Группа крови. К 55-летию со дня рождения Виктора Цоя
Виктор Цой родился 21 июня 1962 г. Советский рок-музыкант, автор песен и художник. Основатель и лидер рок-группы «Кино», в которой пел, играл на гитаре, писал музыку и стихи. Снялся в нескольких фильмах.
Александр Кан. “Книга Белого дня” Глава 10. Убить оборотня (Литература как Заложница Крови)
… альбом, «Группа крови» (1989), принципиальный в творчестве Цоя. Ибо в нем осуществляется бунт, объявляется война всему миру, герой, становясь зрелым, прекращает свои попытки убегать из этого мира, который никогда не станет его, а после, по возвращении, визионерствовать, видеть сны, и, просыпаясь, вновь разочаровываться. Отныне с открытым забралом он идет на врага. Но прежде гениальное поэтическое обвинение, в котором нашли, находят, найдут свое кровное, болевое, люди самых разных поколений и национальностей, однажды попавшие под каток авторитарного режима.
В наших глазах
Постой! Не уходи!
Мы ждали лета - пришла зима.
Мы заходили в дома, но в домах шел снег.
Мы ждали завтрашний день,
Каждый день ждали завтрашний день.
Мы прячем глаза за шторами век.
В наших глазах крики «Вперед!»
В наших глазах окрики «Стой!»
В наших глазах рождения дня.
И смерть огня.
В наших глазах звездная ночь.
В наших газах потерянный рай.
В наших глазах закрытая дверь.
Что тебе нужно? Выбирай!
Мы хотели пить - не было воды.
Мы хотели света - не было звезды.
Мы выходили под дождь и пили воду из луж.
Мы хотели песен - не было слов.
Мы хотели спать - не было снов.
Мы носили траур - оркестр играл туш.
В наших глазах крики «Вперед!»
В наших глазах окрики «Стой!»
В наших глазах рождения дня.
И смерть огня.
В наших глазах звездная ночь.
В наших глазах потерянный рай.
В наших глазах закрытая дверь.
Что тебе нужно? Выбирай!
Click to viewИнтересно, что это стихотворение было включено в сборник воспоминаний, свидетельств, документов «Поезд памяти» (Алматы 2007, изд. «RUAN»), посвященный 70-летию со времен депортации корейцев в Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию, хотя впрямую Цой никакого отношения к корейской диаспоре не имел. И далее из того же альбома, стихотворный призыв к борьбе, к бунту, весьма далекий в стилевом отношении от Цоевской лирики.
Дальше действовать будем мы
Мы хотим видеть дальше,
Чем окна напротив.
Мы хотим жить,
Мы живучи как кошки.
И вот мы пришли заявить о своих правах.
Слышишь шелест плащей?
Это мы.
Дальше будем действовать мы.
Мы родились в тесных квартирах
Новых районов.
Мы потеряли невинность в боях за любовь.
Нам уже стали тесны одежды,
Сшитые вами для нас одежды.
И вот мы пришли сказать вам о том,
Что дальше,
Дальше действовать будем мы.
Так вызов брошен, и герой идет в бой в одном из самых известных стихотворений Цоя, давшем названием всему альбому.
Группа крови
Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног.
Звездная пыль на сапогах.
Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок.
Солнечный день в ослепительных снах.
Группа крови на рукаве -
Мой порядковый номер на рукаве.
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи.
Мне есть чем платить, но я не хочу победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой.
Просто остаться с тобой.
Но высокая звезда зовет меня в путь.
Группа крови на рукаве -
Мой порядковый номер на рукаве.
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи.
И, наконец, поэтический итог альбому, да и всему, если забегать вперед, творчеству автора, к чему он пришел, - к войне.
Война
Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне.
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути.
Покажи мне того, кто выжил один из полка.
Но кто-то должен стать дверью,
А кто-то замком, а кто-то ключом от замка.
Земля.
Небо.
Между землей и небом - война.
И где бы ты ни был,
Что бы ни делал, -
Между землей и небом - война.
Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь.
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь.
Где-то есть люди, для которых теорема верна.
Но кто-то станет стеной,
А кто-то плечом, под которым дрогнет стена.
Земля.
Небо.
Между землей и небом - война.
И где бы ты ни был,
Что бы ни делал, -
Между землей и небом - война.
И здесь сделаем смысловую паузу. Что дальше, после войны? Победа, торжество победителей или горькое разочарование? И в обоих случаях, в чем заключался смысл этой тотальной войны для самого автора?… Оставим пока этот вопрос без ответа, но запомним его и продолжим чтение. Следующий альбом «Звезда по имени Солнце» (1989).
Апрель
Над землей - мороз,
Что ни тронь, все - лед.
Лишь во сне моем поет капель.
А снег идет стеной,
А снег идет весь день,
А за той стеной стоит апрель.
А он придет и приведет за собой весну.
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домов.
Да ты садись, а то в ногах правды нет.
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет.
На теле ран не счесть,
Нелегки шаги.
Лишь в груди горит звезда.
И умрет апрель,
И родится вновь,
И придет уже навсегда.
А он придет и приведет за собой весну.
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домов.
Да ты садись, а то в ногах правды нет.
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет.
Итак, для героя и автора, объявленный ими бой обернулся поражением: «на теле ран не счесть, нелегки шаги», и весьма слабым утешением, по крайней мере, для думающего читателя становится некое абстрактное ожидание апреля, с той же давней тоской по свету и небу без туч. «И когда мы все посмотрим в глаза его, то увидим в тех глазах солнца свет». И после, в другом произведении, у героя вновь обнаруживаются «старые проблемы» с пространством и движением, причем, очевидно, от усталости, не только вовне, но уже и внутри него.
Место для шага вперед
У меня есть дом, только нет ключей.
У меня есть солнце, но оно среди туч.
Есть голова, только нет плечей.
Но я вижу, как тучи режут солнечный луч.
У меня есть слово, но в нем нет букв.
У меня есть лес, но нет топоров.
У меня есть время, но нет сил ждать.
И есть еще ночь, но в ней нет снов.
И есть еще белые-белые дни,
Белые горы и белый лед.
Но все, что мне нужно, -
Это несколько слов.
И место для шага вперед.
У меня есть река, только нет моста.
У меня есть мыши, но нет кота.
У меня есть парус, но ветра нет.
И есть еще краски, только нет холста.
У меня на кухне из крана вода.
У меня есть рана, но нет бинта.
У меня есть братья, но нет родных.
И есть рука, и она пуста.
И есть еще белые-белые дни.
Белые горы и белый лед.
Но все, что мне нужно, -
Это несколько слов.
И место для шага вперед.
В данном стихотворении наиболее ярко проявляются особенности художественной речи, или дискурса автора, непосредственно выражающего, как мы уже говорили, его амбивалентное сознание. То есть, говоря физическим языком, это дипольное построение строки, «у меня есть слово, но в нем нет букв», «у меня есть река, только нет моста», причем, так на протяжении всего стихотворения. И между этими противоположно заряженными, вербальными полюсами, спасительным третьим является очередное визионерство героя: «И есть еще белые-белые дни. Белые горы и белый лед». И эта мечта, визионерский рай, опять или вновь призывают героя в дорогу, а куда, конечно, не важно, ибо важен, как и прежде, порыв. Иными словами, словно не было никакого боя, сражения: все возвращается на круги своя.
Стук
Струн провода. Ток по рукам.
Телефон на все голоса говорит: «Пока! Пора!»
И пальто на гвозде, шарф в рукаве,
И перчатки в карманах щепчут:
«Подожди до утра, до утра…»
Но странный стук зовет в дорогу.
Может - сердце, а может - стук в дверь.
И когда я обернусь на пороге,
Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
И опять на вокзал,
И опять к поездам,
И опять проводник выдает белье и чай.
И опять не усну,
И опят сквозь грохот колес
Мне послышится слово: «Прощай!»
