Лукавые цифры и обманчивые теории: о некоторых современных подходах к изучению мигрантов

[wsf1917]

В.А.Шнирельман

…как показывают исследования западных специалистов, агрессивная ксенофобия и расизм наблюдаются иной раз именно в тех странах, где число иностранцев сравнительно невелико. Поэтому о какой-либо прямой связи расизма с количественными показателями иммиграции говорить не приходится[23].

Например, судя по данным европейских социологов, не отмечается прямой зависимости между долей иммигрантов и расистскими настроениями. В первой половине 1990-х годов уровень ксенофобии в ряде стран, где иммигрантов было мало (Ирландия), оказался выше, чем в некоторых других, где тех было много больше (Дания)[24]. Мало того, по переписи 1991 года, этно-расовые меньшинства составляли в Лондоне 20% населения, причём их доля в центральной части британской столицы была еще выше - 25%. При этом иммигранты селились компактно, и в некоторых районах города они составляли более 20% жителей. Но ни к каким вспышкам насилия это не приводило[25]. Высокая доля иммигрантов характерна и для крупных городов Германии: 27,8% во Франкфурте-на-Майне, 23,8% в Штутгарте, 22% в Мюнхене. Там также встречались крупные скопления иммигрантов в некоторых особых городских районах. Однако если в 1990-х годах доля иммигрантов была выше на западе Германии (10%), чем на востоке (2%), то уровень ксенофобии и число расистских нападений показывали обратное соотношение[26].


Показательные в этом отношении данные приводит швейцарский исследователь. Если максимальный наплыв гастарбайтеров в Швейцарию в первой половине XX века наблюдался в 1914 году, то к началу Второй мировой войны он сократился втрое. Тем не менее тема чрезмерного присутствия иностранцев не сходила со страниц швейцарских газет вплоть до середины 1930-х годов. Не менее показательной была ситуация на индустриальном севере США на рубеже XIX-XX веков. В тот период конфликты местных обитателей с «чернокожими» выходцами с Юга возникали почти вдвое чаще, чем с иммигрантами из Европы, хотя по своей численности иммиграция из Европы в пять раз превышала прилив «чернокожего» населения и основную конкуренцию представляли именно европейские иммигранты. Иными словами, - делает вывод швейцарский учёный, - речь должна идти не о реальной конкуренции, а о коллективных представлениях о должном порядке вещей[27].

Не менее показательны результаты исследований во Франции, касающихся причин популярности Национального фронта Ле Пэна. На первый взгляд казалось, что это движение имело наибольшую популярность именно там, где концентрировались иммигранты и где людям приходилось чаще с ними общаться. Однако при более детальном изучении выяснилось, что дело заключается отнюдь не в численных показателях. Во-первых, наивысший уровень ксенофобии отмечался в крупных городах со свойственной им социальной напряжённостью, вовсе не зависящей напрямую от численности мигрантов. А во-вторых, наивысшую поддержку правые радикалы имели не в районах скопления иммигрантов, а на их окраинах, где люди не столько активно общались с ними, сколько питались слухами, страхами и фантазиями.

Муниципальные выборы, проведённые в 1984 и 1986 годах в Париже с его высочайшей во Франции концентрацией иммигрантов, показали парадоксальную картину. Во-первых, Национальный фронт вовсе не пользовался там той популярностью, которой можно было бы ожидать, исходя из одних лишь демографических показателей. А во-вторых, если в 1984 году он получил высокую поддержку в районах, где жило много выходцев из Испании и Португалии, то в районах обитания выходцев из Северной Африки его успехи были много скромнее. А выборы 1986 года дали прямо противоположный результат. Специалисты считают, что эти колебания связаны отнюдь не с фактором миграции, а с политическими предпочтениями, которые тогда разделяли сторонников консерваторов и социалистов. Кроме того, НФ пользовался особой поддержкой там, где остро стояла жилищная проблема и где была высока доля рабочего класса. Иными словами, главную роль играли политические и социально-экономические факторы, не связанные напрямую с проблемой иммигрантов. Наконец, исторические данные говорят о том, что антииммигрантские настроения возникли задолго до начала массовой иммиграции и с какими-либо численными показателями связаны не были[28]. Исследователи также отмечают у сторонников Ле Пэна повышенную склонность к фантазированию и паранойе, что порождает у них страх в отношении чужаков и пессимизм[29].

