялось весьма затруднительным. А здесь вот он передо мной, идет по шестому этажу Дома актеров имени А.А. Яблочкиной. Не раздумывая, я обращаюсь:
- Всеволод.., - только отчество из головы вылетело из-за понятного волнения.
- Васильевич я, товарищ капитан, Васильевич. Чем могу быть вам полезен?
На следующий день я уже был в его кабинете. За чашкой чая проговорили с ним почти три часа. Когда расставались, я с искренней непосредственностью признался Всеволоду Васильевичу: видит Бог, полагал его генералом от кинематографии, а нашёл такого задушевного собеседника, каких не часто встречал в своей жизни, хотя кое-что в ней уже видывал. И тогда Санаев сказал слова, которые я никогда не забуду:
- Если откровенно, Михаил, то всё то, о чём мы с вами говорили, суета сует и суета всяческая. Порой я думаю: если после меня что и останется, то разве что реплика Сиплого из «Оптимистической», ушедшая в народный обиход. (Имелась в виду знаменитая фраза подручного Вожака: «Мы все по три разы сифилисом переболели» - М.З.). Мои роли наверняка забудутся. Чего-нибудь эпохального я создать, увы, не сумел и нынешний возраст мой оптимизма на сей счет не прибавляет...
Он был по-настоящему мудрым, честным, самокритичным и в высшей степени порядочным человеком. Именно благодаря этим качествам, да ещё врождённому упорству, трудолюбию и добился таких высот и в отечественном киноискусстве, и в не менее высокой сфере руководства этим искусством.
О Санаеве говорили, что он жесткий, несговорчивый, даже крутой в общении человек. Что, между прочим, в журналистских кругах и бытовало - с нашим братом он не очень-то церемонился. Но при этом никто и никогда не мог попенять ему непрофессионализмом, за что бы он ни брался. Он был крепким мастером-лицедеем и столь же авторитетным руководителем, ни разу ничем себя не скомпрометировавшим.
Что касается работы в Союзе кинематографистов, то он был его секретарём свыше двух десятков лет, что даже по советским меркам срок внушительный.
С той памятной встречи мы ещё многажды пересекались со Всеволодом Васильевичем. Несколько раз я писал о его творчестве. Он спорадически поздравлял меня с революционными праздниками.
Противник всяких столичных тусовок, концертных «чёсов», так любимых советскими артистами, Санаев, тем не менее, с удовольствием откликался на мои приглашения выступить в воинских коллективах.
Был он бесподобным рассказчиком, изумительно шутил. А сам при этом хоть бы одним мускулом дрогнул. Только монгольские глаза свои сильнее обычного прищуривал. Ему нравились люди в форме, в морской особенно. Однажды признался: не стань артистом, обязательно бы пошёл на флот. В юности даже якорь на руке себе выколол. Кое-что из нашего общения сохранилось в моих журналистских блокнотах…
Родился он в Туле. С четырнадцати лет, чтобы не быть обузой в большой семье, где кроме него было ещё восемь детей, пошёл работать на Тульскую фабрику гармоней, где трудился и его отец - нехилый мужичок, крепыш. Делали они с ним знаменитые «трехрядки» и «ливенки». Однажды к ним в Тулу приехал МХАТ. Всеволод увидел «Дядю Ваню». Мало что тогда понял, но в целом спектакль произвёл на него неизгладимое впечатление: прямо в груди что-то задрожало. И на следующий день подался в студию при заводе «Серп и молот». «Буду делать всё, что вам нужно,- сказал директору Синавину, - только возьмите!» Так и пошло: днём вкалывал на фабрике, по вечерам пропадал в студии. Для родителей его увлечение выглядело откровенной блажью. Мама сокрушенно говорила: «Разве ж артист это профессия, сынок? Так, баловство одно». Когда он решил податься в Москву «учиться на артиста», она даже приличную одежду спрятала. А отец денег на дорогу не дал. Но он всё равно, в чём был будничном - поехал. Два года проучился на рабфаке, год - в театральном техникуме, на курсе Николая Плотникова. Жил в общежитии. По ночам подрабатывал, разгружая вагоны. И всё-таки стал студентом ГИТИСа. На первом же мхатовском спектакле «У врат царства» увидел Качалова. И опять та самая дрожь его проняла.
