Танго бегущих стрелок

[woozzle]

Вот какую штучку мы с Чероном натворили написали в Тандем.
Оно, конечно, трава, но когда нас это пугало? В любом случае, Черон прекрасен, а благородное безумие нам к лицу)





Первым, о чем он вспомнил после пробуждения, было время.
Время никогда не давало забыть о себе. Исполинский метроном, колокол, отбивавший часы, минуты и секунды в его опустошенной голове. Девять часов, пять минут и шестнадцать секунд, выжжено с обратной стороны век, и каждая секунда послушно скользит вперед, повинуясь мерным движениям шагов.
Семнадцать секунд.
Восемнадцать.
Он шел, пробираясь через развалины какого-то из опустевших кварталов, по искрошенной мозаике тротуара, наперегонки с тишиной, и оскаленные вслед окна пустых домов, казалось, немо спрашивали о чем-то важном - еще более важном, чем ряд цифр, сменявшихся перед глазами. Дома были мертвы уже давным-давно, но в них все еще угадывалось что-то беспокойное, не дающее им уснуть окончательно - а он раз за разом пытался выцепить из провала памяти то самое, что непременно должен был вспомнить…
Ах да, с облегчением вздохнул он наконец. Верно. Имя.
Его зовут Ральф. Вокруг - вездесущий город и диск часов; он бесконечно один и отделен от всех существующих временем, и его обход только что начался, бесцеремонно прогнав беспамятство, которое при прочих равных назвали бы сном.
На самом деле, конечно, Ральф не спал никогда. Ведь это значило бы - остановиться.

Город бессильно улыбался ему навстречу.
Здесь пахло пылью: пересохшие каналы и фонтаны, обвалившиеся мосты и мучимые жаждой каскады. Ральф шел по заброшенным улицам, шаг за шагом обретая себя. Когда-то он сам выбрал этот квартал началом ежедневного обхода, местом своего маленького рождения. Ему казалось, что это поможет ему вспоминать - каждый день, пробуждаясь от сна, в котором его тело так же целеустремленно брело по ночной стороне, без участия самого Ральфа. Вспоминать собственное имя.
Почему-то в мире не было ничего страшнее, чем забыть его.
Таких, забывших, здесь было много. Сотни, тысячи - уже не люди, одна только память, подхваченная ветром - стоило только оглянуться и увидеть их, силуэты в серых клочьях тумана, стелющегося вдоль улиц. Или прислушаться - и различить в тишине обрывки фраз, разговоров, плача и смеха тех, кого время перемололо в своих шестеренках.
Ловить отголоски чужих жизней и вспоминать - вот все, чем можно было занять себя в вечном движении по кругу. Переплавить собственное имя, вырванное у времени, в острый крючок и забрасывать его вновь и вновь - до тех пор, пока мутная вода памяти не принесет желанного улова. Чаще попадалась всякая мелочь. Пряный запах влажной листвы, вкус земляники на губах, звук дождя, ликующего в водосточных трубах - лохмотья давно истлевшего прошлого. Когда везло чуть больше, Ральф, равномерно отбивающий секунды стуком подошв, замирал на мгновение, чтобы тут же вернуться к привычному ритму. Самой крупной добычей были все те же имена. Имена тех, с кем свел его циферблат - вчера, неделю, месяц назад - таких же людей-стрелок, как он сам. Двигающихся по одной траектории, быстро отщелкивая минуты или неторопливо отбивая часы. Их было мало, и каждая встреча становилась ценностью, забыть ее - означало отдать часть себя ветру, стать прозрачнее и тоньше. Ветер впитывал все.
Первое имя хранило тепло и медвяный аромат яблок. Ральф не помнил значения слова, но когда крючок цеплялся за эти мягкие звуки - Август - солнце гладило волосы на его затылке. Август был улыбчив, тяжел и неспешен; вечно бегущий за своими секундами Ральф едва успевал переброситься с ним парой слов, махнуть на ходу рукой и ощутить спиной теплый понимающий взгляд. А еще Август пел; ветер уносил обрывки его песен и рассыпал по городу, они жили в заброшенных домах и подземных переходах, и каждый идущий, верша свой монотонный ход, мог слышать густой Августовский бас.
Затем вспоминался человек, бегущий уверенной волчьей рысцой - бесшумно, чуть склонив голову вперед и обнажив в странной усмешке зубы. Вольфганг. Он говорил коротко и емко, в отрывистых рыкающих фразах ощущалась сила и сдержанная власть - казалось, даже минуты, тающие под его стопами, покорны и уступчивы. Но нет. Бег времени непререкаем для всех: скоротечный разговор, и стрелки расходятся. Ральф торопился вперед, оставляя молодого волка за спиной. До следующего круга.