Изучение ксенофобии в Канаде показало следующую картину. В 1970-1990-х годах доля небелых иммигрантов среди канадского населения увеличилась вдвое (с 5% в 1971 году до 10% в 1991-м), причём за период с 1970-х до середины 1990-х годов доля иммигрантов из Европы упала с 36,2% до 18,6%, а доля иммигрантов из стран Азии выросла с 30,1% до 52,1%. За тот же период уровень ксенофобии существенно снизился, а толерантность возросла. В ряде случаев рост интенсивности контактов, т.е. более близкое знакомство с иммигрантами, положительно влиял на отношение к ним местного населения, хотя по ряду дополнительных причин так происходило не всегда. При этом к стойким ксенофобам относились от 5% до 20% канадцев[30].

Ни один из названных выше российских авторов не объясняет, каким образом исчисляется «критическая масса» иммигрантов и как получены цифры «порога терпимости». Лишь в 2002 году В.А. Моденов и А.Г. Носов попытались путем математических исчислений получить цифру критического порога (40%), превышение которого якобы грозило обществу глубоким кризисом и дезинтеграцией[31]. Однако их расчеты грешили высокой степенью абстрактности и никак не учитывали самые разнообразные факторы, определявшие большую вариативность взаимоотношений местного населения с мигрантами.

Зато еще сто лет назад к тому же аргументу прибегал далёкий от науки расист М.О. Меньшиков, утверждавший, что Россия «внедрила в себя инородческие элементы в гораздо большем количестве, чем дозволяет структура государства»[32]. Сегодня похожие взгляды разделяют склонные к расизму европейские «новые правые»[33]. Такие параллели не случайны, ибо социологи, ссылающиеся на пресловутый «порог терпимости», как правило, с опаской и недоверием относятся к иммигрантам. Кроме того, в их представлении культура отличается системностью, необычайной устойчивостью и строгими, трудно преодолимыми границами. Отсюда и проистекают идея непременного «столкновения культур» и вера в неизбежность ксенофобии и этноцентризма. Между тем, сегодня специалисты полагают, что культура имеет открытый дискурсивный характер и отличается гибридностью, а ксенофобия вовсе не является её непременным атрибутом. А в основе групповых конфликтов лежит вовсе не «социокультурная дистанция»[34], а политические, социальные, экономические и прочие интересы. Иными словами, рассуждения о «пороге толерантности» являются лишь завуалированной формой расизма[35].
II

С рассматриваемой идеологемой тесно связан тезис о «нарушении межэтнического баланса», сплошь и рядом звучащий в антииммигрантской риторике[36]. Он отражает страхи по поводу якобы автоматического размывания культурных ценностей доминирующего населения. Это служит стержневой идеей культурного расизма[37], сторонники которого придерживаются эссенциалистского взгляда на культуру и считают, что, во-первых, человек едва ли не с молоком матери впитывает строго определённые культурные коды, во-вторых, те в неизменном виде сопровождают его на протяжении всей его жизни и он не способен что-либо тут изменить, в-третьих, он является носителем одной и только одной строго определённой культуры. Такой подход игнорирует феномен бикультурализма и фактически отрицает изменчивость. Он также не желает учитывать пластичность человеческой натуры, позволяющей успешно адаптироваться к самым разным условиям окружающей среды[38]. При этом, делая акцент на неизменности «культурных кодов», он естественным образом приводит к идее о якобы неизбежном конфликте культур или цивилизаций. Отсюда и вытекает вывод о «пагубности» массовой иммиграции. В этой парадигме человек рассматривается, прежде всего, не как гражданин, а как носитель той или иной культуры, т.е. культурная идентичность оттесняет политическую на второй план.

Следует отметить, что в России опасения по поводу фатального изменения «этнокультурного портрета» направлены исключительно в адрес нерусских мигрантов. Ни один сторонник этих взглядов даже не пытался применить их к ситуациям широкого расселения русских по национальным окраинам как в царское время, так и, особенно, в советский период. Никого из них не тревожило, например, преобладание русского населения в ряде национальных республик Российской Федерации. И тем более, никто из них не решался ссылаться на такую «процентную норму» для объяснения, скажем, ситуации с русскими в Латвии или Эстонии. Отъезд массы евреев и немцев из страны тоже не порождает у них опасений за «традиционный этнодемографический портрет».