- В ГИТИСе мне откровенно повезло, - вспоминал. - Актёрское мастерство нам преподавал Тарханов. Вот он был моим университетом, школой жизненной правды в искусстве. Михаил Михайлович меня выделял, часто приглашал к себе домой. Вдвоём с ним мы подготовили отрывок из повести Гоголя «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Его я и показал Станиславскому и Немировичу-Данченко. Меня и ещё двух выпускников ГИТИСа корифеи взяли во МХАТ. Так сбылась моя мечта. Нас, молодых, считали «кандидатами», и мы одевались на четвёртом этаже. На первом гримировались только «старики» из «золотого фонда». За год я сыграл Пикалова в «Любови Яровой» и Чепурина в пьесе Островского «Трудовой хлеб». И спустился на первый этаж. Тогда же начал сниматься в кино. В фильме «Волга-Волга» сыграл бородатого лесоруба и безбородого музыканта. Но по-настоящему моё кино началось с картины «Любимая девушка» Пырьева. Иван Александрович был очень крутым режиссёром. Однажды палкой разогнал всех артистов со съёмочной площадки. Догнав меня, выдохнул: «Ты ещё сниматься будешь, а ты - никогда!» И больше я своего коллегу Гришу Д. на «Мосфильме» не видел.
Когда началась война, я простился с женой, двухгодовалым сыном и отправился на сборный пункт с твёрдым намерением воевать против немца. Однако меня послали в Борисоглебскую авиационную школу снимать киносборники для фронта.
После съёмок я уже не мог вернуться в Москву - её закрыли. Лиду и сына эвакуировали в Алма-Ату вместе с труппой МХАТа. А я вернулся в Борисоглебск. Играл в местном театре имени Чернышевского, регулярно ездил с труппой на передовую. И понятия не имел, что с Лидой и маленьким Алёшкой. А он заболел дифтеритом и умер на руках у жены... Похоронив нашего Алёшку, супруга пустилась разыскивать меня. То, что ей это удалось, я иначе как чудом назвать не могу. Вы даже представить не сможете, что творилось в первые годы войны. Мы встретились в Куйбышеве. Там же родилась и наша Ленка. Жутко болезненной была. Я нарёк её «подгнилком» и, прости Господи меня грешного, думал, что не выживет она в тех тяжелейших условиях эвакуации.
- А потом, когда она повзрослела, думали, что пойдёт по вашим стопам?
- Нет. Актёрский труд далеко не простой и не лёгкий. За долгие годы работы в профессии, я отлично понял: чаще он бывает горек, чем сладок. Одно житье в экспедициях, где по несколько месяцев нельзя сходить ни в магазин, ни в баню, - не всякому дано выдержать. Тем более, слабому полу. Словом, не желал я дочери этого хлеба. А оно получилось, как получилось. Но повторяю: я не только не «толкал» Ленку в актрисы своей «волосатой» секретарской рукой, но даже и пальчиком никогда её не подпирал. Она сама решила продолжить семейное дело. И как оказалось, некая искорка таланта в ней всё же есть. Не я - другие это утверждают.
