Жизнь и смерть в средние века
Дочитав одноимённую книгу Ю.Л.Бессмертного, отмечу две интересные вещи, о которых не знал раньше.
1. На примере демографической истории Франции 16-18 веков не только показано наличие «демографических циклов (с 1564 г. и до Революции их было не менее 13-14), но и прослежен их механизм. Их любят называть «мальтузианской ловушкой»: город до промышленной революции имеет достаточно замкнутую, не развивающуюся структуру профессий, поэтому, мол, не может пристроить демографические излишки сельского населения, отчего оно в массе мрёт, земли снова становится много и всё повторяется заново. Оказывается, нет, механизм падения численности на нисходящей фазе цикла иной, не за счёт увеличения смертности, а за счёт сокращения воспроизводства, и не в сельской местности, а в городах. Причём посредником в сокращении воспроиз0водства было сокращение брачности в низших ремесленных слоях города, и в тех возрастных классах, что давали максимум вклада в воспроизводство. Удорожание продуктов, следующее за сельским переселением, вызывало распад или необразование семей в городах c с соответствующим сокращением воспроизводства, причём уменьшение числа брачных ячеек строго следовало за уменьшением числа ячеек производственных, от ухудшения конъюнктуры.
------------------------------------------------------------------------------------------
«В XVI и особенно в XVIII в. средний возраст смерти по сравнению с предшествующими столетиями заметно повышается. (Речь идет, разумеется, лишь о «нормальных» годах.) Так, у родившихся в XVII в. представителей светской и церковной аристократии средняя длительность предстоящей жизни в 40-летнем возрасте составляла 24-28 лет (т. е. они умирали в возрасте 64-68 лет), а у тех, кто дожил до 60 лет - 11-15 лет. Во второй половине XVIII в: только за полстолетия (1740-1789 гг.) среди людей между 20 и 60 годами смертность уменьшилась с 40,1% до 35,5%. Как констатируют авторы «Истории французского населения», «при Старом порядке редко умирали молодыми, чаще всего смерть настигала либо детей, либо стариков».
В разных социальных классах средняя продолжительность жизни была, конечно, пе одинаковой, более обеспеченные умирали позднее20. Однако весьма показательно, что увеличение длительности предстоящей жизни в XVII-XVIII ее. наблюдалось и в наиболее высокопоставленных слоях 21, о недостаточной материальной обеспеченности которых в предшествующий период говорить не приходится. Следовательно, удлинение жизни трудно объяснить лишь экономическим прогрессом и подъемом материального благосостояния. Нельзя также считать единственной причиной повышения возраста смерти успехи гигиены и медицины: до начала вакцинации в XIX в. их влияние оставалось сравнительно скромным. Вполне возможно, что рост продолжительности жизни взрослых (как и детей) в XVI-XVIII ее. был, хотя бы частично, результатом интенсификации витального поведения2*.
Все это, конечно, пе исключает ни сравнительно высокой общей смертности (даже в «нормальные» годы она достигала 35--40%о. т.е. превышала смертность в современной Франции примерно в 3,5-4 раза), ни тем более огромной смертности в периоды так называемых демографических кризисов XVI- XV П1 ее. Такие кризисы, выражавшиеся прежде всего в катастрофическом росте смертности (в 4-5 и более раз по сравнению с «нормальными» годами), повторялись в эти столетия многократно. Один из них были узкорегиоиальными, другие - обще-французскими, третьи - всеевропейскими. Определение их числа зависит от критериев, которые признаются достаточными для их 'констатации. Но даже если учитывать только наиболее массовые кризисы, за 220 лет - с 1564 г. до начала Великой французской революции - их было не менее 13-14. Естественно, что они привлекали внимание современников, пытавшихся уяснить их истоки и меры их предотвращения.
Среди многочисленных попыток этого рода заметно выделяется та, которую в конце XVIII в. предпринял Томас Роберт Мальтус. В советской - и не только советской -литературе взгляды Мальтуса столько раз все вновь и вновь подвергались острейшей критике, что один только этот факт - неизменное обращение к трудам Мальтуса - достаточен, чтобы усомниться в оправданности односторонне-негативного отношения к его научному наследию. Здесь нет возможности подробно обсуждать концепцию Т. Мальтуса. Отметим лишь одну особенность его общего подхода. Опираясь на выводы предшественников, еще до него заметивших самый факт демографического гомеостазиса в человеческом обществе, Т. Мальтус был первым, кто не удовлетворился констатацией связи между численностью населения и наличной массой продуктов питания. Он задался целью понять самый механизм взаимодействия между демографическим и социальным развитием. Этот механизм действовал, по мнению Т. Мальтуса, не только через сферу материального производства, но и через сферу сознания. Не исключая демографического роста, данный механизм регулировал его таким образом, что самый этот рост становился одним из импульсов движения общества.
