к 140-летию В.И.Ленина
Гибель капитализма и диалектика
Томаш Краус
В 1907 г., несмотря на поражение революции, Ленин на основании практического опыта пришел к важному выводу, что самодержавный режим может быть поколеблен революционным и только революционным путем. Убежденность в возможности новой революции пронизывала и экономическо-теоретическое обоснование конца, «гибели» капитализма. Эта кажущаяся на первый взгляд детерминистской теория была сформулирована на очень высоком теоретическом уровне в известной книге Розы Люксембург «Накопление капитала», опубликованной в 1913 г. Одна из ее главных идей заключалась в том, что в результате сужения некапиталистического окружения глобальное распространение капитала, накопление капитала наталкиваются на такие препятствия, которые приводят к его гибели. Люксембург предположила, что в процессе гибели капитала «революционный пролетариат» в основном стихийным и спонтанным образом осознает свои интересы, что проявится в возрождении «интернациональной солидарности», в революции.
Мировая война, несомненно, актуализировала эту проблему, независимо от степени ошибочности исходного тезиса, ведь во время войны «гибель» была повседневным опытом. Однако в ходе своего состоявшегося ранее спора с Бернштейном Р. Люксембург придала этой проблеме слишком большое значение и, преувеличив выработанную Марксом теорию кризисов, видела «разрешение» проблемы взаимозависимости развития международной капиталистической кредитной системы и кризисов в неизбежной гибели самой капиталистической системы. «Кредит, - писала она, - воспроизводит все кардинальные противоречия капиталистического мира, обостряет их до предела и ускоряет процесс движения капиталистического мира к самоуничтожению, к гибели»[1]. Люксембург недооценила мнение Бернштейна о том, что государство может по крайней мере ограничить масштабы кризиса.
Ленин с самого начала оспаривал представление Люксембург о «гибели» капитализма. В январе 1913 г., еще до прочтения книги, он обратился в письме в редакцию «Bremer Bürger-Zeitung» c просьбой направить ему в Краков напечатанную в газете рецензию на работу Р. Люксембург. При этом он выразил свою радость в связи с тем, что газета разделяла его мнение о необязательности некапиталистической среды для реализации прибавочной стоимости[2]. В марксистских кругах и в начале 1920-х гг. еще спорили о том, существует ли такая предельная точка развития, за которой капитализм должен неизбежно, «автоматически» погибнуть[3]. Вслед за Р. Люксембург многие считали, что возможности накопления капитала можно объяснить капиталистической экспансией и ее пределами. Эта теоретическая посылка породила односторонность и в сфере политики. Эта односторонность проявилась в том, что одновременно с завершением «экспансии» и сужением возможностей накопления ожидалось спонтанное выступление антисистемных сил во всем мире. В свою очередь, из ленинской теории империализма следовало, что капиталистическое накопление в принципе не имеет пределов, в соответствии со своей деструктивной сущностью капитал всегда создает условия для очередного цикла накопления (войны, технические, технологические перевороты и т. д.). Казалось, что те, кто исходил из теории накопления Розы Люксембург, в расчете на неизбежную «гибель» капитализма обычно недооценивали роль организованности и ее неотъемлемого элемента - классового сознания. Ленин почти никогда не говорил о «гибели» капитализма, а лишь о его «свержении», подчеркивая активно-сознательный момент этого процесса[4]. В своей теории империализма он исходил из того, что из новых черт капиталистического развития, из все более организованного функционирования капитализма вытекает еще более конкретная и глубокая постановка вопроса о классовом сознании. Как мы уже писали, основной идеей брошюры Дёрдя Лукача о Ленине, опубликованной в 1924 г., также является утверждение, что экономический фон капитализма выражает теория гибели, а не теория империализма. А между тем последняя лучше объясняет то, что в эпоху империализма вся проблематика «оппортунизма», помимо прочего, была связана именно с вопросом о «революционной сознательности»[5].
Изучение Лениным «организационного вопроса» и вся его теоретическая деятельность до Первой российской революции, больше того, по мнению некоторых исследователей, до 1917 г., имела определенный «привкус книжности», сохраняла «академический» характер[6]. В действительности этот «книжный» марксизм получит практическое значение и оправдание позже, во время Первой российской революции, а затем Первой мировой войны.
