Кабинет Эйзенштейна
Сейчас заметно повысился интерес к доколумбовым цивилизациям и все же неожиданно увидеть в квартире Эйзенштейна яркое изображение мексиканского божества) В этом словно действительно проявилось связь времен. Научно-мемориальный кабинет Сергея Эйзентейна переместился на ВДНХ, в музей кино. Он стал частью постоянной экспозиции музея, в нем размещены экспонаты, которые хранились в квартире его вдовы на Смоленке. Это не копия квартиры - три комнаты видны одновременно, подробнее - в видеороликах под катом.
В спальне "смонтированы" предметы, которые сам кинорежиссер собрал в своей спальне - от ковров из Мексики с изображением бога Кетцаль Коатля и других мексиканских раритетов до кадров из фильма "Бежин луг", "Да здравствует Мексика!", христианских святых и евангелистов. Многие отмечают, насколько яркими красками была окружена жизнь Эйзенштейна при том, что мы его воспринимаем в черно-белом цвете, как и фильмы мастера. О фильме "Да здравствует Мексика!" немного писала здесь
Эйзенштейн так описывал цвета в своем доме: И мне приятно, когда пестрая лента филиппинской вышивки змеится, ложась поперек узбекского сюзане. Или шитый монгольский узор распластывается по тускло-малиновому фону стенки, так выгодно отбрасывающей белизну картонных мексиканских эмблем "Дня смерти", и черные в кровавых ранах маски морисков, так неожиданно перекочевавшие в полуритуальные пляски мексиканского индио, символизируя для него уже не покорение Испании маврами, но собственное порабощение испанскими полчищами Кортеса.
Фильм "Дом мастера"
Но, конечно, очень жаль квартиру, в которой сохранялось чувство живого присутствия Эйзенштейна...
Источник здесь
/Сарап, или сарапи - плащ в виде четырехугольного куска материи с отверстием посередине
/Мориски - мавританское (арабское) население Испании, насильственно обращенное в христианство в начале XVI в.; часть из них была изгнана, а часть осталась в Испании и передала испанцам свою культуру. Испанцы принесли элементы культуры морисков в Новый Свет.
Цвет. Чистый. Яркий. Звонкий. Звенящий.
Когда я полюбил его? Где?
Пожалуй, в Вологде.
Точнее, в Вологодской губернии.
Еще точнее, в местечке Вожега.
Там, куда меня закинула гражданская война.
Ослепительный снег.
На снегу бабы.
На бабах медового цвета полушубки с выпушками.
Валенки.
Между полушубком и валенками - полоса сарафана.
Шерстяного. Полосатого.
В беспощадно цветастых вертикальных полосах.
Лиловый. Оранжевый. Красный. Зеленый.
Перебивка - белый.
И снова.
Голубой. Желтый. Фиолетовый. Малиновый.
Истертые. Выгоревшие. Поеденные молью.
Подушкой на плетеном кресле.
Скатертью на столе.
Четверть века спустя
образцы их все еще рядом со мной.
С ними сплелись не менее беспощадные полосы мексиканских сарап
В них горит неиссякаемый жар тропиков, [в то время] как фоном к тем искрились кристаллы белых морозов.
Плотоядно розовый сплетается с голубым. Желтый сцепляется с зеленым. Зигзагами бежит коричневый, отделяясь ступенчатым белым от глубокого индиго.
Может быть, прелюдией к варварской радости от чистых красок вологодских сарафанов были когда-то чистые краски иконных досок.
И, может быть, пронзительный хор живых розовых фламинго на голубом фоне Мексиканского залива лишь допел аккорды, задетые гаагским музеем Ван-Гога и цветовым вихрем арлезианских холстов великого безумца с отсеченным ухом.
Все равно: зеленый квадрат скатерти в лимонной, залитой солнцем комнате,
темно-синий чайник среди красных чашек,
золотой Будда на фоне лазурной раскраски стены
или оранжевый с черным переплет книги на зеленой с золотом парче круглого стола.
В кругу подобных пятен я вращаюсь неизменно. И неизбежным вологодским сарафаном вертикальных цветных полос все туже и туже опоясывают мои комнаты книжные корешки на полках моих стен: золотой рядом с пунцовым.
Синий, белый, белый, оранжевый.
Красный, голубой, оранжевый.
Красный, голубой, зеленый.
Красный, красный, снова белый.
Черный. Золотой…
Мне скучно, когда на столе не горят рядом синий и желтый карандаш, когда не красная в зеленых полосах подушка ложится на голубой диван,
когда не слепит пестротой халат,
когда по занавескам не бегут желтые полосы, пересекаясь голубыми или перерезаясь малиновыми…
И мне приятно, когда пестрая лента филиппинской вышивки змеится, ложась поперек узбекского сюзане. Или шитый монгольский узор распластывается по тускло-малиновому фону стенки, так выгодно отбрасывающей белизну картонных мексиканских эмблем «Дня смерти», и черные в кровавых ранах маски морисков, так неожиданно перекочевавшие в полуритуальные пляски мексиканского индио, символизируя для него уже не покорение Испании маврами, но собственное порабощение испанскими полчищами Кортеса.