Потом… У нее красивое имя. И красивые руки - маленькие, с тонкими нервными пальцами. И темные, цвета крепкого кофе, глаза. И короткая стрижка под мальчика - трогательный детский ежик. Он легко вспоминал ее облик - до самой мелкой черточки, а имя всплывало медленно, ускользая и прячась в водовороте смутных образов. Свежий рассвет, пчела над закрытым бутоном, капля росы на лепестке. Горный ручей, огибающий мшистые камни. Гордость и хрупкость. Ульрике - медленно произносил Ральф вслух, ощущая нёбом терпкую противоречивость звуков. Имя вибрировало на губах и отзывалось дрожью под ключицей.
С ней заигрывал ветер. Трепал кисти длинного шарфа, небрежно заброшенного за спину, льнул к щекам, что-то нашептывал на ухо. Ульрике дергала в ответ плечом, и ветер, обиженный равнодушием, убирался прочь, унося с собой тиканье ее каблуков - звонкий точёный ритм для Августовских песен.
В уголках мягких губ таилась улыбка, Ральф приманивал ее, как пугливую белку, пока наконец не приручил - теперь Ульрике улыбалась, различив звук его шагов за спиной.
Встретившись, они шли рядом, сцепив пальцы, но время подталкивало Ральфа в спину, разбивая этот хрупкий замок. Уходя, он постоянно оглядывался, впечатывая в расплавленный воск памяти ее лицо. Чтобы бережно нести в себе до следующей встречи. Чтобы вспомнить имя завтра - наверняка.
Был еще Крот. Однажды утром, перебирая фигурки на полке воспоминаний, Ральф не смог отыскать его имени. Он видел шаткую походку, подслеповатые, слезящиеся на солнце глаза, жесткую, будто прочерченную карандашом, линию рта, но имя - тонкая нить, связывающая воедино разрозненные черты - стерлось, будто и не было. Отчаяние нахлынуло волной: завтра он не вспомнит этого лица, и внутри появится новая обугленная дыра. Он и так похож на решето; эти проклятые дыры разъедают душу - стоит уступить еще пядь, и скоро он потеряет Вольфганга, Августа... Затем Ульрике и наконец себя.
Ральф бежал вперед, секунды бились в висках и путали мысли.
Он нашел тогда выход - взял другую нить, грубую и толстую, и наживил на нее ускользающие черты. Я буду звать тебя Крот, придумал Ральф. Я никогда не скажу тебе об этом и никогда больше не забуду твоего имени.
Были и другие - когда-то.
Были те, кого он не смог удержать в своей памяти. Они стали для него безымянными чужаками, а безжалостное время не позволяло свести знакомство вновь.
Были те, чьи имена и лица он все еще хранил, с горьким упрямством продолжая вспоминать круг за кругом, но сами они забыли себя и в сонме размытых теней бродили по городу.
Ральф скорбел о них, и с каждой потерей все отчаяннее цеплялся за тех, кто оставался на его циферблате.
Память. Утекающее сквозь пальцы эфемерное и невесомое нечто. Дорога кончилась, и осыпавшиеся стены ушли за спину - а значит, в неминуемое прошлое - открывая горизонт. Сквозь тонкие черты стеклянного купола можно было различить небо - серые разводы, искрящиеся звездной пылью и обманчиво-радужным блеском.
Мы все - память, подумал Ральф. Те, кто уже истлел в этом вечном пути по кругу, но все еще продолжают ход - память о прошлом. Те, кто еще остается собой и помнит имена - о настоящем. И никогда, настолько неизбежно никогда, что он даже не чувствует обязательного горького сожаления - никогда не появится тех, о которых можно сказать «будущее».
Потому что здесь все дороги возвращаются туда, откуда начались.

Камень под ногами - если это и в самом деле был камень - откликался на шаги непривычно звонко. Как просто сойти с ума, если все время слушать эту непритязательную совершенную музыку - забыться, стать таким же, как бесплотные сопровождающие. Этот звук следовало разбавлять чем угодно - пением, разговорами с самим собой… хотя неизвестно еще, что опаснее для размягченного разума. Поэтому беседы с каждым нежданным попутчиком и значили так много.
Чтобы отвлечься, Ральф вспоминал.