Но странный стук зовет в дорогу.
Может - сердце, а может - стук в дверь.
И когда я обернусь на пороге,
Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
Теперь новое «Верь!» появляется в стихотворениях Цоя: снова в путь, в дорогу, с призывом верить, в его, слишком романтическую и в общем-то не очень ясную цель. Этот призыв словно бы защищает его порыв от вечного цинизма и скепсиса окружающего мира, защищает его движение, начатое еще как пассивное в «Электричке» («электричка везет меня туда, куда я не хочу»), затем неожиданное чудесное в «Троллейбусе» («где на долю секунды показалась звезда»), затем опять кривое, абсурдное («уезжаю куда-то, не знаю куда»), и наконец, с призывом отального скепсиса, неверия окружающего мираге,у.верить, просто верить в то, что надо, пусть за призрачным светом, но куда-то всегда уезжать. Эта, по сути, сугубо эмоциональная программа автора неожиданно и в то же время закономерно завершается в «Черном альбоме» (1990) тотальной победой злого, коварного, подлого мира. И вот как это происходит:
Следи за собой
Сегодня кому-то говорят: «До свидания».
Завтра скажут: «Прощай навсегда».
Заалеет сердечная рана.
Завтра кто-то, вернувшись домой,
Застанет в руинах свои города.
Кто-то сорвется с высокого крана.
Следи за собой!
Будь осторожен!
Следи за собой!
Завтра кто-то утром в постели
Поймет, что болен неизлечимо.
Кто-то, выйдя из дома, попадет под машину.
Завтра где-то в одной из больниц
Дрогнет рука молодого хирурга
Кто-то в лесу наткнется на мину.
Следи за собой!
Будь осторожен!
Следи за собой!
Ночью над нами пролетит самолет,
Завтра он упадет в океан:
Погибнут все пассажиры.
Завтра где-то, кто знает где, -
Война, эпидемия, снежный буран,
Космоса черные дыры.
Следи за собой!
Будь осторожен!
Следи за собой!
Таким образом, если прежде пространство было просто равнодушным, лениво коварным, пассивно подлым, то теперь оно открыто агрессивно, угрожает тебе, герою, смертью, безумное, на каждом углу, причем к концу стихотворения угроза принимает уже вселенские масштабы: «Война, эпидемия, снежный буран, космоса черные дыры». Но окончательным итогом поэтического пути Цоя становится произведение «Нам с тобой», где собрано все, что было в творчестве поэте: его юношеский анархизм, светлая лирика, плакатность и наивная дидактика, надрыв, трагичность его мироощущения, наконец, заключительное видение мира, которое таково:
Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша.
Где золото, а где медь,
Что построить, а что разрушить.
И кому и зачем здесь петь.
Нам с тобой голубых небес навес.
Нам с тобой станет лес глухой стеной.
Нам с тобой из заплеванных колодцев не пить.
План такой нам с тобой.
Здесь камни похожи на мыло,
А сталь похожа на жесть.
И слабость как сила.
И правда как лесть.
И не ясно, где мешок, а где шило
И не ясно, где обида, где месть.
И мне не нравится то, что здесь было.
И мне не нравится то, что здесь есть.
Нам с тобой голубых небес навес.
Нам с тобой станет лес глухой стеной.
Нам с тобой из заплеванных колодцев не пить.
План такой нам с тобой.
Черная ночь да река в воде.
Нам с тобой и беда станет - не беда.
Ну, решай!
Эх, была, не была, прости и прощай.
План такой нам с тобой.
Герой уходит как всегда один, она, его «Ты», остается в мире. Мир, который, начиная еще с первого тревожного образа в «Дереве»: «я знаю, мое дерево не проживет и недели, я знаю, мое дерево в этом городе обречено», со всеми своими нарастающими, по мере художественного взросления героя, подлостями, подвохами, предательствами, в конце концов, превращается в ничто иное, как в оборотень: «Здесь камни похожи на мыло, а сталь похожа на жесть. И слабость как сила. И правда как лесть». И этот Мир-Оборотень, увы, является окончательным художественным итогом творчества Виктора Цоя.
