Тарле - Приложения 1, 2
Приложение 1. Политическая позиция Тарле по отношению к Российскому государству до 17-го года в привычные партийные таблички не вписывается. Очень многое во внутренних порядках Российской империи он категорически не принимал и был столь же категорическим противником "идейной" фундаменталистской монархии в стиле "самодержавие-православие-народность". Однако к _внешней_ экспансии России он относился положительно, а к обычному для социал-демократов этого времени пацифистскому и антиммпериалистическому настрою - отрицательно. Поэтому "конституцию" 1905 года и Фреральскую революцию он приветствовал, а завоевание Галиции тоже его весьма радовало; по той же причине он не значился ни в одной партии. Как пишет (с осуждением) Вентури (Franco Venturi, Historiens du XXe siecle: Jaures, Salvemini, Namier, Maturi, Tarle. Geneve, 1966), Тарле в Первую мировую была присуща "некоторая - умеренная, впрочем, доза того профессорского национализма, который, по правде говоря, не принадлежал к высшим проявлениям европейской культуры того времени".
Особо надо оговорить его отношение к марксизму. Легальным марксистом и марксистом вообще он не был уже по одному тому, что еще в 1903 году печатно указывал на научную несостоятельность теории Маркса о пауперизации и самоизживании капитализма. Его взгляд на марксизм был близок к ревизионистской версии Бернштейна. Как раз с П.Б. Струве - отцом "легального марксизма" - Тарле полемизировал по поводу доли маркистской ортодоксии у Струве и поддерживал его в части отхода от марксизма и его ревизии. В общем, Тарле был либерал-демократом по тогдашней классификации, а не социалистом - так сказать, левее кадетов, правее правых меньшевиков и эсеров. Характерно, что личное знакомство он водил направо - не дальше Милюкова, налево - не дальше Плеханова.
Витте упрекал его в чтении "тенденциозных лекций", направленных против абсолютной монархии, которые Тарле действительно и после 17 октября не прекратил, считая модель Манифеста 17 октября недостаточно конституционной. Тарле был ранен при разгоне одной из либерально-демократических демонстраций этого времени, и Витте пишет, что о ранении Тарле во время этой демонстрации он не пожалел, так как Тарле в своих лекциях "не счел приличным даже после 17 октяьря держать себя спокойно, как подобало бы уважающему себя профессору", а продолжал пускать инвективы против некомпетентности и безответственности абсолютной монархии. О том, что Тарле надеялся на то, что революция 1905 года приведет к падению монархии "абсолютистской/традиционной" и замене ее республикой или либерально-динамичной "бонапартистской" монархией - о том и спору нет. Однако, повторим, это не имеет отношения к его оценке ВНЕШНЕполитической экспансии России, будь то при республике, империи или при ком еще. Вне сомнения, Тарле полностью разделял интеллигентский миф о том, что имеются здоровые общественные силы (деловые и интеллигентные), и что нежелание Империи стать ответственной перед нацией (дать ответственное министерство) - читай: этими самыми силами - и руководиться их рекомендациями выражает безответственность, косность и неадекватность этой самой Империи, и ежели ее в этом отношении радикально поправить, то будет самое оно. Однако главный упрек его в адрес империи заключался в некомпетентности, дуроломстве, безответственности и нежелании не то что решать, а и видеть реальные проблемы страны, - а не в ограничении самих по себе демократических свобод; Тарле никогда не ратовал за четыреххвостку как священную корову.Больше всего в этом вопросе он был похож на немецких и японских либеральных профессоров-империалистов из буржуазных слоев, с той разницей, что те надеялись на динамичного императора как на силу, обращенную против "косности старого порядка", а на русского императора в этом смысле надеяться не приходилось нисколько: для того и эта косность была недостаточной по части самодержавия-православия-народности. Как поправить дело - оставалось непонятным: лозунги народной / социалистической революции Тарле не поддерживал никогда, классической буржуазной революции (типа июльской 1830-го или поумневшей фельянско-жирондистской) или буржуазно-демократической без социалистического компонента, которую он поддержал бы, и на горизонте не прослеживалось, на соответствующую эволюцию самой монархии ("мэйдзианского" типа, с поправками на русский лад) надяться было тоже нечего. Поэтому он и обрадовался неожиданной Февральской революции, принятой им за таковую искомую им революцию. "Пораженческая" мифология социалистов и значительной части интеллигенции вообще (пусть Империю побьет Япония, а то Империя окрепнет, а истинные интересы отечества требуют, чтоб она ослабела, и если этому способствует ее поражение от японцев, то да здравствует поражение от японцев) была Тарле совершенно чужда: ни полицейский надзор, ни очевидцы ничего подобного за ним не знают. Внутренней социалистической революции он тоже в жизни не приветствовал. По части социально-экономической программы он совпал бы с правыми НЕМЕЦКИМИ социал-демократами (и в этом отношении действительно был убежденным социал-демократом), по части политической - с кадетами. Чего он себе не представлял - это того, что степень безответственности и некомпетентности этих самых пресловутых "здоровых общественных сил", порожденных их индоктринированностью, намного превзойдет аналогичные показатели для императора, порожденные его (иной) индоктринированностью, и для высшей имперской бюрократии (порожденные ее индоктринированностью, безгответственностью или политической безграмотностью).