- В наших беседах, Всеволод Васильевич, вы никогда не обходите имени Василия Шукшина…
- Потому что люблю его. Таких работяг в народе ещё называют «двужильными». А он, по-моему, был трехжильный. Жил взахлёб, яростно, по-иному не умел. Торопился, словно чувствовал за спиной ледяное дыхание смерти. Я его узнал уже зрелым художником, известным мастером в литературе. Мы, актёры, всегда относимся с осторожностью к людям, которые как-то необычно о себе заявляют. Я - в особенности здесь пристрастен, возможно, и потому, что должность заставляет быть разборчивым в материале. Как бы вам сказать: не по чину мне мелькать в разных фильмах. Поэтому семь раз меряю, прежде, чем раз резать…
Так вот однажды Шукшин позвонил мне: «Хочу ставить как режиссёр картину. Не могли бы вы принять участие в съёмках?» - «Кто автор сценария?» - «Я» - «А кто ставить будет?» - «Тоже я». И вот тут-то меня заело: не многовато ли берет на себя этот парень. И швец ты, и жнец, и на дуде игрец. Честно говоря, мне тогда показалось, что Василий Макарович переоценивает себя. Взял да и сослался на то, что занят. Он сказал досадливо: «Ну что ж, очень жаль. А мне бы так хотелось...» Я буркнул: «Как-нибудь в другой раз!»
Когда вышла картина «Живет такой парень», я понял, что крупно сглупил. Шофёра Кондрата Степановича режиссер ведь ко мне примеривал! Решил даже написать Шукшину покаянное письмо. Но текучка, как всегда заела. И однажды встретил его на «Мосфильме», как вы меня в Доме актёра. Созвал какой был вокруг народ и честно повинился. Извини, сказал, Василий Макарович, но теперь буду сниматься у тебя даже в эпизодах, ты только позови! Он был незлопамятным. Засмеялся, бросив вскользь свое любимое: «Ишь ты, едрена-корень!» С той поры мы и стали друзьями.
Потом он задумал снимать картину «Ваш сын и брат». Мы встретились. Он стал мне рассказывать об особенностях сценария, об образе Ермолая Воеводина, в котором видит меня. Говорит и поглядывает на мои руки. Тебя, спрашиваю, что наколка моя - мальчишеская глупость - смущает? Так я же ее враз ликвидирую. «Да нет, - отвечает, - все дело в том, что у Ермолая руки должны быть кряжистыми, огрубевшими. Он же на земле работает. Такими, как у вас, они быть не могут».
Прав он, конечно, был. Какие ж у меня, бюрократа, могут быть руки, как не холеные? Но я ему возразил тогда, что если только человеческая сущность Ермолая будет мною правильно понята, то на руки никто из зрителей внимания не обратит. Он прищурил свои хитрые, монгольские глаза и согласился со мной. И мы начали снимать.
Ну, что вам сказать. За плечами у меня к тому времени было свыше семидесяти картин. Работал я с Александровым, Пудовкиным, Юткевичем, Савченко, Герасимовым, Пырьевым. Да, пожалуй, и нет такого известного режиссёра в стране, который бы не приглашал меня к сотрудничеству. Но вот ту первую съемку у Шукшина до сих пор помню, буквально каждый съёмочный день могу воспроизвести в хронологической последовательности. До удивления просто и легко мне работалось. Предложишь ему что-то, а он, прищурится, подумает: «Ну что ж, можно и так. Даже интереснее…».
Вообще в моей жизни - редкий случай, когда бы я спорил с каким-нибудь режиссёром, отстаивал бы собственную позицию, возможно, и верную, но мешающую целостности авторского замысла фильма.
У Шукшина этого не было и в помине. Он сделал всего пять фильмов, из них в трёх я принимал участие и ни разу не видел, чтобы актёры у него были «не те», неправильно выбранные. Точно видел он и абсолютно слышал тех, кто ему был нужен для работы.
Правда, я считаю, что в фильме «Печки-лавочки» моя роль профессора в самом сценарии лучше. Там она была с биографией, что позволяло мне, как актеру, точнее определить, в чем неординарность его характера. Но случилось так, что в той картине снималась впервые в большой роли Лида, жена Василия. Понятно, что он чувствовал особую ответственность за её дебют. Да и сам ведь снимался в главной роли. Вот мне и кажется, что роль моя не совсем получилась такой, как замышлял её автор. А я не дотянул, не подсобил ему сполна. Потом, что причин любой неудачи вне себя я никогда не искал и не ищу, это не в моем характере. Просто досадно, что сам я не сумел «дотянуться» до полноты сценарного образа.
