История о Набокове и 1919 годе
ВВН, как известно, чрезвычайно ненавидел фрейдистов. По чистому совпадению ли эта ненависть дополняла тот несомненный факт, что его-то самого по фрейдистской методике с возведением всего на свете к "комплексам" действительно можно было во многом щелкать, как орешек?
В начале 1919 года Набоков (которому было тогда почти 20 лет) и его старый друг Юрий Рауш фон Траубенберг (которому было 21) встетились в Крыму. Фон Траубенберг поступил добровольцем в крымские соединения Добрармии и выступить на красный фронт. Нечто вроде обещания сделать то же самое и воевать против большевиков вместе с ним (собственно, это было, по-видимому, взаимное обещание) дал ему Набоков (никаких обязанностей такого рода ни на одном не лежало). Набоков, однако, так в белую армию и не поступил, а фон Траубенберг, как упоминалось, поступил, и был очень скоро убит. В "Других берегах" Набоков позднее писал: "Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, что каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полтора года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не таких уже частых и не очень долгих летних встреч". Вскоре Набоковы той же весной эмигрировали (в апреле 1919).
Борис Носик об этом поминает так: "...появился в Крыму Юрик Рауш фон Траубенберг. Братья теперь проводили время в веселой Ялте, и Набоков даже собирался записаться добровольцем в один полк со своим любимым кузеном" - как мы помним, не записался. Сам Набоков поминал это так: он-де собирался поступить в белые войска, но «промотал мечту» «...я истратился, когда в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию... , но зима прошла - а я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных и началась эвакуация. На небольшом греческом судне «Надежда» с грузом сушеных фруктов, возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты".
В августе 1919, уже за границей, Набоков написал стихи, где он еще далеко не так дистанцируется от Траубенберга и его "майнридовщины", приведшей его, по Набокову, к плохой смерти, как в "Других берегах".
"Памяти друга
В той чаще, где тысяча ягод
краснели, как точки огня,
мы двое играли; он на год,
лишь на год был старше меня.
Игру нам виденья внушали
из пестрых, воинственных книг,
и сказочно сосны шуршали,
и мир был душист и велик.
Мы выросли... Годы настали
борьбы, и позора, и мук.
Однажды мне тихо сказали:
"Убит он, веселый твой друг..."
Хоть проще все было, суровей,
играл он все в ту же игру.
Мне помнится: каплями крови
краснела брусника в бору".
Здесь уже есть тот мотив, что погиб фон Траубенберг потому, что "заигрался", а не потому что был героем; но еще нет того мотива, что они с Набоковым, в сущности, были не так уж и близки - как ненавязчиво дается понять в "Других берегах".
На самом деле это событие не отпускало Набокова никогда. Хотя он нисколько не был обязан идти на фронт - как, впрочем, и все остальные добровольцы Добрармии, - история с этим намерением/обещанием и с тем, что тот друг, который его выполнил, пошел на фронт против большевиков и погиб, а тот, который его не выполнил, бежал из страны и тем самым уцелел - была слишком неприятна для него, чтобы просто ее принять и забыть.
Адаптироваться к ней Набоков смог только двумя способами: переводом ситуации из картинки "струсивший друг // друг-герой" в картинку "друг - серьезный человек // друг, заигравшийся в индейцев и поэтому бессмысленно, по сути дела ради игры, погибший - в чем никто, конечно, не должен был бы ему подражать и что никому не подобало бы с ним разделять", а потом и вовсе убрав компонент "друг" из обеих частей этой картинки ("Другие берега").
Но так просто это дело не сошло. Под адаптацию к этой ситуации Набоков вынужден был развить всю свою дихотомию "примитивных пошлых людей, которые дерутся, воюют, создают державы и стаи, подчиняются вожакам" и "тонких и полноценных душой внестайных одиночек, во всех этих крысиных столкновениях не участвующих".
А изживал и воспоминал он эту ситуацию в самых разных текстах, и тут обычно без самооправданий. В "Даре" во всей красе представлен сюжет о троих, давших вместе обещание пожертвовать собой (вместе покончить с собой) - и обещание это выполнил только самый чистый и доблестный из них, он-то и погиб, - а те двое струсили и остались в живых, и люди они вообще малодостойные. В "Соглядатае" выведен герой (Смуров), который выдает себя за белого ветерана войны с большевиками в Крыму - а на самом деле трус и ни в какой войне не участвует; его обман раскрывается и он, не в силах терпеть, что его ткнули лицом в реальность, где он трус и хвастун, сходит с ума. Набоков никак не мог выработать спокойное отношение к белому офицеру - у него это либо персонаж чуть ли не в стиле Монтигомо - Ястребиного когтя, вызывающий какое-то истерическое. экзальтированное почтение автора ("Бритва", где даже стиль у Набокова не свой), либо полуживотное ("царский полковник" в "Лолите"). Наконец, в "Пнине" Набоков вывел Пнина - человека исклбчительных душевных качеств, играющего в мире персонажей ВВН ту же роль, что Мышкин в "Идиоте", а рядом с ним - авторского персонажа (самого себя), сильно уступающего Пнину в человечности и качестве личности; и вот на тебе - Пнин, согласно тексту, той самой весной 1919 воевал против большевиков в Крыму в белых войсках!
