Капка
Сейчас много кто с сиротами нашими носится, как с писаными торбами.
А мне вот навеяло...
В тридевятом царстве в девяностом регионе на районе жили-были мама Таня и папа Ваня. Жили-были, не тужили, ели, пили, говорили и зачали они сына Павлика.
Родился он в урочный срок и рос годами не то чтобы послушный и не то чтобы шкодливый. Обычный такой сынок рос - соплями шмыгал, ногами дрыгал, снидал как прорва, пропадал дотемна, на кулачках бился, пару раз чуть не утопился, не хотел да не мылся, в лесу блудился, кошек гонял, вошек давил, вредничал как хорёк, смеялся как ангел, матушку любил, батюшку побаивался. Души в нём ближние не чаяли.
Но когда достиг Павлик шестилетнего рубежа, что-то с ним раз - и приключилось. Стал он каким-то не таким, как раньше, другим, отличным от остальных его возраста дитяшей.
Раз утром, наложкав в тарелицы каши, стала звать мама Таня ближних за стол. Папа Ваня тут как тут и сразу всё и съел. А Павлик не идёт.
Мама Таня и так его:
- Иди, касатик, кашку кушать.
И так его:
- Солнышко, поторопись, стынет.
И так:
- Куда пропал, негодный?
Нету Павлика. Побежали родители жопу ему драть за непослушание. Мама Таня с мокрым полотенцем, папа Ваня с ремнём. Видят - сынуля, кровинушка, стоит в коридоре и в тёмный угол смотрит, где шкаф с вещами от пола до потолка. Ещё постоял чуток, обернулся к батеньке с маменькой и, указав им на угол пальцем своим козявочным, молвил зловеще:
- Там - Капка.
Шлёпнула мама Таня Павлика по жопе, а потом и папа Ваня приложился. Не стали они слушать своего дитяшу. И зря.
Молча съел Павлик кашу и гулять ушёл. Лето всё-таки.
Долго Павлика не было. Уже смеркаться начало, как предстал чумазый перед очами родителей. Только хотела ему мама Таня слово грозное молвить, как сыниша поднял, как давеча, козявочный палец и прогундел задиристо:
- Милая моя маменька, любезный мой папенька. Так, значиться, будет с вечера этого тихого и до скончания времени вашего. Не перечьте мне больше, неразумному. Уступайте мне, младшенькому, в желаниях моих глупых и прихотях заковыристых. Хольте меня, как прежде, но словом не перечьте и по жопе не бейте никак. Имею я к вам уважение, но всему есть пределы. И если сделаете не по-моему, то будет вам горе дикое и болячка лютая.
Озадачились родители, перезыркнулись, отправили сына спать, а сами в комнате заперлись и совет держали.
- Уши ему оборвать и гонор крапивой выбить, чай, злая она в этом году, - рассудил папа Ваня.
- Обожди, старый, молодецкую свою удаль рассусоливать, - оборвала супруга своего мама Таня. - Может, неспроста всё это. Может, обучил кто наглый и супостатливый Павлика речам таким. Осмотреться надо, померковаться. С соседями поговорим, у них трое спиногрызов. Совета спросим, посумерничаем заодно.
- Это завсегда, - залыбился папа Ваня.
На том и порешили.
Следующим днём Павлик напрочь почтения к предковым сединам лишился. Кашу сразу на помойку снёс, у отца шляпу забрал нарядную и в ней гулять ушёл. Да и зубы не стал чистить.
Пошли мама Таня с папой Ваней к соседям. А они тоже чуть не плачуть. Все их трое - мальчик, девочка и совсем малыш - стали о себе мнения высокого, а о родителях низкого, каши повыкидывали, гулять ушли неумытые.
Поохали взрослые, поахали, совсем не знают, чего и думать, даже не разговелись за встречу.
А вскорости в тридевятом царстве девяностом регионе на районе и вовсе стало страшно жить-поживать. Не то что добра наживать, убраться подобру не у всех получалось.
Дитяши от рук отбились - гуляли дотемна, делали что хотели, одни конфеты и ели, непотребно ругались, дрались, кусались. Павлик же среди первейших был там, где злая детская гадость затевалась.
Маменьки с папеньками, конечно, всемерно дитяшам своим укорот давали. По домам запирали, били, ругали. Воспитывали, как дедки и бабки заповедовали.
Да вот только очень всё худо обернулось.
В ночах то там, то сям по всему тридевятому царству девяностому региону страшному в темноте району начали твориться свирепые жестокости и звериные безумства.