Все это полностью выявилось в 17-м. С лета 17-го Тарле требует от Временного правительства массовых и безжалостных судебных репрессий в адрес большевиков - "немецких шпионов" и прочих элементов анархии. Вообще в 17-м году его отношение к делу от начала до конца совпадает с корниловским, а партийным ориентиром становятся кадеты. Подытожим: Тарле был безусловно "внепартийным левым буржуа" и принципиальным противником идеологемы "самодержавие-православие-народность, и монархии - постольку, поскольку монархия этой идеологемой руководилась. Однако это не мешало ему быть "буржуазно-либеральным империалистом". В тех случаях, когда Империя вела внешние войны, он ее поддерживал (не испытывая, конечно, никакой радости от того, что ее победа укрепит господство означенной идеологемы, и считая конкретно ЭТО вредным последствием победы); национальные интересы страны в целом, в том числе экспансионистские - признавал и поддерживал; а ослабление и свертывание реально имбющейся "традиционной" монархии ВНУТРИ страны - тоже поддерживал, не допуская и мысли о том, что это может оказаться в текущих условиях нарушением национальных интересов или повести к такому нарушению. В этом отношении, адекватно оценивая несостоятельность традиционной монархии, он капитальнейшим образом недооценивал еще куда большей несостоятельности "здоровых общественных сил" - пока эта несостоятельность не проявилась ярчайшим образом в 17-м году.
Приложение 2. Статья "Михаил Илларионович Кутузов - полководец и дипломат" появилась в «Вопросах истории» в 1952 г.,во времена официальной кампании по «борьбе с низкопоклонством перед Западом». Поскольку работы Тарле, прежде всего «Нашествие Наполеона на Россию», не укладывались в новые пропагандистские схемы, он подвергся жестким нападкам (Кожухов в журнале "Большевик" в 1951 обвинял Тарле в антипатриотизме, преклонении перед иностранцами, принижении Кутузова, извращенном освещении Бородинской битвы, пожара Москвы и т.д.; после этого Тарле стали основательно лягать, в частности, на глазах растущий новый "главный" по части 1812 года - тогда еще молодой Жилин). Тарле просил Сталина дать ему возможность отбиться и оправдаться; тот согласился. Отбивался Тарле в письме в редакцию "Большевика" в ответ на материал Кожухова. Там он пытается уличить Кожухова в передергиваниях, но в то же время признает некие свои собственные ошибки и обещает "приступить к пересмотру недочетов, ошибок и вообще прежних сложившихся мнений" о Кутузове. Обратим внимание на то, как Тарле здесь переводит стрелки с собственных ошибок как своего личного недочета на некие общие недостатки "сложившихся мнений" о Кутузове в историографии в целом, каковые мнения он же, Тарле, сейчас будет исправлять. (В том же духе потом и был написан "Михаил Илларионович").