В спальне "смонтированы" предметы, которые сам кинорежиссер собрал в своей спальне - от ковров из Мексики с изображением бога Кетцаль Коатля и других мексиканских раритетов до кадров из фильма "Бежин луг", "Да здравствует Мексика!", христианских святых и евангелистов. Многие отмечают, насколько яркими красками была окружена жизнь Эйзенштейна при том, что мы его воспринимаем в черно-белом цвете, как и фильмы мастера. О фильме "Да здравствует Мексика!" немного писала здесь
Эйзенштейн так описывал цвета в своем доме: И мне приятно, когда пестрая лента филиппинской вышивки змеится, ложась поперек узбекского сюзане. Или шитый монгольский узор распластывается по тускло-малиновому фону стенки, так выгодно отбрасывающей белизну картонных мексиканских эмблем "Дня смерти", и черные в кровавых ранах маски морисков, так неожиданно перекочевавшие в полуритуальные пляски мексиканского индио, символизируя для него уже не покорение Испании маврами, но собственное порабощение испанскими полчищами Кортеса.
Click to viewФильм "Дом мастера"
Но, конечно, очень жаль квартиру, в которой сохранялось чувство живого присутствия Эйзенштейна...
Источник здесь
/Сарап, или сарапи - плащ в виде четырехугольного куска материи с отверстием посередине
/Мориски - мавританское (арабское) население Испании, насильственно обращенное в христианство в начале XVI в.; часть из них была изгнана, а часть осталась в Испании и передала испанцам свою культуру. Испанцы принесли элементы культуры морисков в Новый Свет.
Цвет. Чистый. Яркий. Звонкий. Звенящий.
Когда я полюбил его? Где?
Пожалуй, в Вологде.
Точнее, в Вологодской губернии.
Еще точнее, в местечке Вожега.
Там, куда меня закинула гражданская война.
Ослепительный снег.
На снегу бабы.
На бабах медового цвета полушубки с выпушками.
Валенки.
Между полушубком и валенками - полоса сарафана.
Шерстяного. Полосатого.
В беспощадно цветастых вертикальных полосах.
Лиловый. Оранжевый. Красный. Зеленый.
Перебивка - белый.
И снова.
Голубой. Желтый. Фиолетовый. Малиновый.
Истертые. Выгоревшие. Поеденные молью.
Подушкой на плетеном кресле.
Скатертью на столе.
Четверть века спустя
образцы их все еще рядом со мной.
С ними сплелись не менее беспощадные полосы мексиканских сарап
В них горит неиссякаемый жар тропиков, [в то время] как фоном к тем искрились кристаллы белых морозов.
Плотоядно розовый сплетается с голубым. Желтый сцепляется с зеленым. Зигзагами бежит коричневый, отделяясь ступенчатым белым от глубокого индиго.
Может быть, прелюдией к варварской радости от чистых красок вологодских сарафанов были когда-то чистые краски иконных досок.
И, может быть, пронзительный хор живых розовых фламинго на голубом фоне Мексиканского залива лишь допел аккорды, задетые гаагским музеем Ван-Гога и цветовым вихрем арлезианских холстов великого безумца с отсеченным ухом.
Все равно: зеленый квадрат скатерти в лимонной, залитой солнцем комнате,
темно-синий чайник среди красных чашек,
золотой Будда на фоне лазурной раскраски стены
или оранжевый с черным переплет книги на зеленой с золотом парче круглого стола.
В кругу подобных пятен я вращаюсь неизменно. И неизбежным вологодским сарафаном вертикальных цветных полос все туже и туже опоясывают мои комнаты книжные корешки на полках моих стен: золотой рядом с пунцовым.
Синий, белый, белый, оранжевый.
Красный, голубой, оранжевый.
Красный, голубой, зеленый.
Красный, красный, снова белый.
Черный. Золотой…
Мне скучно, когда на столе не горят рядом синий и желтый карандаш, когда не красная в зеленых полосах подушка ложится на голубой диван,
когда не слепит пестротой халат,
когда по занавескам не бегут желтые полосы, пересекаясь голубыми или перерезаясь малиновыми…
И мне приятно, когда пестрая лента филиппинской вышивки змеится, ложась поперек узбекского сюзане. Или шитый монгольский узор распластывается по тускло-малиновому фону стенки, так выгодно отбрасывающей белизну картонных мексиканских эмблем «Дня смерти», и черные в кровавых ранах маски морисков, так неожиданно перекочевавшие в полуритуальные пляски мексиканского индио, символизируя для него уже не покорение Испании маврами, но собственное порабощение испанскими полчищами Кортеса.