Национальные различия в уровне конформности
между норвежцами и французами. Исследование Стэнли Милграма, глава из его книги «Эксперимент в социальной психологии», СПб, Питер, 2001. С.199-211
1-2-2а-2б-3-4-5-6-7-8-9-10-11
Стоит восхититься изяществом постановки опыта. Испытуемый, раздеваясь в прихожей, видит разные куртки на вешалке и автоматически думает, что, мол много людей участвуют в опыте вместе с ним. И когда, отвечая в кабинке, он сравнивает долготу двух акустических тонов, он слышит поправляющие его голоса и думает, что это его коллеги, сидящие в соседних кабинках. На самом деле они пусты, «голоса» созданы магнитофонной записью, уровень конформизма определяли по доле неверных ответов. Вот аналогичный опыт с младшими дошкольниками (4 года), вот со старшими.
-----------------------------------------------------------------------------------
Плюс ещё некоторые мысли по поводу. Чем в научном плане интересны конформизм и другие формы социального влияния - уступчивость, подчинение авторитету, влияние меньшинства и пр.? во-первых, эти феномены из области социальной психологии нашего вида образуют красивую параллель с действием релизеров в социальной коммуникации животных, аналогичную параллели инстинкта и интеллекта.
Я думаю, конформизм (а также уступчивость и т.д. формы социального влияния) интересны как чисто человеческие изобретения, возникшие в эволюции именно для того, чтобы обеспечивать установление группового мнения, должное единомыслие независимо от биолого-генетической разнокачественности индивидов. А затем сформированное мнение может быть переделано через другой режим работы того же механизма конформности, именно, через влияние меньшинства.
Обычно «конформизм» рассматривается как что-то плохое (и часто оным является), как подчинение собственного верного мнения о реальности неверному группы или «подсадных уток». Но ведь также распространяются верные мнения и идеи, что понятным образом повышает приспособленность тех, кто не мог/не успел их выработать самостоятельно.
Скажем, способность учителей русского языка старой закалки давать своим выпускникам абсолютную грамотность или, точней, подчиняемость им самым разных учеников, связана с умением создать обстановку, при которой конформность максимальна, но одновременно стимулирует интеллект в той узкой сфере, в которой идёт обучение. Тогда как средний учитель реально учит лишь от 1/5 до трети класса - тех, с кем он совпадает по когнитивному стилю, типу темперамента и прочим характеристикам, а других подавляет, чтобы не мешали. Поэтому у детей там, где уровень конформности коррелирует с самооценкой (что показано не во всех исследованиях, и не по всем личностным характеристикам), он позитивно связан с высокой самооценкой, у взрослых же - с низкой. И поскольку конформность проявляется помимо сознания или вопреки ему, можно считать это самым древним из «чисто человеческих» форм социальной трансляции.
Его эффективность независимо от «биологической» разнокачественности людей хорошо видна на примере религиозности. В современном мире во всех нациях - у русских, евреев, англичан, итальянцев и пр. - есть сильно-религиозная и светская части, разные в культурном и демографическом отношении. Религиозная часть всегда обладает существенно большей детностью, чем выше религиозность семьи, тем в среднем выше репродуктивный успех, и т.д.
«Данные по 82 странам мира показывают, что даже с учётом доходов и образования верующие имеют в среднем больше детей, чем люди, безразличные к религии. По данным исследования World Values, проведённого в 82 странах, люди, посещающие религиозные мероприятия более одного раза в неделю, в среднем имеют 2,5 ребенка, раз в месяц - 2,01, никогда - 1,67. Чем ортодоксальнее религиозная организация, тем выше рождаемость: у амишей, гуттеритов и харедим в среднем вчетверо больше детей, чем у неверующих» (пруф).
Тут короткое отступление на любимую тему, «про биологическое и социальное». Я уже писал, что в каждой схеме реагирования, реализуемой нашим поведением в ответ на определённого рода стимуляцию, «социальное» определяет «распознавательную часть» - в каких ситуациях и на какие стимулы надо реагировать и пр. По мере общественных изменений, при освоении новых профессий и появлении новых навыков старые ключевые ситуации и пусковые стимулы социального характера заменяются новыми и пр. «Биологическое» образует исполнительный механизм, обеспечивающий собственно действие, с поддерживающим его психофизиологическим состоянием; оно достаточно консервативно и куда медленней меняется в ответ на общественные изменения в ходе человеческой истории.