Дорого дался Набокову перевод этой истории в тот ключ, в каком она представлена в "Других берегах".
В начале 1919 года Набоков (которому было тогда почти 20 лет) и его старый друг Юрий Рауш фон Траубенберг (которому было 21) встетились в Крыму. Фон Траубенберг поступил добровольцем в крымские соединения Добрармии и выступить на красный фронт. Нечто вроде обещания сделать то же самое и воевать против большевиков вместе с ним (собственно, это было, по-видимому, взаимное обещание) дал ему Набоков (никаких обязанностей такого рода ни на одном не лежало). Набоков, однако, так в белую армию и не поступил, а фон Траубенберг, как упоминалось, поступил, и был очень скоро убит. В "Других берегах" Набоков позднее писал: "Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, что каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полтора года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не таких уже частых и не очень долгих летних встреч". Вскоре Набоковы той же весной эмигрировали (в апреле 1919).
Борис Носик об этом поминает так: "...появился в Крыму Юрик Рауш фон Траубенберг. Братья теперь проводили время в веселой Ялте, и Набоков даже собирался записаться добровольцем в один полк со своим любимым кузеном" - как мы помним, не записался. Сам Набоков поминал это так: он-де собирался поступить в белые войска, но «промотал мечту» «...я истратился, когда в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию... , но зима прошла - а я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных и началась эвакуация. На небольшом греческом судне «Надежда» с грузом сушеных фруктов, возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты".
В августе 1919, уже за границей, Набоков написал стихи, где он еще далеко не так дистанцируется от Траубенберга и его "майнридовщины", приведшей его, по Набокову, к плохой смерти, как в "Других берегах".
"Памяти друга
В той чаще, где тысяча ягод
краснели, как точки огня,
мы двое играли; он на год,
лишь на год был старше меня.
Игру нам виденья внушали
из пестрых, воинственных книг,
и сказочно сосны шуршали,
и мир был душист и велик.
Мы выросли... Годы настали
борьбы, и позора, и мук.
Однажды мне тихо сказали:
"Убит он, веселый твой друг..."
Хоть проще все было, суровей,
играл он все в ту же игру.
Мне помнится: каплями крови
краснела брусника в бору".
Здесь уже есть тот мотив, что погиб фон Траубенберг потому, что "заигрался", а не потому что был героем; но еще нет того мотива, что они с Набоковым, в сущности, были не так уж и близки - как ненавязчиво дается понять в "Других берегах".
На самом деле это событие не отпускало Набокова никогда. Хотя он нисколько не был обязан идти на фронт - как, впрочем, и все остальные добровольцы Добрармии, - история с этим намерением/обещанием и с тем, что тот друг, который его выполнил, пошел на фронт против большевиков и погиб, а тот, который его не выполнил, бежал из страны и тем самым уцелел - была слишком неприятна для него, чтобы просто ее принять и забыть.
Адаптироваться к ней Набоков смог только двумя способами: переводом ситуации из картинки "струсивший друг // друг-герой" в картинку "друг - серьезный человек // друг, заигравшийся в индейцев и поэтому бессмысленно, по сути дела ради игры, погибший - в чем никто, конечно, не должен был бы ему подражать и что никому не подобало бы с ним разделять", а потом и вовсе убрав компонент "друг" из обеих частей этой картинки ("Другие берега").
Но так просто это дело не сошло. Под адаптацию к этой ситуации Набоков вынужден был развить всю свою дихотомию "примитивных пошлых людей, которые дерутся, воюют, создают державы и стаи, подчиняются вожакам" и "тонких и полноценных душой внестайных одиночек, во всех этих крысиных столкновениях не участвующих".
А изживал и воспоминал он эту ситуацию в самых разных текстах, и тут обычно без самооправданий. В "Даре" во всей красе представлен сюжет о троих, давших вместе обещание пожертвовать собой (вместе покончить с собой) - и обещание это выполнил только самый чистый и доблестный из них, он-то и погиб, - а те двое струсили и остались в живых, и люди они вообще малодостойные. В "Соглядатае" выведен герой (Смуров), который выдает себя за белого ветерана войны с большевиками в Крыму - а на самом деле трус и ни в какой войне не участвует; его обман раскрывается и он, не в силах терпеть, что его ткнули лицом в реальность, где он трус и хвастун, сходит с ума. Набоков никак не мог выработать спокойное отношение к белому офицеру - у него это либо персонаж чуть ли не в стиле Монтигомо - Ястребиного когтя, вызывающий какое-то истерическое. экзальтированное почтение автора ("Бритва", где даже стиль у Набокова не свой), либо полуживотное ("царский полковник" в "Лолите"). Наконец, в "Пнине" Набоков вывел Пнина - человека исклбчительных душевных качеств, играющего в мире персонажей ВВН ту же роль, что Мышкин в "Идиоте", а рядом с ним - авторского персонажа (самого себя), сильно уступающего Пнину в человечности и качестве личности; и вот на тебе - Пнин, согласно тексту, той самой весной 1919 воевал против большевиков в Крыму в белых войсках!
Дорого дался Набокову перевод этой истории в тот ключ, в каком она представлена в "Других берегах".