Народное происхождение идеи о "сверхчеловеке"
Антонио Грамши
Каждый раз, когда мы сталкиваемся с каким-нибудь почитателем Ницше, полезно задать себе вопрос и постараться выяснить, имеют ли его концепции о "сверхчеловеке", направленные против обычной морали, ницшеанское происхождение, то есть являются ли они плодом работы той мысли, которую следует отнести к сфере "высшей культуры", или же их корни следует искать в сфере значительно более скромной - например, не могут ли они быть связаны с газетными литературными приложениями?
(Кстати, разве французские "романы-приложения" не оказали влияния на самого Ницше? Здесь уместно вспомнить, что подобная литература, которая "опустилась" сегодня до прихожих и подвалов, была весьма распространена среди интеллигенции, по крайней мере до 1870 года, подобно тому как сегодня, например, в интеллигентных кругах популярен так называемый "желтый" роман.)
Во всяком случае можно попытаться утверждать, что пресловутый ницшеанский "сверхчеловек" ведет свое происхождение и обязан своей теоретической формой отнюдь не Заратустре, а "Графу Монте-Кристо" А. Дюма. Тип, наиболее полно представленный А. Дюма в его "Графе Монте-Кристо", неоднократно повторяется в других романах того же автора; его можно узнать в Атосе из "Трех мушкетеров", в Джузеппе Бальзамо и, может быть, еще в каких-нибудь персонажах.
Когда читаешь о том, что такой-то является поклонником Бальзака, приходится насторожиться: ведь и в Бальзаке очень много от "романа-приложения". Вотрен по-своему тоже "сверхчеловек", и в том, что он говорит Растиньяку в "Отце Горио", тоже многое ницшеанского в обыденном смысле слова; то же самое нужно сказать и о самом Растиньяке и о Рюбампре1.
Ницше не так просто было достичь успеха: полное собрание его сочинений было выпущено издателем Монанни, а ведь хорошо известны культурные и идеологические связи и самого Монанни и его постоянной клиентуры.
Вотрен и "друг Вотрена" оставили глубокий след в литературных произведениях Паоло Валера, в частности в его "Толпе" (вспомните туринца - "друга Вотрена"). Идеология мушкетера, взятая из романа Дюма, имела широкий отклик в народе.
Легко понять, что оправдывать свои идеи влиянием романа Дюма и Бальзака как-то неловко. Поэтому их и оправдывают ссылкой на Ницше, восхищаясь Бальзаком как художником слова, а не как создателем романтических персонажей в духе героев "романов-приложений". Но с историко-культурной точки зрения связь здесь все-таки существует. "Сверхчеловек" - это Монте-Кристо, освобожденный от того особого ореола фатализма, который свойственен "романтизму низов" и еще более ярко выражен в Атосе и в Джузеппе Бальзамо. Монте-Кристо на политической арене, конечно, фигура чрезвычайно живописная (борьба Монте-Кристо против личных врагов и т.д.).
Можно заметить, что и в этой области некоторые страны остались как бы провинциальными по сравнению с другими. В то время как для большинства стран Европы даже Шерлок Холмс стал анахронизмом, некоторые страны все еще живут графом Монте-Кристо и Фенимором Купером ("Краснокожие", "Железное кружево" и пр.).
Наряду с исследованием Праза нужно было бы провести и другое исследование: о "сверхчеловеке" в народной литературе и о его влиянии на реальную жизнь и обычаи. Особое влияние этот романтический образ оказывает на мелкую буржуазия и мелкобуржуазную интеллигенцию; это их "опиум", их "искусственный рай" по контрасту с убожеством и узостью их личной жизни; отсюда популярность некоторых поговорок - например, "лучше быть один день львом, чем сто лет овцой", - поговорка имеет особо большой успех у того, кто является самой настоящей, "безнадежной" овцой. Сколько таких "овец" повторяют: "О, если бы мне иметь власть хотя бы один только день" и т.п.; быть "неумолимым судьей" - мечта тех, кто испытывает на себе влияние Монте-Кристо.