Письмо было опубликовано в том же 51-м, но "Большевик" сопроводил его строгим комментарием от редакции, где было сказано, что в этом письме Тарле вопреки фактам повторяет свои ошибочные положения, и что "редакция полагает, что академик Тарле выполнит своеобещание" и даст новые исследования "с учетом тех справедливых критических замечаний, которые были высказаны в нашей печати". Тарле уяснил ситуацию и уже через несколько месяцев, в марте 52-го, в качестве «защитного заслона» и исполнения "обещаний" исправиться опубликовал "Михаила иллариновича", где строит по возможности изложение так, что он, Тарле, не ИСПРАВЛЯЕТСЯ, а ИСПРАВЛЯЕТ общие ошибки прежней историографии касательно Кутузова. При этом Тарле оказывался в парадоксальном положении: он искренне восхищался Кутузовым и считал его одним из величайших деятелей русской истории; однако многое из того, что Тарле ставил Кутузову в крупную историческую заслугу, теперь нельзя было даже упоминать (например, категорически нельзя было признавать, что Кутузов принципиально стремился не уничтожать Наполеона, а только выпроводить его из России, после чего прекратить войну; теперь, вопреки истине, полагалось считать, что Кутузов хотел и уничтожить Наполеона, и продолжать войну в Европе за его низвержение, а если тот и смог уйти на Березине, то разве что из-за бездарности Чичагова и Витгенштейна, недостаточно слушавшихся мудрых кутузовских приказов).
Таким образом, статья Тарле обречена была стать смесью его действительных мнений и вынужденных уступок официальной пропаганде. Однако даже вводя в свой текст такие уступки, Тарле порой применял два хитроумных приема, чтобы хотя бы в скрытой форме обозначить историческую истину. Иногда он излагает от своего лица официальную версию тех или и иных событий и тут же, будто бы в развитие этой версии, приводит объективно несовместимые с ней исторические факты, настойчиво акцентируя именно те детали, которые эту версию подрывают. При этом Тарле упорно делает вид, что не видит тут никакого противоречия и приводит указанные факты и детали в качестве подтверждения и иллюстрации высказанной им официальной версии! В других случаях он приводит четкую формулировку истинного положения дел в качестве некоего «неверного» мнения, с которым тут же для видимости полемизирует. В таком «оформлении» он приводит, в частности, собственные тезисы из «Нашествия…» (не оговаривая, конечно, их авторства). Все это делает комментируемую статью и россыпью действительно ценных наблюдений о Кутузове, и необычным образцом «патриотической» позднесталинской историографии, и ярким примером «дипломатии» самого Тарле. Между прочим, после смерти Сталина Тарле откровенно критиковал свои поздние работы перед собственными студентами.
В статье "Михаил Илларионович..." Тарле пишет: "Я надеюсь со временем, в связи с выходом в свет II тома моей трилогии («Русский народ в борьбе прочив агрессоров в XVIII-XX веках»), опубликовать очерк о том, как «показан», а точнее, как замаскирован истинный образ великого полководца Кутузова в литературе Западной Европы и Америки. Туда прежде всего войдет разбор работ немецких историков, немало потрудившихся над фальсификацией истории 1812 г. вообще, а Кутузова в частности: Ганса Дельбрюка, Иорка фон Вартенберга, Бернгарди, а особенно сбивших многих с толку своим авторитетом «очевидцев» - Клаузевица и Толя, англичанина Роберта Вильсона, шпионившего за Кутузовым одновременно за счет и в пользу английского посла Кэткарта и императора Александра". Таким образом, Тарле здесь обещает выдать в будущем нечто совершенно новое о Кутузове, а "Мих. Илл". рассматривает как наметку и анонс этого нового. Естественно, на деле он даже и не приступал к написанию этого "нового". Не менее характерно то, что в "Нашествии..." Тарле с похвалой отзывался о точности и достоверности сообщений Вильсона, а в "Мих. Илл." их резко дискредитирует.