Если грубо, наше тело, вступая в социальные взаимодействия, «делает из социологии психологию», дальше мозг «делает из психологии биологию» и тело действует в ответ или с предвосхищением уже под управлением вполне биологических причин, тогда как «психическое» отслеживает взаимодействия уже следующего этапа. Скажем, тестостерон у «среднего человека» опосредует конкурентные усилия, возникающие в ситуациях ухаживания и угрозы, однако у профессиональных спортсменов он же опосредует именно сверхординарные усилия на соревнованиях, у профессиональных брокеров колебания уровня тестостерона модулируются колебанием курсов акций в большей степени, чем агрессивной и сексуальной стимуляцией.
Другой пример - видимо, от наших антропоидных предков люди унаследовали особый страх перед змеями, связанный с определёнными районами мозга. Есть и явно приобретённые страхи - вроде парализующего страха перед математикой, не дающий освоить данный предмет даже при явных способностях, видных в случае снятия страха, или страх подтверждения стереотипа у женщин, негров и других представителей угнетённых групп населения в ситуации, когда они думают, что их тестируют не как личностей, а как типовых представителей этих групп, чтобы подтвердить бытующие предрассудки об их «низшести». Они непроизвольно пугаются этого, и от страха невольно стереотип подтверждают. Так вот, «исполнительная часть» этих явно приобретённых страхов включает те же отделы мозга, что страх перед змеями, имеющий значимую биологическую компоненту. Поэтому в каждом из феноменов, интересных для поведенщика или психолога, «социальное» надстраивается над «биологическим» и управляет им, как всадник лошадью.
Если говорить о религиозности, «биологический стержень» тут очевиден. «Отношение к Ј напоминает религиозное безусловным признанием ее особых прав (в том числе права наказывать) и стремлением заслужить ее расположение. Чувство домашних животных к человеку, которое можно назвать проторелигиозным, есть не что иное, как трансформированное отношение к Ј, поскольку люди в данном случае воспринимаются как члены клана, занимающие в нем более высокое положение, а хозяин - как сверхальфа. Со своей стороны человек, рассчитывающий на послушание и преданность животного, эксплуатирует свойства, сложившиеся под влиянием иерархической структуры природных популяций; у собак и некоторых других домашних животных во взрослом состоянии сохраняются детские черты диких предков - искусственный отбор задержал их развитие на той стадии, когда подчинение более естественно.
Неполовозрелые и молодые половозрелые животные находятся на низших ступенях популяционной иерархии. У человека период зависимости и подчинения значительно продлен по сравнению с животными [курсив мой - W.K.]. За 15-17 лет детства и отрочества человек настолько привыкает к указаниям сверху, что воспринимает их как естественный и единственно возможный способ определения смысла и цели своего существования. Период выхода из-под опеки взрослых является для него критическим.
В этот период он остро нуждается в более высоком и могущественном покровителе. Миф о Христе, которого бог-отец по не вполне ясным причинам бросил в этот жестокий мир и беспощадно лишил своей столь необходимой поддержки, с предельной ясностью обнажает истоки религиозного чувства. Подчеркну, что речь идет о чувстве, а не о мифах; религиозные мифы в той или иной степени рациональны, спекулятивны, изменчивы и эволюционируют вместе с нами; религиозное чувство же иррационально и гораздо более устойчиво; пока оно существует, подлинный атеизм невозможен [курсив мой - W.K.].
Связь с иерархической структурой обнаруживается в иерархии божеств, в желании повиноваться им, заслужить их благосклонность, в молитвенных позах, напоминающих позы подчинения у животных. Не случайно более сильно проявление религиозного чувства у подростков и женщин. В то же время высшее божество, будь то Зевс, Иегова, Тор или Аллах, принимает облик зрелого мужчины в расцвете сил, полновластного главы семьи. Лев Толстой писал, что в минуту отчаяния даже самые отъявленные атеисты взывают к богу; если так, то, вопреки его выводам, подтверждается не существование бога, а связь религиозного чувства с беспомощностью» ("Нерешённые проблемы теории эволюции").