И здесь настала пора подвести наши собственные итоги. Что представляет собой в целокупности художественный мир поэта?… Это, во-первых, как было только что и многажды сказано, неверное, коварное, предательское, всегда чужое герою пространство, по сути, его главный враг; во-вторых, внутренний мир героя как объект его неустанного последовательного визионерства, который, вдруг выплескиваясь вовне, неодолимо манит его, зовет его в путь; в-третьих, собственно попытка выхода, исхода, пути, - анархическая, шаманская, романтическая, мистическая и даже метафизическая. И последнее: бунт, война, вечная борьба против мира-оборотня.
Теперь повторим. Давно и твердо считается, что творчество Виктора Цоя приобрело столь широкое признание именно за счет того, что ему удалось создать образ человека на переходе от советской эры к постсоветской, со всей его сложностью, угнетенностью, внутренним и внешним заточением, со всеми его порывами, посылами и надрывами - действительно последнего героя. Но вряд ли мы будем на этом останавливаться, ибо все перечисленное есть только следствие на поверхности какой-то глубинной духовной драмы автора. Попытаемся ее разгадать.
И здесь немедленно, что называется, по свежим следам, стоит заметить, что ощущение неверного пространства, о котором мы так много говорили, присуще, конечно же, человеку, чувствующему себя чужим на данной земле, то есть, инородцу. Стало быть, в случае Цоя это влияние корейской крови в авторе. Бунт, борьба, война это, конечно же, из мироощущения автохтона, человека, издревле живущего на своей земле, то есть, это упругий ток русской крови в поэте. Визионерство, уход, бегство, вечное томление по тамошнему, это конечно, наднациональное, и более того, надмирное. А видение мира как сплошной борьбы между небом и землей («Война») это, с одной стороны, опять же общечеловеческое, а с другой, поэтическое, символическое выражение внутренней борьбы, или сложного взаимодействия двух кровей в поэте, корейской и русской. Причем, что из них земля, а что небо, говорить бессмысленно, ибо и то, и другое, попеременно, в зависимости от контекста, есть и небо, и земля.
Но поэтический исход автора в мире как оборотне, конечно же, примыкает к корейскому, инородческому мироощущению, и здесь опять же вспомним нашу базовую книгу о достойном Хон Киль Доне. Вспомним, на каком месте мы остановились последний раз при ее чтении. (Глава 5, «Открыть глаза, не испугаться»). Хон Киль Дон так и не открыл глаза государю, объясняя тем, что если он откроет, тот испугается. Повторим, чего?… Всего то, что пережил незаконнорожденный, - отчаяния, одиночества, полного безверия в собственный смысл и судьбу. И здесь удивительным - или закономерным? - образом вспоминается Цоевская строка: «Мы прячем глаза за шторами век» («В наших глазах»), полностью совпадающая с мотивом Хон Киль Дона. Итак, Киль Дон, приняв в дар от государя зерно, поблагодарив его сердечно, отправляется со своей дружиной в открытое море, на остров Чедо, свою новую родину. Там они строят себе дома, обустраиваются, а после Киль Дон едет на гору Мантаншань, за снадобьем для стрел. Где сталкивается с чудовищами, Ульдонами («люди только обликом, а на самом деле звери»), то есть, настоящими оборотнями, которых он, могучий воин, последовательно уничтожает.
Затем он обнаруживает двух, находившихся в плену, неописуемых красавиц, которых доставляет домой, в уезд Лочуань. Счастливые родители, и не мечтавшие увидеть дочерей, пропавших во время бури, немедленно выдают их замуж за Хон Киль Дона, к тому моменту еще не изведавшего «счастья селезня и утки». И новоявленный муж возвращается со своими красавицами на остров Чедо, в свой новый дом.