Далее Тарле пишет: "В новой книге историческая роль Кутузова будет выявлена и охарактеризована по возможности полно. При той концепции планов и действий Кутузова, которую подсказывают и вполне подтверждают документы, совершенно немыслимо продолжать поддерживать теорию «золотого моста», которая долго всерьез приписывалась Кутузову со слов враждебного ему английского бригадира Вильсона. Конечно, этой ошибке не будет места в труде, связывающем Бородино и контрнаступление общей мыслью главнокомандующего о полном уничтожении армии агрессора в России". Весь этот пассаж - еще один пример «дипломатии» Тарле. Теорию «золотого моста» он сам проводил и исчерпывающе доказал в «Нашествии…», да и сам Кутузов открыто говорил в 1812-м о своем намерении построить неприятелю тот самый «золотой мост», о котором здесь идет речь. Для чего вообще было упоминать в этом пассаже само выражение «золотой мост»? Разве что для того, чтобы хотя бы в такой форме привлечь к этому сюжету внимание читателя. Затем Тарле пишет: "Наконец, хотя и в старом издании я решительно нигде не приписываю ни голоду, ни морозу значения факторов, определивших исход гигантской борьбы, а говорю лишь о роли этих факторов в деле ускорения гибели французов, но ясно, что если у некоторых читателей могло возникнуть подобное недоразумение, - значит, необходимо будет более точно и подробно изложить свою мысль". Конечно, нигде Тарле ее "более точно и подробно" так и не изложил. Зато в этом пассаже есть прямое заявление о том, что голод и мороз все-таки были важными факторами гибели французов, пусть и не решающими; между тем в рамках «казенной» историографии того времени полагалось с негодованием отвергать сколько-нибудь существенную роль голода и морозов в гибели армии Наполеона, приписывая ее исключительно действиям русской армии и превосходству отечественного военного искусства.
Читаем дальше: "Наполеоновская прямая политическая агрессия против России началась значительно ранее 12( 24) июня 1812 г., когда император дал знак о переходе своего авангарда по мостам через Неман на восточный берег реки. С 1810 г. под разными предлогами и вовсе безо всяких предлогов, не давая никому никаких объяснений и только сообщая запуганной Европе о случившемся факте, Наполеон присоединял одну за другой территории, отделявшие громадную Французскую империю от русской границы". Если считать, что это написано без фиги в кармане, то придется признать, что Тарле спятил или забыл географию. Эти "одна за другой территории" не шли дальше западногерманского Ольденбурга и и восточногерманского Любека и, разумеется, их присоединение не имело целью придвинуться поближе к России; между тем Наполеон еще с 1807 г. располагал плацдармом непосредственно на русской границе - Великими Герцогством Варшавским - и держал гарнизон в Данциге, так что захваты в Германии ему в этом отношении были совершенно бесполезны. Тарле рисует здесь это мифическое «подступание» Наполеона к России, потрафляя тогдашней официальной концепции, согласно которой Наполеон собирался воевать с Россией ради достижения «мирового господства». Но КАК он ей потрафляет? Он потрафляет ей, приводя очевидную нелепость, причем очевидную для любого образованного читателя - любой такой читатель припомнил бы, что же именно присоединил Наполеон, рассудил, что считать эти присоединения наступлением к границам России - явный абсурд, и сказал бы: "Что за чушь здесь понаписана!" Между тем можно было бы привести немало НЕ-абсурдных (хоть и тоже ложных) аргументов в пользу того тезиса, что Наполеон писал агрессивные намерения против России и стремился ее завоевать. Почему же вместо них Тарле придумывает и приводит единственный и при этом феноменально и заведомо абсурдный аргумент? Разве что для того, чтобы дискредитировать в глазах внимательного читателя сам тезис об агрессивных устремлениях Наполеона против России (ради той самой реакции: "Что ж это за чушь?!"), причем сделать это под видом патриотического обличения этих устремлений. Если бы Тарле действительно хотел выявить и разоблачить эти устремления, он иллюстрировал бы их не только этим, заведомым по нелепости, примером.
