Длинная история
Два дня назад завершилась странная длинная история; в Коврове скончалась мне несколько знакомая Н. Началась эта история в 1987 году, когда я служил в Коврове в танковой дивизии и был принят в ее семействе: ее муж (убит в середине 90-х), ковровский квалифицированный рабочий, со мной приятельствовал. Оба они меня были старше года на полтора. Мужу светило место какого-то старшего в цеху иди что-то такое; это дало бы большой выигрыш в зарплате. Но одновременно это место светило еще одному товарищу, и начальство склонялось именно к его кандидатуре. Муж Н. предпочел бы, естественно, занять это место сам; сама Н. всей душой полагала, что оное место причиталось бы именно ее мужу и «по справедливости», ибо он его более заслуживал. Вполне возможно, что так оно и было, однако начальство, повторю, судило иначе. Между тем конкурент сказался больным, а сам меж тем загулял со своей поружкой, которая разом приходилась подружкой Н. и проболталась об этом приключении последней. Н., не теряя времени, накатала во все заводские инстанции обличительный донос на мужниного конкурента, правдиво изобличив его в обмане руководства, пьянстве ти прочей аморалке. Конкурента выгнали с работы - антиалкогольная кампания шла еще на полную мощь - а оспариваемое место автоматически отходило к мужу Н.
Каково же было изумление Н., когда в ответ на эту заботу муж её места не принял, а саму Н. сей же час* выгнал прочь (то есть обратно к ее родителям, откуда взял), развелся с ней и более с ней не желал видеться, переводя ей в первые несколько лет их разлуки треть получки (он был человек очень порядочный и служил отличным примером того, что т.н. «простой человек, недостаточно разбирающийся по своей простоте в нравственных тонкостях» - есть главным образом литературно-публицистический фантом, порождение общественнического воображения второй половины 19 века).
*Сей же час - означает совсем не "как только узнал о таковом ее поступке, так по этому самому факту двери перед ней захлопнул и с кальвинистской индигнацией не пожелал разговаривать" - а "принялся объясняться с ней, и, выяснив, что она твердо и вопреки всему, что он мог сказать, считает, что была права, объявил, что жить с таким человеком не может и не хочет, и...". При этом, кстати, он признавал свою ответственность за то, что не выяснил до брака ее отношения к таким делам. И вот теперь через эту его непредусмотрительность и она пострадала. Но кто же знал..)
Н. была потрясена и рассматривала это как чудовищное предательство их супружеской любви, злодейство и несправедливость. Объяснять ей что-то было совершенно безнадежно: с ее точки зрения, она боролась за справедливость, стояла за правду, обличила обман, а действовала из любви к мужу и заботе о его благе и о том, чтобы он был оценен по достоинству. С этой точки зрения ее не сдвинула бы и вся моя танковая дивизия, ибо любая другая была бы для нее весьма неудобна эмоционально.
Поскольку я был в предыдущие полгода конфидентом обеих сторон и раза два содействовал мирному решению конфлтиктов между ними (проистекавших, действительно, из-за недостаточной информированности обеих сторон о том, как вообще устроены люди, при полной неспособности старших им это сообщить), Н. несколько раз обращалась ко мне с просьбами помирить их и вопросами о том, что же ей делать. Делать первое я отказался, так как по совести не видел к этому ни оснований, ни возможности, и не считал бы допустимым подкладывать мужу Н. такую свинью, как воссоединение его с Н. - учитывая особенности Н. - даже если бы от меня это в какой-то степени зависело. По второму вопросу я ей отвечал, что думал - что мне кажется, что правильно было бы ей явиться на работу, а также к тому уволенному конкуренту, а также к мужу, во всех трех местах признать, что она вела себя как последняя сволочь, что очень об этом сожалеет, что ничего в ответ не просит, а хочет только довести это изменение своей позиции до всех трех инстанций; а параллельно ей стоило бы в самом деле опознать в себе и воспретить для себя все то в ней, что сделало эту ее акцию возможной. И начинать по возможности жизнь сначала, поскольку первый тур явно оказался запорот по внутренним причинам. Если б. муж захочет с ней начинать сначала - то ради бога, хотя едва ли после происшедшего что-то тут могло бы склеиться; лучше заново.