Всё это говорит о присущем рассматриваемому подходу этноцентризме, несовместимом с подлинным научным анализом. Вот почему к использованию рассмотренных подсчётов следует относиться с большой осторожностью. Зато проведённые недавно в европейских странах социологические исследования показали, что рост доли иммигрантов вызывает весьма противоречивые следствия. С одной стороны, в ряде случаев он действительно ведёт к усилению антииммигрантских настроений в обществе, но с другой - растёт интенсивность контактов между приезжими и местным населением, в результате чего люди лучше узнают друг друга и взаимоотношения между ними улучшаются. Мало того, учёные показали, что всплеск ксенофобии происходит не сам по себе, а вызывается целенаправленной пропагандой, представляющей мигрантов в негативном свете. Авторы исследования предостерегают против механического подхода к рассматриваемым здесь численным показателям и их однозначной трактовки как якобы надёжных индикаторов общественных настроений[39]. С этим согласуются и выводы некоторых российских социологов. В частности, на российских материалах было показано, что «в полиэтничных республиках, уже длительное время характеризующихся большим сходством социальных позиций контактирующих этносов, меньшей межэтнической трудовой конкуренцией, позитивные оценки межнациональных отношений носят более массовый характер»[40].

Похоже, никакой жёсткий «порог терпимости» или «конфликтности» просто невозможно установить, ибо взаимоотношения между местным и пришлым населением складываются в зависимости от множества самых разных факторов. Среди таковых следует выделять культурные и языковые взаимосвязи обеих групп, благополучное или кризисное состояние страны приёма мигрантов, особенности расселения мигрантов (в консервативной сельской среде или в склонном к космополитизму мегаполисе, компактное или дисперсное), хозяйственная деятельность мигрантов и её соотношение с местной экономикой, наличие или отсутствие дискриминации мигрантов, традиции толерантности или ксенофобии у местного населения, характер политического режима - демократический или авторитарный - и пр. Кроме того, сами мигранты вовсе не представляют какой-то сплошной гомогенной массы, и уже по одной этой причине придавать какую-либо особую важность их доле в населении некорректно. Уместно также напомнить: в Афинской декларации 1981 года, направленной против расизма, говорилось, что

«применение квот, установление порога терпимости и цифровых норм в области образования, основанных на этнических или расовых критериях, должно быть отвергнуто, когда это нарушает права человека»[41].

Ясно, что упоминаемое требование относится не только к сфере образования, но и к той области, о которой здесь идёт речь.
III

Имеющиеся научные данные разрушают популярное представление о том, что трения между местным населением и приезжими определяются прежде всего этническими различиями и что во избежание конфликтов следует строго сохранять «этнодемографический баланс». Исследователи фиксируют в России немало случаев ксенофобии, направленной против русских репатриантов, которых местные русские встречали без большого энтузиазма. Определённую роль в этом играют профессиональные и социо-культурные различия, ибо бывшим горожанам с их привычкой к зажиточной городской жизни приходилось селиться в сельской местности. Кроме того, приезжие нередко развивали бурную деятельность и пытались организовать кооперативы и фермерские хозяйства. В этих условиях местное население нередко наделяло приезжих русских теми же стереотипными качествами («высокомерные», «расчётливые», «богатые», «хитрые», «наглые», «корыстолюбивые», «замкнутые» и пр.), какими обычно характеризуют представителей «торговых меньшинств»[42]. Стремление отграничить себя от мигрантов создавало у местных жителей стимулы для требований протекционизма по принципу «коренные/некоренные», а это, в свою очередь, благоприятствовало расиализации «чужаков». О последнем свидетельствует, в частности, то, что местные русские иной раз не признают приезжих за русских и называют их «инородцами», «казахами», «киргизами», «таджиками» и т.д., то есть отделяют их от себя символическими средствами[43]. Мало того, они начинают переносить на приезжих те уничижительные термины («черно…пые», «чернозадые», «чурки»), которые обычно используются как оскорбительные для нерусских[44]. Еще в 1990-х годах некоторые местные политики даже пытались идти на выборы под антиммигрантскими лозунгами, разжигая у местного населения враждебные чувства к приехавшим из Центральной Азии русским[45]. В середине 2000-х годов роль мигрантофобии как политического инструмента даже усилилась, что показал скандал, вспыхнувший осенью 2005 года в связи с предвыборным роликом партии «Родина».