Как мы уже видели, революция 1905 г. действительно вызвала определенные перемены в мышлении и деятельности Ленина, прежде всего потому, что он вступил в непосредственный контакт с реальным рабочим, революционным массовым движением. Несмотря на то что в работах Ленина и тогда еще можно обнаружить своего рода педантичную теоретизацию реальных процессов, как об этом свидетельствует, например, ленинская конструкция (правда, небессодержательная), касающаяся «рабоче-крестьянской демократической диктатуры», в 1914 г. Ленин все же первым откликнулся с точки зрения революционной практики на наступавший новый период, связанный с началом войны[7]. Этот марксизм с «привкусом книжности» послужил теоретической и практической предпосылкой, позволившей большевикам овладеть руководством революцией 1917 г. В предвоенный период и непосредственно после начала войны Ленин дал прекрасный анализ новых черт развития капитализма, национального вопроса, проблематики государства и политики. Этот анализ был неразрывно связан с его философскими интересами.
В ходе продолжавшегося в течение десятилетий после смерти Ленина расчленения его наследия по «научным дисциплинам», а также периодического переосмысления этого наследия в соответствии с различными политическими тенденциями, о которых уже говорилось, был упущен из виду и т. н. «гегельянский поворот» в мышлении Ленина, начало которого наблюдается в ленинском конспекте «Науки логики» Гегеля, который был сделан в 1914-1915 гг.[8]
Как бы мы ни оценивали эту проблему, - а марксисты и немарксисты до сих пор спорят о качестве, глубине этого «поворота», о том, имел ли он вообще место, - несомненно одно: этот поворот, вызревавший в течение многих лет в событиях мировой политики, в том числе в развитии социал-демократии, а также в самом Ленине как политике и мыслителе, концентрированно проявился во время мировой войны. Хотя всякая искусственная «периодизация» творчества и политической деятельности Ленина представляется педантством, нет сомнений в том, что Ленин был первым марксистом в среде социалистических и социал-демократических политиков-революционеров, осознавшим практическое значение методологии в теоретическом наследии Маркса и поставившим ее на службу практической деятельности.[9]
В социал-демократическом движении также произошел несомненный поворот, выразившийся в том, что начало мировой войны привело к распространению в Интернационале отошедшего от идей Маркса, рано опознанного и «описанного» Лениным бернштейнианства, причем одновременно была «разоблачена» и нереволюционная политическая стратегия и эволюционное мировидение немецкого «кумира» Ленина - Карла Каутского. Здесь нужно иметь в виду не только голосование социал-демократов за военные кредиты и поддержку ими войны, но и весь путь, который привел их к этому и который, по крайней мере в случае Каутского, долгое время «не замечался» Лениным. С одной стороны, Ленин не хотел начинать политической борьбы на международной арене, ведь авторитет Каутского во многих случаях мог быть обращен на пользу большевикам, с другой стороны, он тогда еще не видел в Интернационале своих союзников, хотя Роза Люксембург, Карл Радек и Антон Паннекук еще раньше заметили и критиковали отход Каутского от революционной стратегии, на что позже указывал и сам Ленин в «Государстве и революции»[10]. Отношение Каутского к войне совершенно ясно показало Ленину, что «папа» социал-демократии безвозвратно потерян для революционной политики. Политика Интернационала в связи с войной сделала неизбежным «сведение счетов» с Каутским.
Это «сведение счетов», а также вообще «окончательный разрыв» с бернштейнианством и «оппортунистическим» Интернационалом стимулировался у Ленина тем, что в специальной литературе часто называют «новым открытием Гегеля»[11]. Как выясняется и из философских заметок Ленина, сам отход бернштейнианцев от Маркса на рубеже столетий переплетался в философском отношении с обращением к кантианству-неокантианству[12]. Бернштейнианство, отдалившись от «великой революционной теории», обратилось к более «эмпирической» картине мира. В свою очередь, «реабилитация Гегеля» была частью революционного отхода от II Интернационала: в соответствии с новой ситуацией прочтение Лениным Гегеля основывалось на теоретической и политической «динамизации» наследия Маркса в интересах диалектического обоснования революционных выводов. С этой точки зрения надо рассматривать и спор с Плехановым, в ходе которого выяснилось, что плехановская гносеологическая критика гегелевского идеализма повлекла за собой недооценку значения диалектики, этот «буржуазный („механический”, „созерцательный”) материализм» и мог стать философским связующим звеном между Бернштейном и Плехановым.