Н. эту идею расценивала как до того фантастическую и несновательную, что даже не обижалась на меня за нее. К сожалению, извинения и принесение повинной она понимала не как средство перезагрузки и хоть какого-то сведения счетов с собой, а исключительно как жертву и уступку, которая делается либо в обмен на некую уступку контрагента (то есть является платой за некий товар), либо просто из любви к контрагенту. По графе извинения как платы за товар мое предложение не проходило никак, ибо в нем всячески подчеркивалось, что за это принесение повинной ей ни от кого никакие плюшки причитаться не должны и скорее всего не будут; по гоафе жертвы во имя любви это было бы тоже совершенно бессмысленно делать, так как ее муж в таковой жертве совершенно не нуждался и оценивать такое дело как жертву во имя любви не стал бы, о чем не раз доводил до нее в очень четкой форме.
Н. была всем этим обижена и сбита с толку, так как на круг для неё выходило, что я призываю ее совершенно бесплатно наесться дерьма; она не раз цитировала мне этот знаменитый анекдот («Слушай, Джо, а тебе не кажется, что мы бесплатно деpьма наелись?») как единственно возможный комментарий к данному моему предложению. Разговоры наши с моей стороны несколько ослоднялись тем, что Н. совершенно не мешал тот факт, что я - совершенно очевидным образом - оцениваю её и её поступок так-то и так-то; по ее нраву и понятиям для нее было гораздо важнее то, что я вообще готов ее выслушивать и с ней мирно разговаривать - по различным причинам это было в ее глазах пороговой формой личного признания и приятия, каковой отродясь не являлось.
Ничего она, естественно, делать не стала, считала, что если и допустила ошибку, нарушив некую меру, то это невеликий грех, и во всяком случае рвать с ней из-за этого было вопиющим делом и т.д., обличавшим то, что муж ее не любил и обошелся с ней непорядочно. Представления не имею, правда ли это; но судя по тому, как б. муж Н. ее потом тяжело ненавидел, до этого он испытывал к ней чувства достаточно сильные, что, впрочем, явствовало и из его разговоров со мной в пору их брака. Его убили в драке около 1995 года. Н. замуж больше не выходила и не заводила романов, потрясенная таким мужским предательством - забыл сказать, что она всю свою историю предпочла оформить в то, что для ее мужа какой-то собутыльник оказался дороже её. Материально она была достаточно успешна.
По каким-то причинам Н. раза два в год, наезжая в Москву, связывалась со мной и желала со мной встретиться для того, чтобы вновь поведать мнео своем горе и чудовищной несправедливости, с которой с ней обошлись, вновь спросить меня, что ей, по моему разумению, надо было делать, вновь выслушать все то же самое, и вновь это оспорить и отвести, после чего рассказывать мне о разных обстоятельствах своей жизни. Видимо, она не обзавелась достаточным кругом друзей, с которыми не должна была бы в кого-то играть и кого-то представлять - со мной она была очень проста, - и изложенная процедура была чем-то важна ей для поддержания ее эмоционального баланса. Мне это нередко напоминало известную очистительную процедуру кошек, - от вылизываний у них в желудке образуются комки шерсти, и они эти комки с определенной периодичностью отрыгивают, а иначе заболевают. По-видимому, для Н. было по-прежнему важно, что с ней готовы разговаривать - без какой-либо видимой враждебности - и выслушивать ее такую, как она есть, без того, чтобы она должна была что-то в себе для этого переделывать и менять; как-то раз она заметила по ходу разговора «ты на меня никогда не ругаешься» - желая выразить преимущества разговора со мной перед разговором с какими-то своими подругами. По причине ее недоверия к мужчинам после того, как для мужа другой мужчина оказался дороже ее, она советовалась со мной, не стоит ли ей пойти в розовые и завести возлюбленную. Об успехе таковых ее опытов, если они были, сама она не рассказывала, а я не спрашивал. По ее словам, такого рода беседы со мной ей помогали - «чувствую, что у меня прибавилось положительной энергии», как это звучало на ее языке, в некоторых отношениях не менее птичьем, чем мой собственный (но в совершенно иных отношениях). Раза два довелось мне оказывать ей содействие в каких-то житейских делах.