Если в 1990-х годах мигранты-славяне встречали на юге России гораздо более благожелательный приём, чем неславяне, то к началу 2000-х это стало меняться. Исследование 2001-2002 годов в Ростовской области показало, что там уже каждый третий встречал мигрантов-славян достаточно неприветливо[46]. Аналогичная ситуация сложилась тогда и в Астраханской области, где отмечалось негативное отношение к выходцам из Чечни независимо от национальности, «будь то русские, татары, евреи - кто угодно»[47]. В Тверской области в течение второй половины 1990-х годов отношение к русским мигрантам также изменилось к худшему[48]. Впрочем, ещё на заре фермерского движения в начале 1990-х бывали случаи, когда местные жители сжигали фермы и дома приезжих, не позволяя им «заводить свои порядки»[49]. К «этнической культуре» всё это не имело никакого отношения.

Между тем, и без того незавидное положение мигрантов только осложнялось подозрительным и недоброжелательным отношением к ним со стороны местных жителей. Ведь возникавшая вначале эйфория русских мигрантов, ожидавших тёплого приёма на Родине, быстро проходила после их столкновения с бюрократическими препонами, с невозможностью по тем или иным причинам найти работу по специальности или вообще легальную работу, а также после встречи с местной ксенофобией. Это усугублялось тем, что бывшим городским жителям нередко предлагалось остаться в селе, где их высокие культурные запросы встречались с консервативными установками местных обитателей. Всё это отнюдь не способствовало взаимопониманию, и мигранты нередко замыкались в своей среде. А это давало местным жителям повод обвинять их в замкнутости и нежелании интегрироваться[50]. Краснодарский социолог М.В. Савва отмечает наблюдающуюся иной раз у мигрантов тенденцию к «капсулированию», ведущему к замкнутости и закрытости[51]. Однако он умалчивает о том, что к такому результату приводят не столько какие-то культурные особенности мигрантов, сколько создающаяся вокруг них недоброжелательная обстановка и дискриминационные практики[52].

В таком положении часто оказывались равным образом как русские[53], так и нерусские мигранты, переселявшиеся в благоприятную, на первый взгляд, среду своих соотечественников. Например, с похожей ситуацией встретились южноосетинские беженцы в Северной Осетии. Своей успешной предпринимательской деятельностью они вызвали недовольство местных осетин. Однако и здесь это недовольство выражалось в терминах культуры: якобы пришельцы плохо знали и не соблюдали традиционные осетинские традиции и обряды[54]. Как показывают исследования в Ростовской области, аналогичные чувства местные армяне питали к армянам-мигрантам. Ведь, подобно русским мигрантам, те тоже отличались более высоким образованием и в материальном плане были лучше обеспечены, чем местные армяне. Поэтому последними двигали опасения конкуренции со стороны более энергичных пришельцев[55]. Армяне, переселившиеся в Армению из Азербайджана, также встретили недружелюбный приём, так как, по мнению местных армян, «не были носителями армянской культуры и слабо владели языком». Поэтому там их считали «культурными маргиналами» и даже «чужестранцами»[56]. Недопонимание возникало и во взаимоотношениях между российскими адыгами и зарубежными, приезжавшими навестить их в 1990-х годах[57].

Казахи-репатрианты, переселившиеся в Казахстан из Китая, отличаются от местных казахов более низким образованием и отсутствием профессиональных навыков. Они держатся обособленно и не спешат отказываться от своих культурных особенностей (диалект, образ жизни, обычаи), но претендуют на государственную социальную помощь. Местных казахов раздражают их стремление к обособленности и сохранению своего образа жизни, а также их претензии на государственную поддержку. Поэтому их не считают своими и называют «монголами», «китайцами» и «иранцами»[58]. То есть и здесь происходит своеобразная «расиализация».

Всё это не ограничивается евразийским пространством, а встречается в гораздо более широком контексте. Немецкий психолог Мартина Тисбергер вспоминает, что её отец, изгнанный после Второй мировой войны из Венгрии как этнический немец, встретил в ФРГ достаточно прохладный приём - там его иной раз называли «чёрным» или «цыганом»[59]. В таком контексте термин «чёрный» теряет связь с реальным цветом и получает сугубо символическое значение, сочетающее «чуждость» с «ущербностью»[60].
IV

Приведённые примеры показывают, что мигрантофобия имеет дело, во-первых, не столько с этничностью, сколько с культурой.