Был у Макарыча грандиозный замысел насчет картины о Степане Разине. Мне он намеревался дать роль старика Стыря, который имел громадное влияние на Стеньку, мог уговорить того, усмирить его неукротимый гнев. Шукшин задумал такой эпизод: в одном из боев Стырь погибает. Разин, одев мертвого в длинную холщовую рубаху, сажает за стол вместе с живыми, чтобы отпраздновать победу. Сильнейший, языческого накала, эпизод мог получиться, если бы не смерть Макарыча...
Я его прямо однажды спросил: зачем согласился на роль Лопахина? Поберег бы лучше силы для будущей работы. «Ну, никак я не мог отказать Бондарчуку, которого люблю. А Шолоховым так просто восхищаюсь». Поди знай, что смерть его стояла уже на пороге...
- Мысленно перебирая сейчас ваши кинороли - театральных, к сожалению, видеть не довелось - я прихожу к выводу, что у вас, кроме Сиплого не было ведь отрицательных персонажей.
- Это сущая правда. Создав образ Сиплого в «Оптимистической трагедии», я понял однажды, что она у меня очень хорошо, простите старика, даже отлично получилась. А других отрицательных ролей такого плана и масштаба мне больше режиссёры не предлагали. На худшие - я сам не соглашался. Слишком высоким, как у того негра-прыгуна длинным, оказался мой прыжок, чтобы я мог рисковать его хотя бы повторить.
- Вы вообще счастливый человек?
- Знаете, грех Бога гневить...
О чём ещё я всенепременно должен поделиться с вами, рассказывая о Санаеве, так это о его дражайшей супруге Лидии Антоновне, в девичестве Гончаренко. Они встретились ещё до войны в Киеве, куда приехал МХАТ. Студентка филфака понравилась ему с первого взгляда.
Сева уговорил её выйти замуж за то короткое время, что длились гастроли. И увёз молодую жену в столицу. Жили бедно, но счастливо. После войны поселились в коммуналке площадью в девять квадратов. Однажды на общей кухне Лида неосторожно рассказала анекдот о Вожде. На неё настучали. Прибыли два сотрудника МГБ и стали «проводить следственные мероприятия». Те «мероприятия», вкупе с перекрёстным допросом, произвели на молодую, но уже сильно травмированную смертью сына женщину просто-таки катастрофическое воздействие. С диагнозом «мания преследования» она попала в психиатрическую лечебницу. На некоторое время болезнь отступала, но потом опять брала своё. В середине пятидесятых, уже покинув МХАТ, Санаев смог приобрести отдельную квартиру в кооперативном доме. Для жены она была спасением, а для самого артиста обернулась первым инфарктом во время съемок в картине «Алмазы».
Впоследствии болячки регулярно преследовали Всеволода Васильевича. Оно и немудрено. В Союзе кинематографистов он отвечал за бытовую секцию. Это - выдача путевок, направлений в больницы, похороны, получение квартир, автомобилей, дачных участков и т.д. и т.п. Нервотрёпка дикая! Уже с самого утра его донимали претензиями: «Вот вы дали путевку актрисе N, а вместо неё поехала сестра!» Санаев собирал нервы в кулак и спокойно отвечал: «Это плохо, но я не могу стоять на вокзале и проверять, кто едет по путёвкам».
Себе никогда и ничего у начальства не требовал, за что ему доставалось от жены: «Ты - тюха-матюха! Другие секретари едут в Лондон, Париж, а тобой все дыры затыкают». Помалкивал и любую возможность использовал, чтобы порыбачить со своими приятелями: поэтом Леонидом Дербенёвым, артистами Николаем Крючковым и Вячеславом Тихоновым.