- Люди ничем не отличаются от других вещей, - шептала тишина. - И не дай своему теплому сердцу обмануть тебя. Знаешь, как трудно по-настоящему забыть? Выдавить из себя все, что впиталось, как вода в жадный песок - эти пустынные улицы, шаги, числа, редкие голоса? Ты никогда не потеряешь себя, ведь твоя память держится за Ральфа клещами. Просто постепенно ты становишься всем этим - каменной крошкой, разбитыми окнами и стеклянным небом. Из одной вещи перетекая в другую…
- Как это, должно быть, забавно: мы - демоны, одержавшие безвинный циферблат! - подхватывал другой, насмешливый голос. - Думаешь, это ты в плену, бессмертный поневоле? Только подумай, как несчастен механизм часов. Он не может даже в мыслях воспротивиться ходу времени, и даже в смерти люди не оставляют его. Не смогли завести - и принялись толкать стрелки, лишь бы не останавливалась столь милая им неотвратимость!
- Иногда мне кажется, что мы все боялись упустить что-то очень важное. Что у каждого из нас был момент, который до боли захотелось удержать, который нельзя было потерять любой ценой - и вот мы здесь. Эти часы идут в обратную сторону, друг мой. Пока жизнь течет своим ходом, мы сбиваемся с собственных «я», лишь бы удержать то мгновение…

От последней мысли сделалось жутко - как и тогда, в первый раз. Тонкое сверло боли ввинтилось в висок, раздробив музыку слов истерическим визгом. Ральф нащупал холодными пальцами пульсирующую точку, надавил - сверло притихло, но вместе с навязчивой болью отступили и голоса. Не ушли - затаились внутри, Ральф пытался выманить их, заставить зазвучать вновь… Тщетно. Прозрачную пыльную тишину разбавляло только звонкое щелканье его подошв да насмешливое посвистывание ветра. И где-то далеко за спиной - послышалось? - знакомое цоканье каблуков. Ральф напряг слух, силясь поймать отзвуки далеких шагов. Это она, чеканно выводили каменные плиты старого города. Только она может заставить нас петь.
И ветер убрался прочь - что за радость трепать лохматую гриву Ральфа, если там, в каких-нибудь двух кварталах отсюда, звучит легкая поступь Ульрике? Ветру неведом закон циферблата, ветер не заставишь ходить по кругу. А Ральф должен идти вперед и только вперед, жадно прислушиваться и ждать, когда далекие шаги станут близкими. Когда его нагонит человек, идущий следом. Когда его нагонит Ульрике. Он взвесил звучание этих слов - гиря понимания не шелохнулась. Это Ральф, Ральф в своем бесконечном беге за нервными секундами всегда появлялся из-за ее спины, а потом она провожала взглядом его тень, тающую на изломе улицы.
Что-то сместилось в сложном механизме времени. Что-то сломалось. Это тревожило и еще - интриговало. На миг он придумал, что каждый теперь сам волен выбирать свой ход, и нет больше вечного груза одиночества. Что можно идти по кругу, баюкая в ладони хрупкие пальцы Ульрике - и говорить. Не торопясь, не комкая слова, не стремясь выплеснуть всего себя за несколько коротких мгновений…
От этой случайной, глупой, наивной сказки сладко заныло под ложечкой. Верить в такое - преступно, но дурманящий яд мечтаний уже растекался по венам. Ральф замедлил шаг и несколько долгих ударов сердца наслаждался дыханием своей химеры.
Затем время тугой петлей захлестнулось на его шее и рвануло вперед, возвращая в привычную колею.
Стук каблуков приближался медленно, очень медленно, но все-таки - приближался. Становился чуть громче, чуть отчетливее с каждым проделанным шагом, и Ральф постоянно оглядывался, ожидая, когда из мутной дымки проступит тонкий силуэт. Когда станет различимым лицо. Когда прольются первые слова - и ветер не сумеет рассеять их.
- Теперь и ты знаешь, каково это - ждать кого-то, кто должен тебя догнать, - знакомая улыбка в уголках ее губ казалась горькой.
- Да, - он улыбнулся в ответ, сам того не замечая. - Это сродни чуду - когда из только что измеренного, взвешенного и разделенного пространства появляешься ты.
Его монотонный, почти механический шаг и ее поступь звучали почти в унисон. Почти - и все же с небольшой заминкой, которую расслышал бы только обладатель идеального слуха.
- Мне столько всего надо было сказать тебе, пока мы снова не разошлись - и все это выветрилось в один миг. Смешно, правда?
- Смешно. Или грустно, - ее улыбка спряталась, оставив после себя едва заметный след - тонкие черточки воле рта. - Смешное и грустное всегда идут рядом - им это дозволено, в отличие от нас. Я знаю, да. Когда шагаешь по этому кругу, и нет других собеседников кроме себя самого, кажется, что слов очень много, и все они невыносимо важные. Ты идешь, идешь, проговариваешь их про себя, укладываешь стопками, чтобы удобнее было доставать при встрече, чтобы только успеть. Но когда наступает момент - понимаешь, что все это ничего не стоит. На самом деле слов очень мало. Таких слов, которые бы стоило произнести вместо нескольких вздохов, отпущенных на встречу.