И если бы человеческая история была объяснима преимущественно на базе «биологического в нас» (или, точней, эндогенные факторы формирования должного поведения в должном месте и времени «изнутри» индивида были б важней формообразующего эффекта экзогенных социальных влияний «от общества»), "ген религиозности" давно б покорил человечество. Что и предполагается исследователями, считающими, что специфических социальных факторов, отделяющих человеческую историю от биологической эволюции, нет, и что первая может быть понята также как и вторая, через изменения телесной организации индивидов, конкуренцию и отбор. стоящими на соответствующих позициях.
На деле мы видим прямо противоположное. По мере успехов секуляризации и просвещения, по мере того, как церковь оказывается отделённой от государства, а школа от церкви, религиозность слабеет до такого уровня, что в 9 европейских странах уже близка к вымиранию. Причём моделирование показывает, что динамика вымирания религиозности сравнима с такой же у вымирающих языков, которые перестают использовать, когда владение данным языком не даёт преимуществ, и переходят на язык, связанный с более высоким статусом. Как только религиозная вера делается частным делом индивида, перестаёт культивироваться обществом, то «биологический механизм» распространения - через повышенный репродуктивный успех не компенсирует ослабления механизма социальной трансляции.
То есть механизмы социальной трансляции пересиливают биологические; как только религиозные предрассудки оказываются "отключены" от тех механизмов социальной трансляции, которыми воспроизводились ранее, их распространение сокращается вопреки биологическому преимуществу их носителей. К слову, это не единственный случай, когда формообразующее влияние на поведение социальных факторов извне и биологических детерминантов «изнутри» не сонаправленно, не работает сопряжено, а «сталкивается» друг с другом. Во всех этих случаях социальное пересиливает. Так, недавно показана культурная относительность базовых эмоций, традиционно считавшихся «биологической» универсалией (наиболее на этом настаивал известный этолог И.Эйбл-Эйбесфельдт). Или, скажем,
- человек более управляем словом, чем непосредственной стимуляцией;
- эмоции, испытываемые в коллективе, сильней однотипных индивидуальных переживаний;
- психическое в ряде случае сильнее физиологии;
- ну и конформизм с уступчивостью, помянутый выше.
А вот обратных случаев я как-то не знаю.
В третьих, читая литературу по конформизму взрослых в сравнении со школьниками и антропоидами, я придумал мысленный эксперимент, результаты которого объясняют, почему во взаимодействии «биологического» и «социального» первое будет управляемым, второе - управляющим, и не наоборот. Понятное дело, как всякие причинные объяснения в биологии, такое рассмотрение должно быть в контексте эволюции, в нашем случае, в контексте антропогенеза, и использовать исторический подход.
Дело в том, что с момента возникновения 40 тыс.лет назад или больше человек современного типа телесно, «биологически» практически не изменился, с точки зрения морфологии есть лишь некоторый тренд уменьшения выраженности полового диморфизма (т.е. различий между самцами и самками по костяку и пр., как их определяют зоологи; его не надо путать с различиями мужчин и женщин, где социальная роль и степень равноправия/неравноправия отношений определяюща). А вот социальные условия и требования общества к отдельному человеку изменились чудовищно. Многие из этих последних - вроде знания химии, умения доказывать теоремы, водить трамвай или знать фотографию, мягко говоря, не были предусмотрены на заре истории. «Глядя оттуда», никак нельзя была ожидать, что в повестку дня встанет массовое освоение людьми этих навыков, что владение ими будет критически важным и пр.
Тут как раз возникает выбор, который будет для мысленного эксперимента решающим. Вот развитие общества требует освоения совершенно нового навыка многими и в сжатые сроки. Это может быть ораторское искусство в афинской демократии, освоение женщинами «мужских» профессий для достижения равноправия, изучение естественных наук/математики теми кто раньше был лишён соответствующих занятий вовсе, умение встать в атаку под пулемётным огнём, не бояться самолётов и танков противника, важной в войнах ХХ века? Что лучше использовать в ситуации, когда требование освоения / совершенствования нового навыка в развитии общества встаёт снова и снова, на что опереться?