Обо всем этом мало говорилось в СССР, в течение десятилетий Ленин изображался как «эволюционирующий» мыслитель, никогда не получавший «сюрпризов» от истории, тождественный ей. Лишь после 1968 г., прежде всего в Западной Европе, появился более сложный образ Ленина, который правда был достаточно противоречивым, отражал новый, редукционистский подход к наследию Ленина[13]. Проблематика «дегегельянизации vs. гегельянизации» Ленина легла в основу одной из возможных интерпретаций теоретического наследия Ленина гораздо позже, накануне и после смены общественного строя в странах Восточной Европы. Другие изображения Ленина, появившиеся после завершения смены общественного строя, показывают его прагматичным, «свободным от теорий» политиком, что, возможно, объясняется сознательным спором с теми марксистскими авторами, которые подчеркивали именно значение «гегельянского поворота», теоретического наследия Ленина[14]. Другими словами и несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что, с одной стороны, получился образ Ленина, который, исходя из волюнтаристских, абстрактных принципов, стал диалектическим теоретиком и тактиком революционного «прыжка»; а с другой стороны, был нарисован противоположный этому образ «градуалистско-эволюционистского» мыслителя и политика[15]. Есть авторы, считающие Ленина догматиком и сектантом, а также одновременно и прагматиком, нацеленным на власть[16]. Где бы ни скрывалась «философская» истина, в конце концов в ходе дискуссии именно «гегельянец» Кевин Андерсон определил, в чем состоит историческое значение теоретико-философского «поворота» в деятельности Ленина: «Мы должны приветствовать тот факт, что главный руководитель русской революции, Ленин, был первым после Маркса марксистом, вернувшим диалектику туда, где она должна быть, - в центр марксистской теории»[17]. Таким образом, в конечном итоге «раздумья» о том, вывел ли Ленин догматическим образом свою политику из абстрактных философских принципов или, наоборот, «создал» философское обоснование для своих прагматических политических шагов, являются результатом установок, напоминающих прежние схематичные подходых[18].
Роберт Майер обратил внимание на тот факт, что для Ленина существовал лишь один неизменный тактический принцип (который, добавим сразу, определял все его стратегическое мышление) - интересы рабочего класса. Это подчеркивал и сам Ленин в своей знаменитой статье о Марксе, написанной к тридцатилетней годовщине смерти Маркса. Эта статья под названием «Исторические судьбы учения Карла Маркса» была опубликована в «Правде» 1 марта 1913 г. В этой связи понятие пролетариата у Ленина кажется слишком гомогенным. Размышляя о методологическом значении диалектики, он мало изучал сложную структуру «интересов пролетариата» Западной Европы, что объясняется не просто пренебрежением буржуазной социологией, но и тем, что он не слишком глубоко проник в суть этой проблематики и с помощью своих, марксистских средств анализа. Возможно, одной из главных причин этого было именно стремление Ленина подчеркнуть «антикапиталистическое единство пролетариата», поэтому он, очевидно, искал аргументы для подтверждения этого тезиса и отнюдь не стремился показать множество противоречивых интересов, вытекающих из внутреннего расслоения рабочего класса. С другой стороны, верно и то, что в то время и социологи мало занимались социальными и психологическими особенностями, менталитетом рабочих. Говоря о рабочем классе, Ленин обычно имел в виду квалифицированных рабочих, политически наиболее опытный и наиболее образованный слой рабочего класса, хотя он, конечно, знал, что в России значительные массы рабочих даже еще не оторвались полностью от земли. Суть «марксистского учения», которую можно считать и руководящим принципом его собственной деятельности, Ленин сформулировал уже в первом предложении своей статьи: «Главное в учении Маркса, это - выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества»[19]. Тем самым он отмежевался и от народнического, обращенного в прошлое, национального «социализма» и одновременно от буржуазного либерализма.
Сторонники «народнического социализма» не понимали «материалистической основы исторического движения», не умели «выделить роль и значение каждого класса капиталистического общества», прикрывали «буржуазную сущность демократических преобразований разными якобы социалистическими фразами о „народе”, „справедливости”, „праве” и т. п.». Перейдя от политических сил, неспособных оторваться от прошлого, к проникающему в ряды социал-демократии либерализму, Ленин определяет его как течение, которое под знаком «социального мира» проповедует «отречение от классовой борьбы», политику «мира с рабовладением»: «Внутренне сгнивший либерализм пробует оживить себя в форме социалистического оппортунизма», - пишет Ленин. В то же время он подчеркивает, что нелегко разглядеть истинную суть этого оппортунистического направления, поскольку оно не идет на открытый разрыв с марксизмом, который был бы однозначен явному отрицанию «интересов пролетариата»[20]. Не следует забывать той «банальной» истины, что в то время в России ортодоксальными марксистами считали себя меньшевики. Аргументация Ленина несколько ослабляется тем, что он часто не делал различия между правым крылом социал-демократии («бернштейнианским оппортунизмом») и либерализмом или размывал границы между ними.