- Чем дальше, тем меньше их остается. Однажды мы начнем приветствовать друг друга только молчаливыми понимающими взглядами - до тех пор, пока не перестанем различать. Как ты думаешь, зачем мы здесь?
- Я не знаю, - стриженная голова мотнулась из стороны в сторону, как цветок на тонкой ножке. - Я не знаю даже, есть ли какое-то другое «здесь», или весь мир теперь - часы. Я помню, когда-то были дороги. И можно было повернуть и пойти обратно. Или срезать по газону, если никто не видит. Ты ходил по газонам? Нет-нет, не отрицай. Конечно, ходил. Может быть, это все - наказание? Господин Часовщик очень любил свои лужайки... - она снова улыбнулась. На этот раз неуверенно и виновато, будто извиняясь за неловкую шутку.
Ральф кивнул, не сводя с нее взгляда. Как будто за это короткое время встречи - сто тридцать шесть секунд, он сосчитал давно и точно - надо было запомнить каждую черточку ее лица, чтобы потом вспоминать вечно.
- Сто тридцать шесть секунд. - сказал он. - Сущие крохи для господина Часовщика, у которого в распоряжении, должно быть, все время вселенной. А еще здешний сон без снов, который выметает из памяти даже их, словно бы и не было... Конечно. Я любил ходить по газонам, - короткая усмешка в оттенках минора. - По крайней мере, хотелось бы верить в это.
Бесстрастный ход часов уводил ее вперед - пока еще недалеко, заставляя опережать всего на шаг - но это уже было "вперед".
- Твое время стало течь быстрее.
Это был не вопрос.
Ветер, дерзкий, надоедливый ветер, примолк. Дернул по привычке кисть на ее шарфе и деликатно отступил, оставив их в тихом тревожном коконе. Ветер уже знал.
- Меня уносит, - смятение билось в глубине темных глаз. - Время тащит меня на аркане - не так, привычно и размеренно, как раньше, нет. Все настойчивее, все злее. С каждым шагом. C каждым вздохом. Мне кажется, даже сердце у меня теперь бьется чаще. Вот послушай...
Она приложила его ладонь к груди, накрыв сверху маленькой рукой. Под пальцами заходился сбивчивым ритмом сумасшедший больной мотор.
Ральф вздрогнул.
Прикосновение, словно струей пара, полоснуло по коже.
- Постой, - он рванулся вперед в безуспешной попытке поймать, удержать, остановить ход стрелки - схватив пустоту. - Подожди! Ты не удержишься!..
Непослушные ноги отказались броситься вдогонку. Бессильный сдавленный крик, прорывающийся сквозь стиснутые зубы - и собственное тело, пленившее тебя наилучшим способом.
Ульрике почти не касалась земли - легкая, невесомая, уже почти неотличимая от туманной фата-морганы.
Все дальше. Все быстрее.
До тех пор, пока обезумевший диск не выбросит ее за край, разорвав привязь.
Она все оглядывалась назад - так, как до этого много раз оглядывался Ральф, и хотелось выть, кричать вслед, мешая слова нежности с проклятиями взбесившемуся циферблату. Сколько еще им осталось этих коротких, оборванных временем встреч?
- Что мне делать с тобой? Что? - крика не вышло. Пересохшее горло, надсадный хрип.
Расщедрившаяся память вдруг выбросила картинку. Вещь из далекого прошлого, почти забытую, странную вещь. Часы. Хрупкий предмет, который носил это имя задолго до того, как часами стал сам мир. Строгие цифры, оттененные фосфором, неуклюжие застывшие стрелки. И оборотная сторона - ощетинившиеся зубцами шестеренки, мелкие винтики… Если механизм неисправен - его нужно починить.
Ральф шагал вперед, в его голове обезумевшей птицей билась только одна мысль.
- Скажи ей, - шепнул он ветру, - пусть идет к центру. На каждый полный круг - один шаг в сторону. Пусть помнит, как собственное имя. На каждый круг - один шаг. Скажешь?..
Ветер не ответил. Но Ральф был уверен - скажет. Ей - скажет.

Стеклянная тишина наблюдала за ним, когда он закрыл глаза и сделал тот самый шаг к далекому центру часов. Шаг в сторону.
Тишина смотрела, затаив дыхание.
Это была свобода. А еще - надежда.
