Ирина Эфон-3. Умирание и смерть.
Ирина Эфрон-3. Умирание и смерть. 24 декабря - 3 февраля ст. ст.
10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.
11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.
Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.
29 декабря 1919
Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».
12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:
Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
30 декабря 1919, Кунцево - Госпиталь
13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
Вскоре затем:
Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!
<Начало января 1920>
14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских - Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).
К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.
Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.
Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:
«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. - Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, д<окто>ра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. - Трогательно. - Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась - как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, - так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, - Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».
Ах да, стихи.
Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920
У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920
15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля - 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».
Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.
16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар - между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).
Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.
В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:
«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 - было 40,7. - Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 - и вдруг сегодня утром 39,6 - вечером 40,7. - Третий приступ. - У меня уже есть опыт безнадежности - начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. - Ну, даст Бог! -
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я - у Али 40,7 - должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня - никого, кроме нее. - Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет - так нет.
Но это - на самую глубину, - не всегда же мы живем на самую глубину - как только я стану счастливой - т. е. избавленной от чужого страдания - я опять скажу, что вы оба - Саша и Вера - мне близки. - Я себя знаю.
- Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я - после двух месяцев - опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам - блаженно! - Аля и стихи.
Готовила книгу - с 1913 г. по 1915 г. - старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою - Алей - Сережей - Асей - Петром Эфрон - Соней Парнок - своей молодой бабушкой - генералами 12 года - Байроном - и - не перечислишь!
А вот Алина болезнь - и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь - ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек - одна под небом - (ибо Аля и я - одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я - вопиюще одна, потому - на всё вправе. - И на преступление! -
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, - есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты - вражды - злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, - камень, т. е. неуязвима. - Вот только Аля. Сережа. - Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами - что ж! - я буду творить свою Старость - меня все равно так мало любили! Я буду жить - Жизни - других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! - И комитетскому хлебу! И - так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, - бред. - Надо спать. - Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными - от всей Жизни - глазами <…> румяных щек. - Помню ваше черное платье и светлые волосы.
- Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, - одного его вида - под клетчатым пледом - достаточно!
* * *
Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник - это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.
17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.
А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».
И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее - Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».
Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля - зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась) . А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.
На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое - что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе - что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? - Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.
18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом - что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!
Вот все письмо.
«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина - 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия - возвращающиеся приступы) - и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
- Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” - и я еще в таком ужасе воскликнула: - “Ну, ради Бога!” - И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб<ачьей> площадке разузнать о санатории для Али - и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой - кунцевские - я их узнала. Я взошла, меня позвали. - “Вы г<оспо>жа такая-то? - Я. - И сказали. - Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала - у Али в этот день было 40,7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. - Ах, господа! - Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде - и вдруг - Господи, Боже мой! - Я просто еще не верю! - Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. - Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, - здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И - наконец - я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь - и вот Бог наказал.
- Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину - и как раз в воскресенье.
- О!
- Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов - любви - нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни - стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину - я 2 месяца ничего не писала! И - самый мой ужас! - что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: - “Аля, как ты думаешь - - - ?” И все время собиралась за ней, и все думала: - “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” - А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 - 40,7, потом понижение, потом опять. Д<окто>ра говорят о санатории: значит - расставаться. А она живет мною и я ею - как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне - ради Бога! - я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 - 1916) - безумно увлеклась - кроме того, нужны были деньги.
И вот - все рухнуло.
- У Али на днях будет д<окто>р - третий! - буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но - господа! - ведь Вы же меня любите!
О санатории д<окто>ра говорят, п. ч. у меня по утрам 4-5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта - это бы обошлось. - Не пришло ли продовольствие из Рязани? - Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
- Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв<артира> 29. - В. А. Жуковской (для М. И. Ц<ветаевой>) - или - для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. - Если можно, никаким общим знакомым - пока - не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.
<Приписка на полях:>
И потом - Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу - и - хотя она ничего не знает, это на нее действует. - Я просто прошу у Вас дома - на час!