То одна маменька, то другой папенька стали пропадать из дому и гибнуть лютою гибелью. С утра раннего находили их и ужасу давались.
Печёночка к селезёночке, селезёночке к кишочкам, кишочки к лоскуточкам. Сердечки родительские по закоулочками валялись, собаками и воронами подбирались.
А дитяши, радостно осиротевшие, бегали по тридевятому царству, девяностому региону, по всему району и кричали де, что свобода пришла, волю им дали, не бывать боле гнёту, поучениям и несправедливости.
По углам шушукались взрослые, что бегают дитяши иногда в кусты за советом к кому-то страшному и мохнатому. То ли к татке, то ли к котке. А потом и смертушка приходит.
Мама Таня и папа Ваня шушуканья слышали, смутно о чём-то догадывались, но о чём - не понимали, то бишь не помнили. Совсем они смак жизни позабыли. Тиранил их Павлик хуже некуда. Шляпу так и не вернул, вместо каши теперь пироги требовал со всякими заморскими деликатами внутрях, к бражке пристрастился.
День за днём, погано живём, ночь за ночью, поганее прочих.
Наконец, захотел Павлик жениться. А что и как - знать не знает. Ну и удумал к собственной маменьке сосвататься с ухватками да ужимками.
- Подать мне сюда, - говорит, - хозяйку мою, чтоб повелевал я ей только в путь, а если что не по мне, так и убил бы нахреть.
Не стерпел тут папа Ваня, выдёрнул пыльный свой ремень из зашкафной потаёнки и оходил кровинушку до кровавых ошмётков.
Как устал родитель, убежал Павлик в свою светёлку в соплях, слюнях и слезинах. Но ненадолго.
Пошумел у себя с минутку, затем затих, а сразу опосля в комнату к маме Тане и папе Ване заявился.
Смотрят на него родители, Павлик на них зырит недобро так, решительно, показывает козявочным пальцем на то, что сзади, и говорит зловеще:
- Здесь - Капка.
Зашёл Капка в комнату, свет собою застил, погодил чуток, услышал, как дружок его протянул «Помогай мне, избавляй меня!», и - распотрошил и маму Таню и папу Ваню.
Тут и сказке конец, и потроха уже прибрали. А Капка-то - всё бродит, не уймётся…
А мне вот навеяло...
В тридевятом царстве в девяностом регионе на районе жили-были мама Таня и папа Ваня. Жили-были, не тужили, ели, пили, говорили и зачали они сына Павлика.
Родился он в урочный срок и рос годами не то чтобы послушный и не то чтобы шкодливый. Обычный такой сынок рос - соплями шмыгал, ногами дрыгал, снидал как прорва, пропадал дотемна, на кулачках бился, пару раз чуть не утопился, не хотел да не мылся, в лесу блудился, кошек гонял, вошек давил, вредничал как хорёк, смеялся как ангел, матушку любил, батюшку побаивался. Души в нём ближние не чаяли.
Но когда достиг Павлик шестилетнего рубежа, что-то с ним раз - и приключилось. Стал он каким-то не таким, как раньше, другим, отличным от остальных его возраста дитяшей.
Раз утром, наложкав в тарелицы каши, стала звать мама Таня ближних за стол. Папа Ваня тут как тут и сразу всё и съел. А Павлик не идёт.
Мама Таня и так его:
- Иди, касатик, кашку кушать.
И так его:
- Солнышко, поторопись, стынет.
И так:
- Куда пропал, негодный?
Нету Павлика. Побежали родители жопу ему драть за непослушание. Мама Таня с мокрым полотенцем, папа Ваня с ремнём. Видят - сынуля, кровинушка, стоит в коридоре и в тёмный угол смотрит, где шкаф с вещами от пола до потолка. Ещё постоял чуток, обернулся к батеньке с маменькой и, указав им на угол пальцем своим козявочным, молвил зловеще:
- Там - Капка.
Шлёпнула мама Таня Павлика по жопе, а потом и папа Ваня приложился. Не стали они слушать своего дитяшу. И зря.
Молча съел Павлик кашу и гулять ушёл. Лето всё-таки.
Долго Павлика не было. Уже смеркаться начало, как предстал чумазый перед очами родителей. Только хотела ему мама Таня слово грозное молвить, как сыниша поднял, как давеча, козявочный палец и прогундел задиристо:
- Милая моя маменька, любезный мой папенька. Так, значиться, будет с вечера этого тихого и до скончания времени вашего. Не перечьте мне больше, неразумному. Уступайте мне, младшенькому, в желаниях моих глупых и прихотях заковыристых. Хольте меня, как прежде, но словом не перечьте и по жопе не бейте никак. Имею я к вам уважение, но всему есть пределы. И если сделаете не по-моему, то будет вам горе дикое и болячка лютая.