Отчего она умерла, я не знаю. Какой-то ее старший родственник передал мне (незаслуженную мной - и менее всего я хотел бы такое заслуживать) её благодарность как одному из людей, который относился к Н., по ее мнению, «по-человечески», что ей, по ее мнению, помогало. Было бы неуместно разуверять его, указывая на то, что я вовсе не хотел бы по своей инициативе помогать Н., а мое отношение к ней, безусловно, могло бы быть названо «человеческим» уже в силу моей принадлежности к нашему виду, но, в общем, к полураздавленным ядовитым хищным жабам я отношусь лучше. Жаль хорошего животного, физической и эмоциональной желающей материи, которой подобала бы несравненно лучшая управляющая надстройка, чем то, что Н. называла «я», и которая (материя) такой надстройки ни в какой степени не заслужила. Первая и главная жертва всякого человека - доброе животное, отданное в его распоряжениe при рождении и с момента окончательного сложения личности попадающее в это распоряжение на деле. И кары-то физические валятся прежде всего на него, хотя оно не более чем ездовое животное для личности-наездника. Что, кстати, как мне кажется, является главным аргументом против смертной казни.
Каково же было изумление Н., когда в ответ на эту заботу муж её места не принял, а саму Н. сей же час* выгнал прочь (то есть обратно к ее родителям, откуда взял), развелся с ней и более с ней не желал видеться, переводя ей в первые несколько лет их разлуки треть получки (он был человек очень порядочный и служил отличным примером того, что т.н. «простой человек, недостаточно разбирающийся по своей простоте в нравственных тонкостях» - есть главным образом литературно-публицистический фантом, порождение общественнического воображения второй половины 19 века).
*Сей же час - означает совсем не "как только узнал о таковом ее поступке, так по этому самому факту двери перед ней захлопнул и с кальвинистской индигнацией не пожелал разговаривать" - а "принялся объясняться с ней, и, выяснив, что она твердо и вопреки всему, что он мог сказать, считает, что была права, объявил, что жить с таким человеком не может и не хочет, и...". При этом, кстати, он признавал свою ответственность за то, что не выяснил до брака ее отношения к таким делам. И вот теперь через эту его непредусмотрительность и она пострадала. Но кто же знал..)
Н. была потрясена и рассматривала это как чудовищное предательство их супружеской любви, злодейство и несправедливость. Объяснять ей что-то было совершенно безнадежно: с ее точки зрения, она боролась за справедливость, стояла за правду, обличила обман, а действовала из любви к мужу и заботе о его благе и о том, чтобы он был оценен по достоинству. С этой точки зрения ее не сдвинула бы и вся моя танковая дивизия, ибо любая другая была бы для нее весьма неудобна эмоционально.
Поскольку я был в предыдущие полгода конфидентом обеих сторон и раза два содействовал мирному решению конфлтиктов между ними (проистекавших, действительно, из-за недостаточной информированности обеих сторон о том, как вообще устроены люди, при полной неспособности старших им это сообщить), Н. несколько раз обращалась ко мне с просьбами помирить их и вопросами о том, что же ей делать. Делать первое я отказался, так как по совести не видел к этому ни оснований, ни возможности, и не считал бы допустимым подкладывать мужу Н. такую свинью, как воссоединение его с Н. - учитывая особенности Н. - даже если бы от меня это в какой-то степени зависело. По второму вопросу я ей отвечал, что думал - что мне кажется, что правильно было бы ей явиться на работу, а также к тому уволенному конкуренту, а также к мужу, во всех трех местах признать, что она вела себя как последняя сволочь, что очень об этом сожалеет, что ничего в ответ не просит, а хочет только довести это изменение своей позиции до всех трех инстанций; а параллельно ей стоило бы в самом деле опознать в себе и воспретить для себя все то в ней, что сделало эту ее акцию возможной. И начинать по возможности жизнь сначала, поскольку первый тур явно оказался запорот по внутренним причинам. Если б. муж захочет с ней начинать сначала - то ради бога, хотя едва ли после происшедшего что-то тут могло бы склеиться; лучше заново.
Н. эту идею расценивала как до того фантастическую и несновательную, что даже не обижалась на меня за нее. К сожалению, извинения и принесение повинной она понимала не как средство перезагрузки и хоть какого-то сведения счетов с собой, а исключительно как жертву и уступку, которая делается либо в обмен на некую уступку контрагента (то есть является платой за некий товар), либо просто из любви к контрагенту. По графе извинения как платы за товар мое предложение не проходило никак, ибо в нем всячески подчеркивалось, что за это принесение повинной ей ни от кого никакие плюшки причитаться не должны и скорее всего не будут; по гоафе жертвы во имя любви это было бы тоже совершенно бессмысленно делать, так как ее муж в таковой жертве совершенно не нуждался и оценивать такое дело как жертву во имя любви не стал бы, о чем не раз доводил до нее в очень четкой форме.