Во-вторых, в разных контекстах эта «культура» понимается по-разному: в одних случаях речь идёт о социально-культурных различиях между горожанами и сельскими жителями, в других - о некоторой культурной вариативности, свойственной любой культурной общности (обрядность, поведенческие нормы, пищевые предпочтения, языковые диалекты и пр.). В-третьих, эта вариативность отчасти вызывается культурной гибридностью: скажем, приезжие русские привозили с собой некоторые культурные нормы и установки, заимствованные ими у народов Центральной Азии, что и делало их «другими русскими». Все отмеченные культурные различия отнюдь не возводят какие-либо непреодолимые барьеры. Ведь, например, различия в образовании могут побуждать людей к повышению своего образовательного уровня. А иные обычаи могут казаться привлекательными и заимствоваться. Поэтому речь должна идти не столько о культурных различиях sui generis, сколько о восприятии этих культурных различий в особом контексте, окрашенном ухудшением социально-экономического положения местного населения в обстановке кризиса. Именно в данных условиях культура выступает универсальной объяснительной матрицей, за которой скрываются соперничество из-за доступа к жизненно важным ресурсам или опасения за свою конкурентоспособность[61]. Опросы, проведённые И.М. Бадыштовой в Москве, Нижнем Новгороде и Смоленске в апреле 1999 года, показали, что значительная часть респондентов (от 35,2% в Смоленске до 44,4% в Москве) испытывали тревогу по поводу конкуренции с приезжими на рынке труда[62].

Важно учитывать, что, хотя значительную часть мигрантов составляют русские и хотя большинство мигрантов заняты в строительстве, в общественном мнении образ мигрантов неразрывно связан с «инородцами», а сфера приложения их труда - с торговлей и/или с криминалом[63]. Правда, не желая показаться эгоистами, люди пытаются подчёркнуто демонстрировать, что они защищают не свои личные, а некие общие интересы, где образ «мы» оказывается много ценнее, чем «я». Именно поэтому, говоря о негативных последствиях массовой миграции, они делают акцент не на своих личных потерях, а на трудностях, возникающих у какой-либо иной группы «своих». Как в этой связи отмечает Л.Д. Гудков,

«военных и милицию больше всего “заботит”, что приезжие “отнимают рабочие места” у местных работников; пенсионеров, что они “торгуют” и наживаются на местном населении; руководителей и домохозяек - что они развращают и подкупают милицию; безработных - что “их очень много везде”; учащихся - что они просто им не нравятся, так как они “наглы” и т.п.»[64]

Это способствует консолидации «мы-группы». Отсюда же и аргументация, пытающаяся всеми силами закрепить этнические культуры за строго ограниченными территориями.

В то же время, если неприязнь к мигрантам сплошь и рядом апеллирует к культурным различиям (учёные в этом случае любят говорить о «культурной дистанции»), то рассмотренные выше примеры заставляют нас относиться к таким аргументам с большой осторожностью[65] и искать объяснения не столько в этнокультурной, сколько в социальной и социально-экономической сферах. Например, сегодня ясно, что при преимущественной ориентации экономики страны на эксплуатацию сырьевых ресурсов и игнорировании интересов производящих секторов экономики в обществе будет расти число хорошо образованных профессионалов, неспособных найти себе применение и остающихся не у дел. Это уже сказывается на судьбе высокообразованных переселенцев с Дальнего Востока и Севера, страдающих в центральных районах России от безработицы[66]. Очевидно, «иноэтничные мигранты», которых обычно упрекают в том, что они отбирают рабочие места у «коренного населения», не имеют к этому никакого отношения. Напротив, как показывают многочисленные опросы, безработица среди них, как правило, выше, чем у местного населения, а если многие из них, будучи профессионалами, находят работу, то гораздо более низкой квалификации[67]...

http://scepsis.ru/library/id_2685.html

И для контраста - вот как относятся в Венесуэле к миллионам живущих и работающих там колумбийцев, бежавшим со своей Родины от бедности, криминала, убийц из парамилитарес.