Надежда на то, что кем бы ни был предусмотрительный господин Часовщик, воздающий за преступления против лужаек, он все-таки совершил единственную ошибку. Поводок по имени время держал Ральфа на надежной привязи, не давая остановиться ни на миг, не говоря уже о том, чтобы повернуть назад - и оставляя только одно направление. Слепо, бездумно вперед, обреченной на вечность секундной стрелкой. Вперед… и возможно - в сторону.
К сердцу часов.
Улицы сливались перед глазами в танец размытых сменяющихся кругов, и сама архитектура их словно подчинялась выбранному пути - дороги искривлялись, свиваясь спиралью, и улыбки разбитого стекла теперь искажались болью. Жгучие секунды отзывались пульсом под кожей - каждый новый шаг в сторону, приближавший Ральфа чуть ближе к цели, заставлял время течь быстрее. И вспышки беспамятства, заменявшие сны, теперь осыпались, не в силах заставить позабыть единственную мысль: ему нужно остановить ее. Там, где-то впереди, где ее бег становился все стремительней, и где угрожающе натягивалась невидимая цепь, грозящая не выдержать эту безумную скорость.
Четыре сотни кругов, разорванных коротким вымученным шагом вовне. Четыре сотни незримых гирь, подвешенных к ногам - сделать этот шаг с каждым кругом становилось все труднее. Четыре сотни дней, сожженных в сумасшедшем беге. И одна - на все эти четыре сотни - шальная надежда.

Спиральный город скользил под ногами, сжимаясь для Ральфа в крохотную точку, сосредоточие смысла - а все, что оставалось позади, истончал до полупрозрачности туман. До тех пор, пока изломанная улица не вздыбилась тонким блестящим шпилем - хромированной осью циферблата. Осью, вокруг которой вращалась жизнь. И тонкая стрелка Ульрике, привязанная к этому стержню - как и сам Ральф, как и все они, бессменные скороходы времени - еще летела, еще дышала, еще жила. Но Ральф уже не мог различить ее лица или коснуться ладони - мелькающая тень ускользала из рук.
Последний шаг к центру, и полюс прогнулся под стопой.
Блистающий шпиль, изъеденный у основания ржавчиной, врастал в землю, и там, куда уходили гибкие корни, захлебывался тиканьем усталый механизм - обеззубевшие шестерни, нервно рвущиеся со стержня.
Когда руки коснулись шпиля, Ральф на миг ощутил, что весь мир вздрогнул в ладонях от первого настоящего прикосновения за все время.
Он уже не ощущал скорости, не чувствовал, как бег сквозь мгновения распластал их тени вокруг и закружил танцем. За каждым его движением испарялись годы, и четыре сотни шагов, которыми было отмерено расстояние до этого ржавого сердца, казались крошечными, незначительными, словно их и не было вовсе...
Ничего не было - до тех пор, пока не наступило сейчас. Вечность, нанизанная на острие. Секунды, дробящиеся в стеклянную крошку.
Проржавелые шестеренки на оси жалобно колотились друг о друга, сбившись с отлаженного хода. Он задержал дыхание, протягивая руки навстречу машине, и надел их на вал, соединяя жалобно скрипящими зубцами между собой.
На какое-то мгновение он увидел Ульрике - и расплескавшийся немой вопрос в ее глазах.
А потом механизм лопнул.
И циферблат, бешено вращающийся под ногами, встал дыбом. Или это Ральф, привыкший к удушливой хватке времени, не сразу смог совладать с желанной свободой? Земля ударила в грудь, по ладоням, по ребрам…
Мир продолжал крутиться перед глазами - серебряной спицей в колесе мелькал шпиль, складывалось в причудливые узоры раздробленное небо, только он, Ральф, больше никуда не бежал.
Когда головокружение поблекло и выдохлось, когда шпиль и небо наконец застыли в первозданной величавой неподвижности, он, пошатываясь, поднялся.
- Ульрике? - взгляд метнулся вокруг.
Страшно. До дрожи в коленях страшно увидеть распластанную фигурку, сломанную последним ударом умершего маятника.
- Ульрике!
То, чего боишься больше всего, всегда сбывается.
Он шел к ней медленно, преодолевая вязкое сопротивление воздуха и тяжесть в ногах. И собственный страх.
- Ульрике… - мягкое облако имени согрело обветренные губы.
То, чего боишься больше всего, всегда сбывается. Но и то, чего больше всего хочешь - тоже.
Тонкие пальцы, откликаясь на умоляющее пожатие, дрогнули, тень узнавания свернулась клубком на дне глаз.
- Ральф. Теперь… можно ходить по газонам, да?
Он улыбнулся. Да. Теперь - можно.