МЦ»
Вот так.
Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.
Москва, февраль 1920
Заключение следует.
10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.
11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.
Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.
29 декабря 1919
Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».
12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:
Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
30 декабря 1919, Кунцево - Госпиталь
13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
Вскоре затем:
Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!
<Начало января 1920>
14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских - Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).
К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.
Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.
Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:
«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. - Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, д<окто>ра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. - Трогательно. - Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась - как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, - так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, - Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».
Ах да, стихи.
Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920
У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920
15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля - 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».
Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.
16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар - между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).
Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.
В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:
«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 - было 40,7. - Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 - и вдруг сегодня утром 39,6 - вечером 40,7. - Третий приступ. - У меня уже есть опыт безнадежности - начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. - Ну, даст Бог! -
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я - у Али 40,7 - должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня - никого, кроме нее. - Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет - так нет.
Но это - на самую глубину, - не всегда же мы живем на самую глубину - как только я стану счастливой - т. е. избавленной от чужого страдания - я опять скажу, что вы оба - Саша и Вера - мне близки. - Я себя знаю.
- Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я - после двух месяцев - опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам - блаженно! - Аля и стихи.
Готовила книгу - с 1913 г. по 1915 г. - старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою - Алей - Сережей - Асей - Петром Эфрон - Соней Парнок - своей молодой бабушкой - генералами 12 года - Байроном - и - не перечислишь!
А вот Алина болезнь - и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь - ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек - одна под небом - (ибо Аля и я - одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я - вопиюще одна, потому - на всё вправе. - И на преступление! -
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, - есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты - вражды - злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, - камень, т. е. неуязвима. - Вот только Аля. Сережа. - Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами - что ж! - я буду творить свою Старость - меня все равно так мало любили! Я буду жить - Жизни - других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! - И комитетскому хлебу! И - так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, - бред. - Надо спать. - Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными - от всей Жизни - глазами <…> румяных щек. - Помню ваше черное платье и светлые волосы.
- Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, - одного его вида - под клетчатым пледом - достаточно!
* * *
Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник - это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.
17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.
А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».
И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее - Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».
Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля - зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась) . А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.
На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое - что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе - что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? - Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.
18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом - что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!
Вот все письмо.
«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина - 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия - возвращающиеся приступы) - и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
- Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” - и я еще в таком ужасе воскликнула: - “Ну, ради Бога!” - И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб<ачьей> площадке разузнать о санатории для Али - и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой - кунцевские - я их узнала. Я взошла, меня позвали. - “Вы г<оспо>жа такая-то? - Я. - И сказали. - Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала - у Али в этот день было 40,7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. - Ах, господа! - Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде - и вдруг - Господи, Боже мой! - Я просто еще не верю! - Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. - Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, - здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И - наконец - я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь - и вот Бог наказал.
- Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину - и как раз в воскресенье.
- О!
- Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов - любви - нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни - стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину - я 2 месяца ничего не писала! И - самый мой ужас! - что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: - “Аля, как ты думаешь - - - ?” И все время собиралась за ней, и все думала: - “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” - А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 - 40,7, потом понижение, потом опять. Д<окто>ра говорят о санатории: значит - расставаться. А она живет мною и я ею - как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне - ради Бога! - я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 - 1916) - безумно увлеклась - кроме того, нужны были деньги.
И вот - все рухнуло.
- У Али на днях будет д<окто>р - третий! - буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но - господа! - ведь Вы же меня любите!
О санатории д<окто>ра говорят, п. ч. у меня по утрам 4-5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта - это бы обошлось. - Не пришло ли продовольствие из Рязани? - Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
- Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв<артира> 29. - В. А. Жуковской (для М. И. Ц<ветаевой>) - или - для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. - Если можно, никаким общим знакомым - пока - не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.
<Приписка на полях:>
И потом - Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу - и - хотя она ничего не знает, это на нее действует. - Я просто прошу у Вас дома - на час!
МЦ»
Вот так.
Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.
Москва, февраль 1920
Заключение следует.