Тут есть два варианта, связанные с каждой из противоположных теорий. Первый, естественным образом следующий из преобладания эндогенной детерминации поведения над экзогенным влиянием «от социума» - мы опираемся на «биологическое» в индивидах. В таком случае особи, имеющие биологическое преимущество при освоении данного навыка, делают это первыми и показывают лучшие результаты. А для прочих, по сравнению с ними дефектным, общество создаёт компенсаторные социальные механизмы, действием коих «средний человек» подтягивается для необходимого уровня эффективности освоения навыка, а «биологически лучшие» осваивают новые рубежи. Скажем, есть люди от природы более разговорчивые - они потенциально лучшие риторы; или на биологическом уровне не испытывающие страха - они будут лучшими солдатами в современной войне; и пр.
Что и формулирует Конрад Лоренц в «Агрессии»:
«Мы не облегчим ответственной морали решение всех этих проблем, переоценивая её силу. Гораздо полезнее скромно осознать, что она - «всего лишь» компенсационный механизм, который приспосабливает наше инстинктивное наследие к требованиям культурной жизни и образует с ним функционально единую систему. Такая точка зрения разъясняет многое из того, что непонятно при ином подходе.
Мы все страдаем от необходимости подавлять свои побуждения; одни больше, другие меньше - по причине очень разной врождённой склонности к социальному поведению.
По доброму, старому психиатрическому определению, психопат - это человек, который либо страдает от требований, предъявляемых ему обществом, либо заставляет страдать само общество. Так что, в определённом смысле, все мы психопаты, поскольку навязанное общим благом отречение от собственных побуждений заставляет страдать каждого из нас. Но особенно это определение относится к тем людям, которые в результате ломаются и становятся либо невротиками, т.е. больными, либо преступниками. В соответствии с этим точным определением, «нормальный» человек отличается от психопата - или добрый гражданин от преступника - вовсе не так резко, как здоровый от больного. Различие, скорее, аналогичное тому, какое существует между человеком с компенсированной сердечной недостаточностью и больным, страдающим «некомпенсированным пороком», сердце которого при возрастающей мышечной нагрузке уже не в состоянии справиться с недостаточным закрыванием клапана или с его сужением. Это сравнение оправдывается и тем, что компенсация требует затрат энергии.
Такая точка зрения на ответственную мораль может разрешить противоречие в Кантовой концепции морали, которое поразило уже Фридриха Шиллера. Он говорил, что Гердер - это «одухотвореннейший из всех кантианцев»; восставал против отрицания какой‑либо ценности естественных наклонностей в этике Канта и издевался над ней в замечательной эпиграмме: «Я с радостью служу другу, но, к несчастью, делаю это по склонности, потому меня часто гложет мысль, что я не добродетелен!» Однако мы не только служим своему другу по собственной склонности, мы ещё и оцениваем его дружеские поступки с точки зрения того, в самом ли деле тёплая естественная склонность побудила его к такому поведению! Если бы мы были до конца последовательными кантианцами, то должны были бы поступать наоборот - и ценить, прежде всего, такого человека, который по натуре совершенно нас не переносит, но которого «ответственный вопрос к себе», вопреки его сердечной склонности, заставляет вести себя прилично по отношению к нам. Однако в действительности мы относимся к таким благодетелям в лучшем случае с весьма прохладным вниманием, а любим только того, кто относится к нам по‑дружески потому, что это доставляет ему радость, и если делает что‑то для нас, то не считает, будто совершил нечто, достойное благодарности».
Второй вариант естественно следует из примата социальных влияний. Для успешного освоения нового навыка (не только этого данного здесь и сейчас, но и вообще) лучше использовать инструменты социального труда, уже выработанные обществом для решения или создавать новые, тренирующие тело, ум и душу людей специально для этого навыка. В таком случае способности и склонности, радующие в других и ценимые в нас - не «природные», а «деланные» этими самыми инструментами воздействия на нашу природу, также как делается каменное рубило и прочие инструменты воздействия на природу вокруг.