Ленин стремился «привить» диалектику как методологию действия организационным и политическим акциям «повседневной массовой борьбы», что позволило бы избежать судьбы тех бунтарских группировок, которые не подготовились к этой борьбе и из-за отсутствия опыта массовой борьбы дошли «до отчаяния и до анархизма». Таким образом, Ленин «вернул» в марксизм «единство и взаимосвязь» теории и политической практики. В теоретическом плане он понимал диалектику как философско-теоретическое и практическое средство, метод преодоления в историческом и социальном смысле капиталистической системы.
В том же 1913 году была написана получившая позже известность статья «Три источника и три составных части марксизма»[21], напечатанная в третьем номере большевистского журнала «Просвещение». В этой статье Ленин писал не о практическом, политическом, а в первую очередь о научном значении диалектики. Упомянув о послужившей источником системе Гегеля, Ленин определил историко-философскую заслугу Маркса в том, что последний разработал материалистическую диалектику, «т. е. учение о развитии в его наиболее полном, глубоком и свободном от односторонности виде, учение об относительности человеческого знания, дающего нам отражение вечно развивающейся материи». Другим достижением Маркса в этой области он считал исторический материализм: «Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий...»[22].
И обобщив в ясной и популярной форме социально-философскую и экономическую суть марксизма, практические политические следствия теории прибавочной стоимости, а также «учение о классовой борьбе», Ленин писал: «Только философский материализм Маркса указал пролетариату выход из духовного рабства, в котором прозябали доныне все угнетенные классы. Только экономическая теория Маркса разъяснила действительное положение пролетариата в общем строе капитализма»[23].
Таким образом, Ленин считал марксизм продуктом истории, который, по его оценке, стал настоящей революцией в истории мысли XIX в., обобщив все ее важнейшие достижения: немецкую философию, английскую политическую экономию и французский социализм. В этом смысле он считал марксизм «высшим достижением цивилизации». Ленин одним из первых понял, что марксизм станет одним из главнейших направлений развития научной мысли ХХ в.
В это же время, в 1913 г., Ленин изучал переписку Маркса и Энгельса. Четырехтомная публикация их писем на немецком языке с научной точки зрения оставляла желать много лучшего, поскольку ее редакторы, прежде всего Эдуард Бернштейн, преследовали актуальные политические цели и не считали научную точность своей главной задачей. 1386 писем, включенные в издание, во многих случаях были сокращены и не снабжены научным аппаратом. Ленин законспектировал около 300 писем. Свои впечатления он обобщил в пространной статье, написанной поздней осенью 1913 г., но опубликованной в «Правде» только в ноябре 1920 г. В качестве главного вывода, извлеченного на основе изучения переписки, Ленин снова обратил внимание на диалектику: «Если попытаться одним словом определить, так сказать, фокус всей переписки, - тот центральный пункт, к которому сходится вся сеть высказываемых и обсуждаемых идей, то это слово будет диалектика. Применение материалистической диалектики к переработке всей политической экономии, с основания ее, - к истории, к естествознанию, к философии, к политике и тактике рабочего класса, - вот что более всего интересует Маркса и Энгельса, вот в чем они вносят наиболее существенное и наиболее новое, вот в чем их гениальный шаг вперед в истории революционной мысли»[24].
Очевидно, что в соответствии с задачами данной статьи в ней, в отличие от «Эмпириокритицизма», Ленин выдвинул на передний план преимущество диалектического материализма по сравнению с механистическим, «эволюционистским» мышлением. Эта работа de facto стала одной из интеллектуальных предпосылок того интереса, с которым Ленин приступил к изучению диалектики Гегеля. В то же время это свидетельствует о том, что при изучении развития ленинской мысли нельзя проводить механических границ.