Мир кино тесен. Слух о том, что у Санаева жена душевно больна, распространился быстро. Близкий друг и коллега Всеволода Васильевича Сергей Л. искренне советовал: «Сева, оставь всё Лиде и уходи от неё. Поверь, моему опыту: вам обоим дальше будет хуже». Впоследствии этот актёр вспоминал: «Он меня смерил почти презрительным взглядом и сказал, что я - дурень набитый. А Лида родила двух детей, отдала ему молодость и красоту. Да приличный человек, дескать, собаку больную на улицу не выбросит, а ты мне предлагаешь совершить подлость в отношении родной жены». И тема была закрыта навсегда. Несмотря на действительно неуживчивый характер супруги, да ещё и помноженный на её болезнь, Санаев мужественно и в высшей степени с христианским достоинством нёс свой тяжёлый крест. Спорадически на супругу нападала меланхолия и хандра: «Я никто и ничто в этом доме, - кричала она, - а только ваша служанка! Ненавижу эту стирку, эти кастрюли и всё вокруг!». Всеволод Васильевич спокойно урезонивал половину: «Не говори глупостей, Лида. Если бы не ты, я бы ничего в этой жизни не добился».
Лидия Антоновна умерла в 1995 году. Санаев «догнал» её через десять месяцев. Умер от рака лёгких.
Всеволод Васильевич ушёл на тот свет с партийным билетом. Большой артист Санаев принадлежал к революционному поколению. Для него верность идеалам юности была не пустым звуком.
«Белые Росы», 1983. Молитва к Солнцу. Финальный монолог Федоса (Всеволод Санаев)
Click to view…А спустя несколько месяцев после ухода супругов Санаевых они удивительным образом «ожили» в журнале «Октябрь». Случилось это благодаря их внуку Павлу, опубликовавшему повестушку «Похороните меня за плинтусом». Выскажу своё сугубо личное мнение, которое многим, думаю, не понравится. Так вот этот «раздолбай» (его собственное определение), ещё не износив башмаков, в которых, провожал на тот свет взрастивших его бабушку с дедушкой, уже лихорадочно строчил на них «литературный донос». С твёрдым намерением прославиться. И своего добился. Его «Плинтус» мгновенно был переведён на европейские языки. Пубертатный истеричный пасквиль поставили в добром десятке театров. И одноименный фильм вышел. Поношение всего советского, а особенно людей в СССР знаковых, тогда было в тренде. Чем «прямой наследник большого советского актёра Санаева» сполна и воспользовался. Впоследствии они с мамой, актрисой Еленой Санаевой, на всех перекрёстках доказывали и продолжают это делать поныне, что «Плинтус», дескать, художественное произведение, ничего общего не имеющее с жизнью реальной. Но это такая же правда, как утверждение Порошенко о том, что на Украине нет ни бандеровцев, ни укрофашистов. Да и Интернет услужливо подсказывает тем, кто сомневается: Саша Савельев в «Плинтусе» - Павел Санаев; Отчим, дядя Толя («карлик-кровопийца») - Ролан Быков; Мать Ольга - Елена Санаева; Дедушка, Семен Михайлович - Всеволод Санаев; Бабушка, Нина Антоновна - Лидия Санаева. Из того же Интернета и этот отклик читательницы: «Мне обещали "гомерически смешную" книгу. От честно, ни разу не улыбнулась. Наоборот, жуткая, неприятная, задавливающая негативом книга. Негатив этот льется буквально с каждой страницы, перекрывает кислород и вызывает желание закрыть эту книгу и не открывать ее больше. Что я, кстати, делала несколько раз, но все-таки решила дочитать. Я не понимаю, почему эта книга вызвала такой ажиотаж. Вернее, оно, конечно, понятно: эпатаж и спекуляция на подобных эмоциях всегда вызывает бурную реакцию. Но мне непонятны эти эмоции».
Статья опубликована в рамках социально значимого проекта «Россия и Революция. 1917 - 2017» с использованием средств государственной поддержки, выделенных в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации от 08.12.2016 № 96/68-3 и на основании конкурса, проведённого Общероссийской общественной организацией «Российский союз ректоров».
Михаил Захарчук
«Столетие», 25 февраля 2017