Озадачились родители, перезыркнулись, отправили сына спать, а сами в комнате заперлись и совет держали.
- Уши ему оборвать и гонор крапивой выбить, чай, злая она в этом году, - рассудил папа Ваня.
- Обожди, старый, молодецкую свою удаль рассусоливать, - оборвала супруга своего мама Таня. - Может, неспроста всё это. Может, обучил кто наглый и супостатливый Павлика речам таким. Осмотреться надо, померковаться. С соседями поговорим, у них трое спиногрызов. Совета спросим, посумерничаем заодно.
- Это завсегда, - залыбился папа Ваня.
На том и порешили.
Следующим днём Павлик напрочь почтения к предковым сединам лишился. Кашу сразу на помойку снёс, у отца шляпу забрал нарядную и в ней гулять ушёл. Да и зубы не стал чистить.
Пошли мама Таня с папой Ваней к соседям. А они тоже чуть не плачуть. Все их трое - мальчик, девочка и совсем малыш - стали о себе мнения высокого, а о родителях низкого, каши повыкидывали, гулять ушли неумытые.
Поохали взрослые, поахали, совсем не знают, чего и думать, даже не разговелись за встречу.
А вскорости в тридевятом царстве девяностом регионе на районе и вовсе стало страшно жить-поживать. Не то что добра наживать, убраться подобру не у всех получалось.
Дитяши от рук отбились - гуляли дотемна, делали что хотели, одни конфеты и ели, непотребно ругались, дрались, кусались. Павлик же среди первейших был там, где злая детская гадость затевалась.
Маменьки с папеньками, конечно, всемерно дитяшам своим укорот давали. По домам запирали, били, ругали. Воспитывали, как дедки и бабки заповедовали.
Да вот только очень всё худо обернулось.
В ночах то там, то сям по всему тридевятому царству девяностому региону страшному в темноте району начали твориться свирепые жестокости и звериные безумства.
То одна маменька, то другой папенька стали пропадать из дому и гибнуть лютою гибелью. С утра раннего находили их и ужасу давались.
Печёночка к селезёночке, селезёночке к кишочкам, кишочки к лоскуточкам. Сердечки родительские по закоулочками валялись, собаками и воронами подбирались.
А дитяши, радостно осиротевшие, бегали по тридевятому царству, девяностому региону, по всему району и кричали де, что свобода пришла, волю им дали, не бывать боле гнёту, поучениям и несправедливости.
По углам шушукались взрослые, что бегают дитяши иногда в кусты за советом к кому-то страшному и мохнатому. То ли к татке, то ли к котке. А потом и смертушка приходит.
Мама Таня и папа Ваня шушуканья слышали, смутно о чём-то догадывались, но о чём - не понимали, то бишь не помнили. Совсем они смак жизни позабыли. Тиранил их Павлик хуже некуда. Шляпу так и не вернул, вместо каши теперь пироги требовал со всякими заморскими деликатами внутрях, к бражке пристрастился.
День за днём, погано живём, ночь за ночью, поганее прочих.
Наконец, захотел Павлик жениться. А что и как - знать не знает. Ну и удумал к собственной маменьке сосвататься с ухватками да ужимками.
- Подать мне сюда, - говорит, - хозяйку мою, чтоб повелевал я ей только в путь, а если что не по мне, так и убил бы нахреть.
Не стерпел тут папа Ваня, выдёрнул пыльный свой ремень из зашкафной потаёнки и оходил кровинушку до кровавых ошмётков.
Как устал родитель, убежал Павлик в свою светёлку в соплях, слюнях и слезинах. Но ненадолго.
Пошумел у себя с минутку, затем затих, а сразу опосля в комнату к маме Тане и папе Ване заявился.
Смотрят на него родители, Павлик на них зырит недобро так, решительно, показывает козявочным пальцем на то, что сзади, и говорит зловеще:
- Здесь - Капка.
Зашёл Капка в комнату, свет собою застил, погодил чуток, услышал, как дружок его протянул «Помогай мне, избавляй меня!», и - распотрошил и маму Таню и папу Ваню.
Тут и сказке конец, и потроха уже прибрали. А Капка-то - всё бродит, не уймётся…