Про численность французских сил при Бородине Тарле пишет: "У Наполеона числилось в день Бородина войска с артиллерией более 185 тысяч... Следует заметить, что сам Кутузов в своем первом же донесении царю после прибытия в Царево-Займище считал, что у Наполеона не то, что 185 тысяч, но даже и 165 тысяч быть не могло". В действительности у Наполеона перед Шевардинским боем было ок. 135 тыс. чел. Невероятно завышенную оценку этих сил как "185 тыс." заявил в печати в 1822 г. генерал Толь в качестве достоверной оценки, которую русский штаб якобы давал силам Наполеона накануне Бородина. Тарле, который в «Нашествии…» назвал эту оценку Толя «преувеличенными русскими подсчетами», здесь приводит ее от своего лица (и без ссылки на Толя!) как истинную. Но, верный своей тактике, Тарле тут же дал намек на действительную истину, подчеркнув несколькими строками ниже, что сам Кутузов еще за неделю до Бородина оценивал силы Наполеона менее чем в 165 тыс. чел. (а за эту неделю они только уменьшились)! Сам Тарле это расхождение никак не комментирует, но неужели не ясно, ради чего он эту оценку Кутузова привел, когда с тем же успехом мог о ней промолчать? Цель этого приведения могла быть только одна: поставить в глазах читателя под сомнение только что заявленное им самим, Тарле, исчисление французов в 185 тысяч человек.А если уж у читателя еще и стоит на полке "Нашествие...", где это исчисление прямо названо преувеличенным, то читателю еще легче будет связать концы с концами. Дальше еще интереснее. Тарле пишет о Бородине: "Бородино на другой день после Шевардина затмило все сражения наполеоновской долгой эпопеи: оно вывело из строя почти половину французской армии. Но дело было не только в том, что к этим основным потерям прибавились еще новые потери в разных иных пунктах великой битвы; дело было не только в том, что около 58 тысяч французов остались на поле боя и между ними 47 лучших генералов Наполеона , - дело было в том, что уцелевшие около 80 тысяч французских солдат совсем уже не походили по духу и настроению на тех, кто подошел к Бородинскому полю". За всей этой риторикой не трудно заметить, что французов накануне Бородина было, получается, менее 140 тыс. человек (58 тыс. потерь + 80 тыс. уцелевших; кроме того, если потери составляют "половину" армии, и при этом равны 58 тыс., как пишет Тарле, то сама армия не может превышать 120-130 тыс.). Между тем страницей назад Тарле утверждал, в соответствии с требованиями момента, что французов перед Бородином было 185 тыс. чел.! Мы знаем, что на деле Тарле считал эти "185 тыс". преувеличением Толя. И сталкиваясь теперь с этими "58 тыс. потерь и 80 тыс. остатка" после "185 тыс." страницей ранее, должны ли мы думать, что Тарле просто разучился считать или потерял память, - или мы должны думать, что Тарле хотел в этом пассаже все-таки отразить (в противоречие с собственным утверждением страницей выше) реальную численность французов при Бородине (130-140 тыс.), довести ее все-таки до читателя, только не называя ее прямо, а предоставляя читателю элементарно сложить два числа или сообразить, каким должно быть целое, если 58 составляет от него около половины? Ответ очевиден.
О московском пожаре Тарле пишет в "Мих.Илл.": "Здесь, в специально посвященной общей характеристике Кутузова работе, пока достаточно сказать о московском пожаре лишь несколько слов.Что историческая, моральная, политическая ответственность за пожар и конечный варварский разгром Москвы лежит полностью на Наполеоне и ни на ком другом, в этом, конечно, нет и не может быть сомнения. Грандиозный пожар Москвы, несколько спутавший карты Наполеона тотчас после вступления французской армии в Москву, не был тогда, в начале сентября, им организован, потому что в тот момент это было ему невыгодно. Но все знали, что в октябре, перед уходом, он совершенно умышленно, в виде отместки, окончательно разорял город и не желал оставить в нем камня на камне. Современники были долго под впечатлением ужасающего вида Москвы, потрясшего их, когда они вернулись в старую столицу. Занявшая Москву солдатчина уже с самого начала оккупации в сентябре неистово жгла и грабила город,не ожидая специальных приказов". И все. Этот пассаж - тоже характерный пример дипломатии Тарле. К 1950-м годам была практически узаконена та ложная (и восходящая к официальной пропаганде XIX в.) версия, что Москву сожгли французы. Тарле не мог оспаривать эту версию, но и не желал ее признавать. В итоге он фактически обошел этот вопрос стороной, ограничившись заявлениями, что на Наполеона падает некая общая морально-политическая ответственность за разорение Москвы, и что какие-то его солдаты что-то жгли в Москве без приказа. В совокупности эти заявления (и особенно художественная форма второго из них: «солдатчина… неистово жгла и грабила город») могли при поверхностном чтении создавать то впечатление, что Тарле разделяет официальную версии сожжения Москвы, хотя в действительности о самом этом вопросе он прямо не проронил ни слова. Однако внимательный читатель должен был бы обратить внимание на то, что Тарле подчеркнуто возлагает на Наполеона лишь «историческую, моральную, политическую ответственность за пожар», и заключить из этого, что непосредственной, обычной ответственности за этот пожар Наполеон и не нес, т.