Н. была всем этим обижена и сбита с толку, так как на круг для неё выходило, что я призываю ее совершенно бесплатно наесться дерьма; она не раз цитировала мне этот знаменитый анекдот («Слушай, Джо, а тебе не кажется, что мы бесплатно деpьма наелись?») как единственно возможный комментарий к данному моему предложению. Разговоры наши с моей стороны несколько ослоднялись тем, что Н. совершенно не мешал тот факт, что я - совершенно очевидным образом - оцениваю её и её поступок так-то и так-то; по ее нраву и понятиям для нее было гораздо важнее то, что я вообще готов ее выслушивать и с ней мирно разговаривать - по различным причинам это было в ее глазах пороговой формой личного признания и приятия, каковой отродясь не являлось.
Ничего она, естественно, делать не стала, считала, что если и допустила ошибку, нарушив некую меру, то это невеликий грех, и во всяком случае рвать с ней из-за этого было вопиющим делом и т.д., обличавшим то, что муж ее не любил и обошелся с ней непорядочно. Представления не имею, правда ли это; но судя по тому, как б. муж Н. ее потом тяжело ненавидел, до этого он испытывал к ней чувства достаточно сильные, что, впрочем, явствовало и из его разговоров со мной в пору их брака. Его убили в драке около 1995 года. Н. замуж больше не выходила и не заводила романов, потрясенная таким мужским предательством - забыл сказать, что она всю свою историю предпочла оформить в то, что для ее мужа какой-то собутыльник оказался дороже её. Материально она была достаточно успешна.
По каким-то причинам Н. раза два в год, наезжая в Москву, связывалась со мной и желала со мной встретиться для того, чтобы вновь поведать мнео своем горе и чудовищной несправедливости, с которой с ней обошлись, вновь спросить меня, что ей, по моему разумению, надо было делать, вновь выслушать все то же самое, и вновь это оспорить и отвести, после чего рассказывать мне о разных обстоятельствах своей жизни. Видимо, она не обзавелась достаточным кругом друзей, с которыми не должна была бы в кого-то играть и кого-то представлять - со мной она была очень проста, - и изложенная процедура была чем-то важна ей для поддержания ее эмоционального баланса. Мне это нередко напоминало известную очистительную процедуру кошек, - от вылизываний у них в желудке образуются комки шерсти, и они эти комки с определенной периодичностью отрыгивают, а иначе заболевают. По-видимому, для Н. было по-прежнему важно, что с ней готовы разговаривать - без какой-либо видимой враждебности - и выслушивать ее такую, как она есть, без того, чтобы она должна была что-то в себе для этого переделывать и менять; как-то раз она заметила по ходу разговора «ты на меня никогда не ругаешься» - желая выразить преимущества разговора со мной перед разговором с какими-то своими подругами. По причине ее недоверия к мужчинам после того, как для мужа другой мужчина оказался дороже ее, она советовалась со мной, не стоит ли ей пойти в розовые и завести возлюбленную. Об успехе таковых ее опытов, если они были, сама она не рассказывала, а я не спрашивал. По ее словам, такого рода беседы со мной ей помогали - «чувствую, что у меня прибавилось положительной энергии», как это звучало на ее языке, в некоторых отношениях не менее птичьем, чем мой собственный (но в совершенно иных отношениях). Раза два довелось мне оказывать ей содействие в каких-то житейских делах.
Отчего она умерла, я не знаю. Какой-то ее старший родственник передал мне (незаслуженную мной - и менее всего я хотел бы такое заслуживать) её благодарность как одному из людей, который относился к Н., по ее мнению, «по-человечески», что ей, по ее мнению, помогало. Было бы неуместно разуверять его, указывая на то, что я вовсе не хотел бы по своей инициативе помогать Н., а мое отношение к ней, безусловно, могло бы быть названо «человеческим» уже в силу моей принадлежности к нашему виду, но, в общем, к полураздавленным ядовитым хищным жабам я отношусь лучше. Жаль хорошего животного, физической и эмоциональной желающей материи, которой подобала бы несравненно лучшая управляющая надстройка, чем то, что Н. называла «я», и которая (материя) такой надстройки ни в какой степени не заслужила. Первая и главная жертва всякого человека - доброе животное, отданное в его распоряжениe при рождении и с момента окончательного сложения личности попадающее в это распоряжение на деле. И кары-то физические валятся прежде всего на него, хотя оно не более чем ездовое животное для личности-наездника. Что, кстати, как мне кажется, является главным аргументом против смертной казни.