Сегодня ясно, что конкретные представления Т. Мальтуса о механизме демографической регуляции неприемлемы. В них игнорируется его историческая изменчивость, недооцениваются возможности агрикультурного прогресса, гипертрофируются масштабы демографического роста, абсолютизируется «половая страсть» и ее воздействие на индивидуальное поведение, предается забвению роль стереотипов массового поведения и т. д. и т. п. Однако не найдя удовлетворительного решения проблемы, именно Т. Мальтус сумел ее остро поставить и притом как раз тогда, когда она приобрела особую актуальность [и поставить именно в том ракурсе стигматизации бедняков, какой выгоден господствующим классам, почему популярность викария сохраняется уже 200 лет как, при том что теория не соответствует действительности. В.К.]23. Неудивительно, что имя этого ученого оказывается на авансцене исторической науки всякий раз, как на ее очередном витке возникает необходимость углубить понимание взаимосвязи демографического и социального развития. Такая необходимость возникла, в частности, в 50-е годы нашего столетия, когда развернулись поиски истоков демографических кризисов XVII-XVIII ее. С тех пор вопрос об исторической обусловленности демографических кризисов при Старом порядке и общих закономерностях демографической динамики не сходит со страниц специальных исследований. Остановимся на этом подробнее.
Выдвинутый в конце 40-х годов Ж. Мевре тезис о непосредственной зависимости демографических кризисов XVII в. от периодически повторявшихся неурожаев ныне мало кто разделяет. В нем видят реминисценции самого примитивного варианта мальтузианской трактовки, когда единственным фактором демографической регуляции признавалось повышение смертности24. Опираясь на многочисленные исследования последних десятилетий, авторы «Истории французского населения» предлагают ныне совершенно иную и несравненно более глубокую концепцию.
Один из главных ее создателей Ж. Дюпакье считает неудовлетворительной точку зрения ряда исследователей (разделившуюся в частности Ф. Броделем, а в прошлом и самим Ж. Дюпакье), согласно которой стагнация сельскохозяйственного производства в XVI-XVIII ее. непосредственно предопределяла стагнацию численности населения Вытекающий отсюда вывод о том, что любое повышение достигнутой численности населения (или любой недород) влекли повышение смертности, Ж. Дюпакье называет «искусственным» и «механистичным». По его мысли, рост населения в XVI-XVIII ее. мог вызывать рост смертности не столько из-за прямой нехватки продуктов, сколько из-за неизбежного усиления скученности населения (в первую очередь в городах). Такое усиление скученности в условиях антисанитарии создавало предпосылки эпидемий. Распространению эпидемий благоприятствовало и усиление миграций ремесленников, виноградарей и людей иных профессий, нуждавшихся в покупке продуктов питания и потому особенно страдавших от повышения цен в период роста населения. Ослабленные недоеданием эти слои становились и первыми жертвами эпидемий, и их разносчиками. Что касается самого повышения смертности, то его последствия были, по мнению Ж. Дюпакье, особенно губительны потому, что «вымывались» возрастные классы, способные к деторождению. Сокращение рождаемости обусловливалось также распадом многих семей или же менопаузой, наступавшей у замужних женщин в период недоедания и психологической напряженности, вызванной обстановкой кризиса. Параллельно становились более редкими браки, так как мало кто решался на создание семьи в условиях голода и эпидемий.
Подтверждение этой концепции можно найти в ряде конкретных исследований (Л. Дейона, Г. Фреша, Ж. Морисо, Ф. Лебре-на и др.), выявивших наиболее тесную связь недородов и повышения цен с падением уровней брачности и рождаемости (а не с ростом смертности). Корреляционная зависимость между уровнем сельскохозяйственных цен, с одной стороны, и уровнем брачности и рождаемости, с другой, была вдвое-втрое сильнее, чем между уровнем цен и смертностью. Видимо, повышение цен и вообще ухудшение социально-экономической конъюнктуры наиболее непосредственно влияло не па смертность, но на брачное и прокреативное поведение. Все это побуждает считать главным звеном демографической регуляции в период спадов не смертность, по брачное и прокреативное поведение.