е. не отдавал приказ жечь Москву - тем более, что Тарле тут же пишет, что сожжение Москвы было Наполеону попросту невыгодно. К этому выводу Тарле и хочет подвести читателя. Но при этом Тарле и не говорит прямо, что Наполеон не отдавал приказа жечь Москву. Неужели эта игра недомолвками и перемолвками может быть случайной и не отражает осознанного намерения дать понять читателю, что Наполеон Москву не жег, и в то же время не взять на себя ответ за прямое проговаривание этого тезиса, а вместо того прямо проговорить, что ответственность за пожар Москвы лежит так-таки на Наполеоне - и пусть читатель сам домекается, как это все сочетается и что тут может быть правильно на самом деле?
Тарле много пишет в "Мих. Илл." о яром стремлении Кутузова уничтожить Наполеоновскую империю, о том, что Кутузов собирался развивать и продолжать войну 12 года в Европе до ее уничтожения. "Кутузов - дипломат и политик - знал еще гораздо лучше и понимал гораздо тоньше спорившего с ним Александра, что великая победа, одержанная в России, с точки зрения широкой программы разрушения хищнической империи, является не концом, а началом дела", и т.п. и т.д. Однако параллельно Тарле неоднократно и с необычайной подробностью обращается к беседе Кутузова с де Пюибюском. Вот эти пассажи, их стоит прочитать, чтобы оценить прием Тарле в этом пункте. "Необыкновенно показательна в этом смысле беседа Кутузова с уже упомянутым пленным французским офицером де Пюибюском о том, возможно ли ждать в самой Франции решительного выступления против Наполеона, которое сломило бы его власть и, во всяком случае, лишило бы его возможности продолжать войну . Передавая в точности (в диалогической форме) эту беседу с Кутузовым, шедшую на французском языке, де Пюибюск отмечает, что фельдмаршал дважды затрагивал вопрос о возможной будущей роли «охранительного сената» в борьбе против бесконечного самовластия императора и против новых и новых рекрутских наборов. Тут слова «le sénat conservateur» следует переводить не «консервативный», а «охранительный» сенат, то есть охраняющий конституцию. Кутузов знал, что это официальный титул сената, учрежденного Наполеоном. Этот сенат состоял из назначаемых фактически императором подобострастных чиновников, да и «конституция», которую они были призваны «охранять», заключалась лишь в юридическом оформлении бесконтрольной власти самодержца. Замечательно, что Кутузов, широко осведомленный в европейских делах политик и дипломат, совершенно правильно предугадал, что без формального, по крайней мере, вмешательства сената дело низвержения владычества Наполеона не обойдется. Формальное низложение династии Бонапарта и было совершено именно через посредство этого самого «охранительного сената». В апреле 1814 г. - но, конечно, только когда русские вошли в Париж - покорный сенат под водительством Талейрана сейчас же поспешил беспрекословно исполнить волю победителей. Предсказавший и как бы подсказавший это сенату еще в ноябре 1812 г. на кровавых полях Красного и так много сделавший для достижения этого результата старый русский полководец уже лежал тогда в могиле. Не мудрствуя лукаво, скромный, очень несчастный, производящий впечатление безусловно правдивого человека, французский офицер де Пюибюск передает слова Кутузова в первом лице. «Он (Кутузов. - Е.Т.) спросил у меня: "В случае, если Наполеон ускользнет на Березине, настолько ли преданна ему Франция, чтобы еще предоставлять ему свою кровь и свои богатства? Будет ли благоприятствовать сенат новым наборам и покажет ли он себя более привязанным к Наполеону, чем к интересам нации?.." После того как вопрос, относящийся к сенату, был мне задан повторно, его превосходительство (Кутузов. - Е.Т.) прибавил: "Если я не ошибаюсь, охранительный сенат должен бдить над правами и интересами французской нации. Могу ли я игнорировать то, что вы мне только что сказали о ее нежелании способствовать честолюбивым проектам, которые лишь увеличивают народные бедствия? Ведь одна из самых прекрасных функций, которые человек обязан выполнить, и составляет обязанность ваших сенаторов? Как вы думаете, какое положение они займут, если Наполеон сможет возвратиться в Париж?"» Приведя эти слова русского фельдмаршала, де Пюибюск с грустью вспоминает, что надежда на гражданское мужество сенаторов не оправдалась и что, когда Наполеон вернулся из России в Париж, сенат сейчас же утвердил производство нового набора, который и дал Наполеону 350 тысяч рекрутов".