Вся эта проблематика получит надлежащее историческое освещение лишь в том случае, если в интересе Ленина к диалектике мы будем считать определяющей тенденцией преемственность. Нет резких переломов, но существуют заметные смещения акцентов, наблюдается выдвижение определенных проблем на передний план, и значения этого нельзя недооценивать. Все это очень важно, если мы хотим точно понять теоретическую и политическую деятельность Ленина в годы войны. Уже много лет назад в исторических и теоретических трудах советских авторов было однозначно документировано, что Ленин еще с начала 1890-х гг. сознательно стремился усвоить «диалектический метод». Интересно лишь то, что спустя сто лет, начиная с 1990-х гг., спор снова возобновился. Как мы видели, конкретная историческая дискуссия снова, как и несколько десятилетий раньше, посвящена отношению Ленина к Гегелю. Однако Ленин усвоил и интерпретировал диалектику не только через посредство Маркса. В суровых «русских условиях» он в определенной степени «воспитывался» на работах Чернышевского и в еще большей степени - Плеханова, которые по-своему толковали вопросы диалектики, но никогда не придавали ей такого теоретического и практического значения, как Ленин, который видел в диалектике не просто средство «научного созерцания», но все более сознательно считал ее органической частью деятельности по «изменению мира». Комментируя в «Философских тетрадях» философские идеи Плеханова, в частности своеобразную плехановскую критику кантианства, Ленин отнес ее к «вульгарно-материалистическому» направлению, которое придерживалось скорее фейербаховской, чем марксистской, диалектически-материалистической линии: «1. Плеханов критикует кантианство (и агностицизм вообще) более с вульгарно-материалистической, чем с диалектически-материалистической точки зрения, поскольку он лишь а limine (с порога - Т. К.) отвергает их рассуждения, а не исправляет (как Гегель исправлял Канта) эти рассуждения, углубляя, обобщая, расширяя их, показывая связь и переходы всех и всяких понятий. 2. Марксисты критиковали (в начале ХХ века) кантианцев и юмистов более по-фейербаховски, чем по-гегелевски»[25].
А между тем отечественная, «русская революционная традиция», правда отягощенная интеллигентской склонностью к сектантству и, мягко говоря, не отличавшаяся утонченной теоретической сознательностью, руководствовалась именно практическими мотивами, нуждами движения. Например, в России рубежа XIX-ХХ вв. практически нельзя найти крупного марксистского мыслителя, философа, за исключением Плеханова, что, несколько упрощая ситуацию, вытекало из своеобразия данного исторического региона. (Зато здесь можно найти много выдающихся революционных организаторов, историков-идеологов, социологов и даже экономистов, которые «поставляли» революционную идеологию. Достаточно вспомнить Мартова и Маслова, Сталина и Ярославского, Мартынова и Богданова, Покровского и Ольминского, Троцкого и Радека, Преображенского и Бухарина и т. д.). Ранний интерес Ленина к диалектике тоже объясняется в основном теоретическими причинами и одновременно нуждами рабочего движения, поскольку он не нашел в то время «готового» научно приемлемого решения, которое можно было бы противопоставить обремененной ностальгией, морализирующей и социологизирующей «критике режима», характерной для различных направлений народничества. Ленин уже и тогда решительно отвергал господство философских и моральных законов над практикой. Его отношение к философии лучше всего выражало одно из утверждений Маркса, содержащееся в «Тезисах о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Диалектика стала «репликой» к вопросу об «изменении мира», Во всех случаях, когда подобные теоретико-методологические проблемы выходили в творчестве Ленина на передний план, происходил какой-либо значительный исторический поворот. Именно в таких ситуациях Ленину приходилось с особой силой сталкиваться, с одной стороны, с абстрактными конечными целями, конечными ценностями, верой в «спасение», а с другой стороны - с «эмпиризмом» и тактической поверхностностью, отрекающейся от конечных целей, активно искать практические шаги, переходные, промежуточные меры и практические альтернативы, ведущие к конечной цели, к «социалистической революции».
Как мы уже видели ранее, Ленин, например, считал политикой, выведенной из абстрактных принципов, теорию перманентной революции Парвуса и Троцкого, а также неограниченную привязанность анархистов к конечным целям. Защищая диалектику, он с переменной интенсивностью, в борьбе с разными противниками неизменно критиковал те теории, которые ограничивали или парализовывали деятельность революционного движения, стимулировали авантюристические выступления, усиливавшие изоляцию рабочего движения. Именно поэтому он отвергал политику терроризма, а также независимую от конкретных ситуаций абстрактную революционность, сторонники которой действовали под отвлеченным девизом «будь всегда и во всех случаях революционнее других».
Читать дальше
Текст представляет собой часть главы 4 «Война и национальный вопрос» новой книги Тамаша Крауса «Ленин. Социально-теоретическая реконструкция». Книга была издана на венгерском в 2008 году, в настоящее время готовятся русское и английское издания.
Публикуется с разрешения автора.
Перевод с венгерского.