Они же определяли, по мнению сторонников этой концепции, модель выхода из демографического кризиса при Старом порядке: после прекращения недоедания и ослабления эпидемий спадает психологическая напряженность; замужние женщины вновь обретают способность к зачатию; оставшиеся вне семьи мужчины и женщины вступают в повторные браки, число которых нарастает лавинообразно; многие из новых брачных пар включают более молодых партнеров из среды холостяков; брачный возраст временно понижается; омоложение браков увеличивает рождаемость и помогает быстрее компенсировать понесенные потери". Таким образом, в механизме демографического гомеостазиса при Старом порядке решающую роль играл институт брака.
Этот институт, подчеркивает Ж. Дюпакье, объединял в себе демографические, религиозные и социальные функции с экономическими. По мысли Ж. Дюпакье, брачная ячейка возникала лишь тогда и постольку, когда и поскольку было возможно создание новой хозяйственной ячейки. «Число семей - функция числа хозяйств, рабочих мест и жилищ, а не наоборот». Между тем, подчеркивает автор, число вновь возникавших жилищ и рабочих мест определялось во Франции сложившимся соотношением крупной и мелкой собственности. Это соотношение контролировалось и консервировалось правящими классами. Поддерживаемые ими аграрные структуры и производственные отношения еще в большей мере, чем консерватизм агрикультуры и сельского хозяйства, сдерживали возникновение новых рабочих мест, а вместе с тем и возникновение новых семей. «Демографический гомеостазис осуществлялся через регулирование числа самостоятельных хозяйств...» 29
Оригинальность и широта концепции, разработанной Ж. Дюпакье и его коллегами, не может не привлекать. В то же время, па наш взгляд, не все ее элементы равно доказаны. Наименее убедительными представляются нам соображениям Ж. Дюпакье, касающиеся полной зависимости числа брачных пар от числа вновь возникавших рабочих мест. Для подтверждения этого тезиса необходимо сопоставление обоих этих чисел, которое пока что не предпринималось. Между тем некоторые конкретные исследования свидетельствуют о том, что даже в более ранний период и даже в деревне новые брачные пары возникали и при отсутствии новых хозяйственных мест30. Тем более трудно исключить подобный процесс в условиях протонндустриалпзации XVI - XVIH ее., когда новые семьи могли найти средства к жизни па мануфактурах или фермах, без того чтобы обрести самостоятельное хозяйство или жилище. Наконец, заметим, что тезис Ж. Дюпакье о решающей роли в демографической регуляции аграрных структур и производственных отношений плохо согласуется с его же (или его соавторов) заключениями, согласно которым с конца XVII - начала XVIII в. демографический рост предшествует экономической перестройке, аграрной революции и экономическому подъему 31.
Все это не значит, что объем экономических ресурсов и возможности создания новых хозяйств не влияли на демографический тренд. Важно лишь не абсолютизировать их значения. Что же касается роли брака, который, по выражению Ж. Дюпакье, выступал в качестве «главного приводного ремня» в механизме демографической регуляции, то этот тезис представляется нам надежно доказанным. Как видим, представления о браке, модель брака и определяющийся ими уровень брачности оказывали на демографические процессы XVI-XVIII ее. почти столь же большое влияние, что и в предшествующие столетия.
Систематически повторявшиеся в XVI-XVIII ее. демографические кризисы обусловливали заметные колебания в численности французского населения. Его динамика, по образному выражению Э. Леруа-Ладюри, может быть уподоблена движению маятника. Согласно принятым авторами «Истории французского населения» оценкам, население Франции (в современных границах) составляло в середине XVI в. 19-20 млн человек. В конце XVI в. его численность несколько сократилась. В начале и середине XVII в. она вновь увеличилась - до 20-21 млн. человек. В начале 90-х годов XVII в. наступило новое сокращение (примерно на 1) - 15%). К 1700 г. французское население вновь возросло, достигнув 22 млн. человек. В дальнейшем в течение всего XVIII в. этот рост почти не прерывался: в 1720 г. - 22,6 млн. человек, в 1740 г. - 24,6 млн., в 1790 г. - 28,1 млн., в 1815-30 млн. человек.