Хороший пример использования таких чисто человеческих механизмов - косноязычный Демосфен или хилый Суворов. Биологически дефектные по сравнению со «средним конкурентом» на избранном ими поприще, они специально изобретают технику тренировки, позволяющую превратить слабость в силу и не просто развить свой талант, но опередить конкурентов, не имеющих этих дефектов. Демосфен говорил, перекрывая шум волн, или набрав в рот камешков, Суворов закаливался и изводил себя упражнениями, тренируя тело и волю и пр. Сюда же относятся мнемонические техники запоминания, способы арифметических расчётов, диалектика, в смысле правил поведения в споре, умение взять верх над аргументацией собеседника и пр. процедуры, настраивающие ум, тело и душу для лучшего выполнения данной задачи.
Также как лучший солдат не тот, кто бесстрашен от природы, а кто может преодолеть свой страх, потому что «знает свой манёвр», идеологически подготовлен, понимает цели войны и пр. В противном случае он или бежит, или не готов убивать противника даже защищая собственную жизнь, при высокой вероятности, что убьют его самого.
« Например, 90% мушкетов, которые подобрали у погибших и умирающих солдат в битве при Геттисберге в 1863 году, оказались заряжены. Это удивительный факт, особенно если учесть, что для того, чтобы зарядить мушкет, нужно в 19 раз больше времени, чем один раз выстрелить.
То есть человек по своей природе неагрессивен: даже во время сражения, когда если не убьёшь ты, то убьют тебя, люди не смогли «переступить» через себя и расторопно выполнить всю последовательность действий, позволяющих эффективно убить другого. Для готовности убивать совершенно недостаточно той «природной» агрессивности, которая вообще есть у каждого из нас, нужны мощные стимулы идеологического характера - ненависть к врагу, посягающему на святое, отвращение к нарушению справедливости и прочие эмоции социального характера. Этим, кстати, нормальный человек отличается от преступника, для которого этой преграды не существует». Плюс даже при высокой агрессивности и бесстрашии нужно выучиться эффективной технике убийства, применяемой и одобряемой именно в данной войне, ведь нельзя играть в шахматы с помощью добрых намерений, надо знать правила, иметь игровой опыт и т.д.
Необходима, как сейчас говорят, боевая и политическая подготовка, «производящая» хороших солдат из наличного материала гарантировано и в массовом порядке. Ярче всего это проявилось в антифашистской войне испанских республиканцев с франкистами. Самым сильным формированием у первых был коммунистический Пятый полк, функционировавший как военная школа для всех, желающих сражаться с путчистами грамотно и умело. Там были нормально организованы интендантская и санитарная служба, выходили военные учебники и краткие наставления, издавалась собственная газета «Милисиа популар» («Народная милиция»). Коммунисты активно привлекали в полк офицеров старой армии, доверяя им высокие посты - и внедрили институт политкомиссаров, не подменявших командиров, а поддерживавших боевой дух бойцов. Это было особенно важно, так как даже самые храбрые из необстрелянных милиционеров легко воодушевлялись при успехах и также быстро впадали в уныние при неудачах. Обучение концентрировало эмоции на технических навыках боя - наступлении цепью, окапывание на местности, уничтожение танка и пр., что поддерживало дух войск на стабильном уровне. Пятый полк первым организовал пропаганду на войска противника и пр.
«Успехи кадров Пятого полка резко контрастировали с боеспособностью милиции социалистов… Кабальеро [премьер-министр республики] был неприятно поражён, когда ещё в июле прибывшие в Сьерра-Гуадарраму части социалистической милиции не выдержали первого боевого соприкосновения с противником и в панике бежали. Командующий силами республики на этом горном фронте полковник Мангала в сердцах бросил: «Я просил прислать мне бойцов, а не зайцев». Мужество же коммунистических батальонов во многом объяснялось именно серьёзно поставленной там политической работой. Один из кадровых офицеров даже сказал, что всех новобранцев надо делать на 3 месяца членами компартии и это с лихвой заменит курс молодого бойца» (Н.Н.Платошкин, 2005. Гражданская война в Испании. 1936-1939 гг. М.: Олма-пресс. С.138, 178).