А теперь оценим эти пассажи. В чем действительный смысл разговора Кутузова с Пюибюском? В дни этого разговора единственным военным планом и категорическим требованием царя было уничтожение Наполеона и его армии на территории России, а утвержденной целью войны - ниспровержение Наполеоновского режима в Европе и самой Франции. Номинально все эти намерения полностью разделяет и сам Кутузов. И вот на этом фоне Кутузов обсуждает с Пюибюском будущее, однозначно исходя из того, что Наполеон сможет выбраться из России, а его режим сохранится во Франции! Кутузов лишь надеется на то, что наполеоновский сенат побудит своего властелина пойти на мир, но ему не приходит в голову (даже в разговоре с Пюибюском) мыслить в будущем во Франции какое-либо иное правительство, нежели Наполеон и его сенат. Это выражает, разумеется, резкую антагонистичность Кутузова тем планам уничтожения Наполеона и его империи, которые проводил Александр (и, по номинальным уверениям Тарле, сам Кутузов!) Что же делает Тарле? Он подробнейшим образом, несколько раз сообщает о разговоре Кутузова с Пюибюском, настойчиво подчеркивая, что Кутузов говорил именно о наполеоновском сенате как о будущей главной силе Франции (и даже именовал его в точности тем официальным названием - «охранительный сенат» - какое ему дал Наполеон; заметим, что едва ли многие русские военачальники точно знали официальные бюрократические названия правительственных учреждений Наполеоновской империи). В то же время, комментируя эту беседу, Тарле утверждает (вопреки ее содержанию, столь настойчиво излагаемому им же самим!), что Кутузов здесь подразумевает грядущее низвержение режима Наполеона. Тарле даже приводит в качестве параллели участие сената в низвержении Наполеона в 1814 году, хотя Кутузов ясно говорил (и это очень четко передает Тарле) о ситуации, в которой сенат увещевает Наполеона, остающегося главой государства, а вовсе не ниспровергает его. Таким образом, Тарле, декларируя официальную версию («Кутузов стремился к ниспровержению Наполеона»), в качестве номинального подтверждения этой версии самым подробным образом приводит эпизод, который ее на деле опровергает, причем особенно акцентирует в нем те самые детали, которые нагляднее всего противоречат официальной версии. Неужели все это случайно? Для чего Тарле вообще уделил такое внимание разговору с де Пюибюском, - эпизоду, который в "кутузовиане" и упоминается-то редко и ни одного из патриотических тезисов о Кутузове не подтверждает? Между тем из всех эпизодов Кутузовской биографии так подробно, как разговор с Пюибюском, Тарле освещает в "Мих. Илл." разве что Бородинское сражение! Для чего так настойчиво разжевывать, что Кутузов назвал сенат по-французски conservateur, и что это не означает "консервативный", а просто точно передает официальное именование сената в номенклатуре империи Наполеона? Какое все это имеет значение для читателя в рамках _заявленных_ целей, тезисов и темы статьи? Никакого. Зато все это незаменимо для того, чтобы сунуть читателю под нос факты, из которых следует, что Кутузов помещал свои надежды на мирное будущее в рамки того варианта будущего, в котором во Франции как раз сохранится империя Наполеона. Никакой другой цели Тарле, расписывая эту беседу с Пюибюском, иметь в душе не мог.