Как видим, «маятниковая» динамика XVI-XVII ее. сменяется в XVIII в. стабильным ростом. Эта особенность XVIII в. тем более заслуживает внимания, что как раз в этом столетии особенно заметно увеличивается принятый возраст первого брака. Очевидно, в новых условиях - при заметном сокращении детской и общей смертности - демографическая регуляция с помощью повышения возраста первого брака утрачивает эффективность. Возникает объективная необходимость выработки иных форм поддержания демографического гомеостазиса. На сегодня остается не вполне ясным, каким образом эта объективная потребность была осознана французами. Вполне вероятно, что известную роль могли здесь сыграть те ограничения в формировании новых семей, о которых говорил по отношению к XVII в. Ж. Дюпакье. Однако только ли в этом было дело? Какие иные социальные и политические обстоятельства имели здесь значение? Насколько сказался растущий разрыв с традиционными родственными структурами? Как повлияло изменение идеологического и психологического климата, обострение психологической напряженности и неуверенности в будущем?
Пока что можно лишь констатировать, что во Франции XVIII в. (особенно после 1760 г.) распространяется новая форма демографической регуляции - внутрисемейное планирование рождаемости. О масштабах и значении этого феномена уже говорилось. Здесь стоит лишь добавить, что по своему социальному и демографическому резонансу это был глубочайший поворот в системе воспроизводства населения. Со времен А. Ландрн его принято именовать «демографической революцией» или более скромно - «демографическим переходом»33. В любом случае именно с этого времени (и только с этого времени) оправданно говорить о смене так называемого традиционного типа воспроизводства населения современным».
http://www.fedy-diary.ru/?p=4188
2. В раннем среднековье церковь придерживалась достаточно людоедского отношения к детям и родительским чувствам - детская природа греховна от рождения, любовь к детям сурово порицается даже у позитивных персонажей и пр. В этих условиях горячие проявления родительской любви источники фиксируют как у отцов, так и у матерей. Дальше, после утверждения церковной модели моногамного брака в 15-16 в., точка зрения церкви в этома вопросе меняется, она начинает учить прихожан чадолюбию, попрекать недостатком родительских чувств и пр. И одновременно женщины начинают жаловаться на растущие равнодушие отцов к детям.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------
«в учениях авторитетных раннехристианских ортодоксов - Августина, Григория Великого, Исидора Севильского - нетрудно встретить суровое осуждение детской природы. Ребенок грешен от рождения; его шалости, неусидчивость, непредсказуемость его действий - неизбежное следствие (и подтверждение) его греховности; даже первый крик новорожденного не что иное, как крик «высвобожденной злобы», отзвук первородного греха, довлеющего над каждым человеческим существом, включая и ребенка.
Эти высказывания были так или иначе связаны с оценкой брака, в котором ранняя церковь видела прежде всего повторение первородного греха. Неудивительно, что и детская судьба рассматривалась под этим углом зрения. Считалось, что в ребенке как бы отмщались грехи родителей. В соответствии с одной из древнейших догм Ветхого завета признавалось, что сын отвечает за отца. Даже рождение в браке не мальчика, но девочки истолковывалось в церковной доктрине (а позднее и в обыденном сознании) как кара родителям за нарушение сексуальных табу или иных церковных предписаний. Что же касается появления на свет больных, слабых или увечных детей, то оно воспринималось как возмездие за прегрешения предков не только в раннее средневековье, но и значительно позднее84. Этот подход предполагал, что ребенок не самоценность, но лишь средство «наградить» или «наказать» его родителей.
Подобное отношение к детям питалось и некоторыми римскими традициями. Как известно, римское право наделяло отца семейства чрезвычайно широкими правами по отношению к детям. Сохранение во Франции вплоть до VII в. римского правила налогообложения, предписывавшего фискальные взимания с каждого новорожденного, не могло не поощрять негативное отношение к ребенку, особенно у людей малоимущих.
Неудивительно, что проявления беспечности или даже жестокости родителей к детям зафиксированы многими рапнесредневековыми памятниками. В них констатируются умышленное убийство новорожденных, небрежность по отношению к ним, приводившая к придушению малышей в родительской постели, подкидывание детей, отсутствие должной заботы об их выхаживании*5. Даже делая скидки на риторические преувеличения в высказываниях раннехристианских писателей, невозможно только ими объяснить повторяющиеся пассажи о родительской беспечности. Пенитенциалий Бурхарда Вормсского предписывает исповеднику спросить у молодой матери, не клала ли она ребенка близ очага или печи, так что кто-либо вновь вошедший мог нечаянно обварить его, опрокинув кипящий котел с водой88. Аналогичным образом серия каролингских пенитенциалиев предполагает возможность непредумышленного и умышленного придушения детей в родительской постели, так же как и возможность со стороны матери прямого детоубийства87. (Характерно, что для малоимущей матери наказание в этом случае сокращалось вдвое; потребность в такого рода уточнении говорит сама за себя88.) Приходится допустить, что естественная привязанность родителей к детям могла в раннесредневековой Франции пересиливаться иными побуждениями, которые если и не обязательно приводили к эксцессам, тем не менее существенно снижали силу психологической установки на выхаживание ребенка.