Или А.В.Марков, разбирая соотношение генов и поведения на примере культуры, где обязательно доказывание теоремы Пифагора, с другой, где это необязательно («Эволюция человека», т.2., с.177-179), делает следующее заключение:
«Другие признаки, как мы уже поняли на примере теоремы Пифагора, вроде бы зависят исключительно от среды, а их генетическая составляющая пренебрежимо мала - но только до итех пор, пока мы не попадём в некие особые условия, в которых роль среды сойдёт на нет, а генетическая составляющая выйдет на первый план». Я думаю, это неверный вывод из верных посылок. Именно в тот момент, когда «роль среды сходит на нет», индивиды, биологически дефектные, но желающие занять это поприще, вроде Демосфена, «упираются против рожна» и создают инструмент, технику тренировки, обучения и воспитания, превращающую этот дефект в преимущество.
Причём он, понятное дело, годится не только Демосфену конкретно, но и всем вообще; накапливаясь, переплетаясь и взаимодействуя друг с другом, соответствующие «инструменты» образуют цивилизационный фонд, наличие которого резко уменьшает вероятность для общества ещё раз подойти к ситуации, когда «генетическая составляющая выйдет на первый план». То есть реакция будет не прямой, а контринтуитивной, тем более что последняя выгодней и в чисто биологическом плане. Ведь одна из особенностей нашего вида, если сравнивать с человекообразными обезьянами, это повышенная социальность, т.е. повышенная формируемость индивидуального поведения социальными нормами, большая способность к обучению, к подражанию образцу и пр.
Поэтому и осваивать новый навык лучше не прямой адаптацией, а косвенным приспособолением, эксплуатируя повышенную способность к обучению и переносимость стресса, связанного с попаданием в нетипичную ситуацию. Не только у людей, но даже у больших синиц в норме присутствуют оба пути; у людей, я думаю, второй обходной превалирует над первым прямым.
Отсюда лучшие в разных профессиях - отнюдь не биологически наиболее способные к ней. Скорей наоборот - в чём-то дефектные, но сумевшие «обратить нужду в добродетель», когда органические сложности заниматия любимым делом не гасят, но лишь усиливают мотивацию. Причём сами индивидуумы тоже далеко не всегда предпочитают заниматься теми видами деятельности, для которых у них оптимальны чисто физиологические предпосылки, нередко выбирается именно то, что позволяет скомпенсировать физиологические дефекты. Педагогам хорошо известно, что в учреждениях для слабовидящих детей многие ученики проявляют сильный интерес к изобразительному искусству. Дальше человек по полной использует те механизмы социальной стимуляции, которые есть в обществе, или с чьей-то помощью создаёт новые специально для себя/таких, как он и на финише развития своего таланта он далеко обходит тех, от кого отставал на старте «по природе».
То есть биологическое в нас - лишь "подстраховка" изменений, идущих чисто социальным путём (приспособления, компенсирующие отдачу или нагрузку на биологическую организацию от изменений чисто социального характера, а не необходимый базис для успеха этих последних). И понятно почему общество ценит социально обусловленные (воспитанные) качества своих членов выше биологически определённых, почему умение преодолеть страх в бою важнее природного бесстрашия, которое скорей аномалия. Потому что общество всё время меняется, история движется куда быстрей, чем биологическая эволюция, не успеешь оглянуться - как вчера полезное качество сегодня становится вредным, мешающим.
Поэтому если бы социальный отбор поддерживал качества, более обусловленные биологически, чем социально, он всё время бы отставал от требований изменяющейся социальной среды. Тем более что отбор в пользу "социально обусловленных" качеств, "биологическая подстраховка" которых совершенствуется через эффект Болдуина, одновременно способствует росту общей способности учиться, у тех, кто считается умнее и лучше, что само по себе большой плюс. Поэтому роль социального в нас растёт, а биологического умаляется на всём протяжении истории общества.