Адольфо Омедео заметил, что религиозная литература - это своего рода "неотчуждаемое имущество" в культуре. Ею, видимо, никто не хочет заниматься, как будто она не имеет никакого значения и никакой функции в жизни нации и народа. Оставляя в стороне остроумное замечание о "неотчуждаемом имуществе", а также удовлетворенность духовенства тем, что его специальная литература не подвергается критическому анализу, мы должны отметить, что существует другая область в культурной жизни нации и народа, которой никто не занимается и к которой никто не думает подходить критически. Это область "романов-приложений" - и в узком и в широком толковании этого жанра (в последнем случае сюда следует отнести Виктора Гюго и даже Бальзака).
В "Графе Монте-Кристо" есть две главы, где открыто идет речь о "сверхчеловеке" в духе "романов-приложений". Одна глава - "Идеология" - о встрече Монте-Кристо с прокурором Вильфором, другая - о завтраке у виконта Морсерфа в первую поездву Монте-Кристо в Париж. Нужно проверить, нет ли и в других романах Дюма подобных "идеологических" ростков. В "Трех мушкетерах" образ Атоса имеет еще больше черт рокового человека, типичного для "романтизма низов"; в этом романе авантюрная (в обход законов) деятельность мушкетеров возбуждает индивидуалистические настроения среди простых людей. В "Джузеппе Бальзамо" сила индивидуального героя связана с темными силами магии и поддержана европейским масонством; поэтому для читателя из народа такой пример менее заразителен. Образы Бальзака получили более конкретное художественное воплощение; тем не менее по духу они ближе народному романтизму. Конечно, не следует смешивать Растиньяка и Вотрена с персонажами Дюма, и именно поэтому влияние первых легче признать не только таким людям, как Паоло Валера и герои его "Толпы", но также и средним интеллигентам, вроде Винченцо Морелло, которые однако, считают себя (или многие другие их считают) принадлежащими к "высшей культуре". К Бальзаку близко подходит Стендаль со своим Жюльеном Сорелем и другими типами из его романов.
Что касается "сверхчеловека" у Ницше, то, кроме влияния французского романтизма (и особенно культа Наполеона), его эволюция выявляет расистские тенденции, которые наиболее ясно отражены у Гобино и затем у Чемберлена, а также в "пангерманизме" (Трейчке, теория силы и т.д.). Но, может быть, "сверхчеловека" из народа, бытующего в романах Дюма, следует считать не чем иным, как проявлением "демократической" реакции на порожденные феодализмом расистские настроения? Может быть, здесь будет иметь смысл сопоставления с панегириком "галлицизму" в романах Эжена Сю.
В связи с французским "народным" романом необходимо снова вспомнить Достоевского. Раскольников - это Монте-Кристо, увиденный критическим взглядом "панслависта"-христианина. Ознакомившись с номером "Культуры", специально посвященным Достоевскому, можно видеть, какое влияние оказал на Достоевского французский "роман-приложение".
В народном "сверхчеловеке" много элементов театральных, показных, свойственных скорее "примадонне", чем "сверхчеловеку"; "субъективное" и "объективное" начало смешаны формально; много ребяческой амбиции в стремлении быть "первым в классе" и прежде всего быть признанным и провозглашенным таковым.
По вопросу о связи между "романтизмом низов" и некоторыми сторонами современной жизни (атмосфера "Графа Монте-Кристо") следует прочесть статью Луи Жийе в "Ревю де де монд" (15 декабря 1932 года). Этот тип "сверхчеловека" получил свое выражение в театре (особенно во французском, во многом продолжающем тенденции фельетонной литературы 1848 года); достаточно посмотреть "классический" репертуар Руджеро Руджери: "Маркиз из Приола", "Коготь" и т.д., а также многие работы Анри Бернштейна.
1. Винченцо Морелло сделался "Растиньяком" (в духе народной интерпретации этой личности) и выступил с защитой Коррадо Брандо.
http://www.situation.ru/app/j_art_772.htm
Здесь же другие статьи Грамши на тему массовой культуры («Народность Мандзини и Толстого», «Итальянская национальная культура», «О национально-народном», «Разные типы популярного романа» и пр.).