Это не означало, однако, общей неразвитости родительских эмоций. Те же ранпесредневековые писатели, которые упрекали мирян за недостаточную заботу о детях, констатировали «любовь» к пим и родительское пристрастие, заставлявшие баловать ребенка, прощать ему шалости, забывать за мирскими заботами о наследниках о божественном. Каролингские авторы признают пылкую привязанность к детям даже у царственных особ и обсуждают, насколько она простительна и в каких случаях превращается в греховное чадолюбие 89. Дошедшие до нас редкие свидетельства о реальных взаимоотношениях родителей с их детьми с очевидностью говорят и о нежной любви к ребенку, и о горячем стремлении уберечь его от жизненных невзгод.
Характерны в этом отношении высказывания уже упоминавшейся герцогини Дуоды. В ее «Поучении...», обращенном к сыну, которому пришлось уехать заложником ко двору Карла Лысого, все материнские чувства и чаяния звучат с удивительной силой: «Большинству женщин дано счастье жить вместе со своими детьми, я же лишена этой радости и нахожусь далеко от тебя, сын мой. Тоскуя о тебе, я вся переполнена желанием помочь тебе и потому посылаю этот мой труд...» «Хотя и многое меня затрудняет и обременяет, первая моя забота увидеть когда-либо тебя, сын мой... Мечтаю, чтобы господь наградил меня этим... и в ожидании чахну...» «Сын мой перворожденный, у тебя будут учителя, которые преподадут тебе уроки, более пространные и полезные, чем я, но ни у кого из них не будет столь горячего сердца, что бьется в груди твоей матери...»
«Смерть сыновей и дочери [Карл], при всей отличавшей его твердости духа, переносил недостаточно стойко и... не в силах был сдерживать слез... О воспитании сыновей и дочерей он проявлял такую заботу, что, находясь дома, не обедал без них никогда и никогда без них не путешествовал...». См. также: Ронин В. К. Брачно-семейные представления в каролингской литературе... С. 98. 90 и т. д. и т. п.
Своеобразие поведенческого стереотипа состояло, следовательно, не в том, что люди каролингского времени были лишены родительских чувств, но лишь в их специфике: пылкая любовь к детям совмещалась с фатализмом, со смирением перед судьбой, с пассивностью в преодолении беды, грозившей ребенку. Отсюда и ослабление установки на выхаживание, а порой и пренебрежение родительскими заботами91. До некоторой степени это предопределялось неспособностью справиться со многими опасностями для ребенка и непониманием специфики детского поведения, в частности физических и психологических особенностей детства и отрочества. Известное значение имело также то обстоятельство, что при частых родах и не менее частых детских смертях родители не всегда успевали достаточно привязаться к новорожденному, достаточно ощутить его продолжением собственного «я».
…Косвенное подтверждение негативных тенденций в выхаживании детей в раннее средневековье можно видеть в постепенном усилении критического отношения к таким тенденциям со стороны церкви. Следует иметь в виду, что по мере изменения церковных воззрений на брак, эволюционировал и общий подход церкви к детям. Постепенно акцентировалась амбивалентность их социальной роли, в ребенке начинали видеть не только плод греха, но и воплощение невинности. Соответственно и в воспитательной доктрине церкви появлялись рекомендации развивать врожденные достоинства ребенка, проявлять к нему мягкость, видеть в нем «божьего избранника». См.: Riche P. Les ecoles et l'enseignement dans l'Occident Chretien. P., 1979. Одновременно церковные писатели все резче порицают родительскую жестокость («... pessima et impia... consuctudo pro qua plures homines sobolem suam interire quam nutrire non studebant». - Vita Bathildis//MGH. SRM, II, 488. Цит. no: Riche P. Education et culture dans l'Occident barbare. P., 1962. P. 506), а церковные соборы принимают постановления, резко осуждающие невыполнение родительского долга.
Читать дальше