Следовательно, при освоении новых навыков «узким местом» раз за разом оказывается не отсутствие индивидов, имеющих биологическое преимущество для успеха в новых занятиях, а неизобретение или медленное распространение в обществе вышеописанных техник им.Демосфена, позволяющих мотивированным социальным влиянием в конкуренции на соответствующем поприще «обходить» всего лишь имеющих природную склонность. Поэтому ответ на вопрос, на что «лучше опереться истории» в условиях, когда перед обществом раз за разом встаёт требование освоения новых навыков, новых профессий, новых человеческих качеств (всё более новых за всё меньший срок, ведь история ускоряется) - на индивидов с биологическим преимуществом или на общие инструменты социального труда, приспосабливающие к этому навыку всякого мотивированного, с лучшими результатами, чем даёт биологическое преимущество? вполне очевиден. Ставить следует на второе, тем более что подобные инструменты социального труда - это адаптации широкого значения, увеличивающие приспособляемость наличного человеческого материала не только к данному новому навыку, но и к многим другим, частично пересекающимся по требованиям к исполнителю с данным и т.д.
Коротко говоря, при ставке на первое освоение одного навыка в общем случае не облегчит освоение следующего, во втором - возникает эффект мультипликации, вследствие которого ставка на высокую обучаемость, техники эффективной работы над собой для успеха на всяком общественно-важном поприще вообще, устойчивость к стрессу, связанному с периодической сменой поприщ, важнее достигнутой эффективности в каждой из них. Отсюда явление чрезмерного подражания у детей, тот факт, что дети больше доверяют чужим жестам, чем собственным глазам и прочие чисто человеческие феномены. Скажем, антропоиды, видя выполнение сложной «интеллектуальной» задачи сородичами, когда действуют сами, чаще не воспроизводят решение в точности а, разобравшись в структуре задачи, делают как-то по-своему. Дети же в опытах с «избыточным подражанием» точно воспроизводят действия учителя, даже явно лишние или вредные для решения задачи. И уровень «доверия большинству», лежащий в основе конформизма-уступчивости, у детей выше, чем у антропоидов.
Поэтому, ставя задачу повысить интеллект нации, мы создаём новые типы школ, новые формы обучения и пр., и лучше всего - открытых для всех желающих, а не скрещиваем нобелевских лауреатов с профессоршами. Причём по мере распространения в обществе новых техник, или институций, обеспечивающих освоение нового навыка среди средних людей на уровне большем, чем у имеющих биологическое преимущество без этой «техники», согласно предсказаниям теории гандикапа Амоса Захави естественным образом возникает отбор, «подстраивающий» психофизиологию и другую телесность среднего человека к необходимому уровню освоения данного навыка.
Отсюда естественный отбор если и действует в человеческой истории, то иначе, чем в биологической эволюции. Не имея самостоятельного значения, он выступает здесь только в стабилизирующей форме, каждый раз приспосабливая нашу телесность, психофизиологию, экспрессию генов и пр. к постоянно меняющемуся общественному устройству и новым занятиям, новой технике, осваиваемой по ходу изменений. Как тень следует за самостоятельным движением человека, так «биологическое» следует за выработкой новых и модификацией/отбрасыванием старых инструментов социального труда, выработанных доля решения чисто социальных задач, задействующих влечения биологического характера лишь под своим управлением и контролем, «проявляющих» их только в социально приемлемой форме и др.
Как писал Маркс, социальное взаимодействие по ходу истории представляет собой «обработку людей людьми». Из вышесказанного понятно, что здесь - так же, как во взаимодействии человека с природой - ведущим, критически важным будет выработка/невыработка необходимой техники социального труда, распространение/нераспространение прогрессивных институтов и пр. То есть изменения социального характера, связанные с формированием личности в ходе обучения, воспитания и прочей индоктринации, идущей от общества и в идеале действенной для всякого здорового человека, независимо от «биологических» особенностей. «Биологические» изменения, если и значимы для истории, следуют за изменением социального характера, и связаны с приспособлением нашей телесности к ним, управляемым стабилизирующим отбором.