К чему мы сделали столь подробное отступление о победах доблестного Хон Киль Дона?… А к тому, что этот корейский герой, прообраз наших русских Киль Донов, в ряду своих многочисленных чудесных побед совершил и эту - над оборотнями. Теперь зададимся вопросом, содеял ли победу герой Цоя и собственно сам автор над оборотнями? Конечно, здесь имеется в виду победа над оборотнями внутри себя. К примеру, его поэтические темы: глухой, слепой, чужеродный мир, сомнения, отчаяние, одиночество героя… - вся эта, так сказать, западническая «экзистенциальщина» вполне могла бы превратиться в оборотня, то есть, самоустраниться и обрести иное, позитивное, более русское, что ли, и потому более выгодное содержание.
Или, попросту говоря, поэт Цой вполне мог бы «забыть» о второй своей половинке крови, объявляя себя сугубо русским автором, с каким-то, стало быть, бесспорным и «титульным» мироощущением, как сделали это в свое время его старшие коллеги - бард Юлий Ким и прозаик Анатолий Ким, с которого собственно эта тема в нашей книге и начинается. Но Цой, слава Богу, не впал в беспамятство, насчет своего инородческого происхождения, что означало бы в буквальном смысле предать отца. Равно как забыть о русском, равносильно было бы предательству матери. И вот что на самом деле в нашем размышлении означает стать оборотнем для автора! И в этот момент мы отчетливо понимаем, что истинная, аутентичная литература всегда является заложницей крови, хочет она того, или нет. А если литература все-таки изменяет ей, крови, ради выгоды, популярности, более широкого признания, то сама становится оборотнем, и это уже отдельная большая тема.
Итак, намеренно повторим свой непраздный вопрос, победил ли Цой в себе оборотней? Несомненно, да. Ибо не отрекся в своем творчестве от родных и близких и выразил всю сложность своего духовного, душевного существования, всю войну кровей внутри себя, через емкие, лаконичные, глубокие, навсегда запоминающиеся образы.
Таким образом, мы можем сказать, что непреходящее значение поэта Виктора Цоя заключается не в том, что он показал мироощущение изломанного человека на закате советской империи, а в том, что он сочинял и пел о вечном и простом. То есть, о столь сложно обретаемом человеческом достоинстве, о стойкой верности своим духовным идеалам, об ответственности и счастье быть самим собой. И именно поэтому его песни поют сегодня так же увлеченно и трепетно, как во времена его жизни, и будут петь всегда, люди самых разных поколений и национальностей, все, кому понятен русский язык.
И, наконец, что касается его неожиданного ухода. Вспомним нашу магическую, мистическую установку в главе о творчестве Генриетты Кан (гл. 7, «Идти по пустыне»): автор сам решает, когда ему из этого мира уходить. Виктор Цой своим поэтическим чутьем почувствовал наступление «эры» таких невиданных дотоле, изощренных оборотней, - с одной стороны, в русле наступившего постмодернизма: игра, ирония, издевки над всеми культурными традициями, когда-либо изобретенными человечеством, - с другой, как корявый ответ, очевидно, первому: оголтелый провинциализм, фашизм, национализм и фанатизм, тупая борьба с любой инаковостью, что от грядущей тоски он просто ушел из этого мира, дабы «из заплеванных колодцев не пить, план такой». Так воплощая в реальность, уже небесного толка, одно из своих, как всегда, пророческих стихотворений.
Пой свои песни, пей свои вина, герой.
Ты опять видишь сон о том, что все впереди.
Стоя на крыше, ты тянешь руку к звезде.
И вот она бьется в руке, как сердце в груди.
Что теперь делать с птицей далеких небес?
Ты смотришь сквозь пальцы, но свет слишком ярок и чист.
И звезда говорит тебе: «Полетим со мной».
Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты - вниз.
Но однажды тебе вдруг удастся подняться вверх.
И ты сам станешь одной из бесчисленных звезд.
И кто-то снова протянет тебе ладонь.
А когда ты умрешь, он примет твой пост.
Источники: 1, 2, 3